Но уже через неделю мне стало здесь чего-то недоставать, сделалось одиноко, и я начал искать чего-то, рыская по городу и парку. Чего искал – сам не ведал.
Часами смотрел я на море, пытаясь обрести успокоение, наполненность душевную и тот смысл и красоту, которые всегда находили в пространстве моря художники, бродяги и моряки.
Море нагоняло на меня ещё большую тоску мерным, неумолчным шумом. В его большом и усталом дыхании слышалась старческая грусть. Вспененные волны перекатывали камни на берегу, словно бы отсчитывая годы. Оно много видело, это древнее, седобровое море, и оттого в нём было больше печали, чем весёлости.
Впрочем, говорят, что всяк видит и любит море по-своему. Может, так оно и есть.
В приморском парке росли деревья и кусты, собранные со всех сторон мира. Встречались здесь деревья с африканским знойным отливом в широких листьях. Фикусы росли на улице, а я-то думал, что они растут лишь в кадках по российским избам. Воспетые в восточных одах, широко стояли платаны и чинары, роняя на чистые дорожки мохнатые шарики с ниточками. Кипарисы, тёмные и задумчивые, и днём и ночью мудро молчали. Непорочными, какими-то невзаправдашне театральными цветами были завешаны магнолии.
Платан
Магнолия
И пальмы, пальмы.
Низкие, высокие, разлапистые, с шевелюрами современных молодых парней. В расчёсах пальм жили воробьи и ссорились, как обитатели коммунальной квартиры, всегда и всем недовольные, если даже удавалось им свить гнездо в кооперативной квартире или на райской пальме. Понизу стелились и прятались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами. Листья их то жёстки, то покрыты изморозью и колючками. В гуще кустов росли кривые карликовые деревца с бархатистыми длиннопалыми листьями. Их покорность, еле слышное перешёптывание напоминали тихих красавиц из загадочной арабской земли.
Кусты, деревья, все эти заморские растения, названий которых я не знал, удивляли, но не радовали. Должно быть, открывать и видеть их надо в том возрасте, когда снятся далёкие страны и тянет куда-то убежать. Но в ту пору у нас и сны, и мечты были не об этом, не о дальних странах, а о том, чтоб свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века.
Бродил и бродил я по приморскому парку, глазел, дивился и вдруг увидел среди заморских кущ три берёзки толщиной с детскую руку. Глазам своим я не поверил. Не растут берёзы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой мягкой травке, опустив долу ветви. Берёзы и в наших-то лесах, если растут поодиночке, сиротами кажутся, здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не лопотали листом, и всё-таки от них нельзя было оторвать глаз. Белые стволы берёз пестрели, как весёлые сороки, а на нежной зелени зазубренных листьев было так хорошо, покойно взгляду после ошеломляющего блеска чужеземной, бьющей в глаза растительности.
Садовник широкодушно высвободил место берёзам в этом тесном парке, где обязательно кто-то и кого-то хотел затмить, а потом и задушить. Садовник часто поливал берёзы, чтобы не сомлели и не умерли они от непосильного для них южного солнца.
Берёзки эти привезли вместе с травяной полянкой на пароходе, отпоили и выходили их, и они прижились. Но листья лицевой стороной были повёрнуты к северу, и вершины тоже…
Я глядел на эти берёзы и видел деревенскую улицу. Козырьки ворот, наличники окон в зелёной пене берёзового листа. Даже за ремешками картузов у парней – берёзовые ветки. Скараулив девок с водою, парни бросали им в вёдра свои ветки, а девушки старались не расплескать воду из вёдер – счастье выплеснуть! В кадках вода долго пахла берёзовым листом. Крыльцо и пол сеней были застелены молодыми ветками папоротника. По избам чадило таёжным листом, уже устоявшимся, набравшим силу. В этот день – в Троицу – народ уходил за деревню с самоварами и гармошками.
Праздновали наступление лета.
Какое-то время спустя под дощаной навес сваливали целый воз берёзовых веток. В середине зелёного вороха сидела и вязала веники бабушка. Видно у неё только голову. Лицо у бабушки умиротворённое, она даже напевает что-то потихоньку, будто в берёзовой, чуть повядшей и оттого особенно духовитой листве утонули и суровость её, и тревожная озабоченность.
Веники поднимали на чердак и сарай, вешали попарно на жерди, на перекладины – где только можно уцепить веники, там и вешали. Всю зиму гуляло по чердаку и сараю ветреное, пряное лето. Потому и любили мы, ребятишки, здесь играть. Воробьи слетались сюда по той же причине, забирались в веники на ночёвку и не содомили.
И всю зиму берёзовый веник служил свою службу людям: им выпаривают пот из кожи, надсаду и болезни из натруженных костей. Мужики, что послабже, да квёлые старичишки надевали шапки, рукавицы, парились часами и, не в силах преодолеть сладкой истомы, омоложения души и тела, запаривались до беспамятства, молодухи выволакивали их из бани в наспех, неладно застёгнутых исподниках и торопливо тыкали в загривок свёкру или мужу, вымещая ему прошлые обиды.
Ах, как славно пахнет берёза!
Зачем подрезают розы?
Обрезка в разное время года преследует разные цели. Летом срезают отцветшие побеги, побуждая растение давать новые цветки. Осенняя обрезка помогает кусту роз пережить зиму. Ведь побеги – живые, а значит, дышат и испаряют воду. Зимой длинные побеги могут высохнуть и задохнуться. Подрезая их, садовод уменьшает их потребность в кислороде и воде – и они получают шанс дожить до весны.
Море всегда шумит?
Когда нет ветра, волны стихают и море делается почти бесшумным. Но такое бывает редко. Да и то, даже в полный штиль небольшие волны всё-таки набегают на берег и плещутся – если стоять у самой воды, безмолвным море вам не покажется.
Что за деревья платаны и чинары?
Платан и чинара – это два названия одного и того же дерева. Близких родственников у платана нет, но его листья похожи на кленовые. А вот плоды – совсем непохожи: они собраны в плотные соплодия в виде шипастых шариков 1,5–3 см в диаметре, свисающих с ветвей на тонких плодоножках. Падая на землю, эти шарики со временем раскалываются на отдельные орехи.
Какие цветки у магнолии?
Магнолия – большой род, состоящий из 240 видов деревьев и высоких кустарников с крупными кожистыми листьями. Цветки у магнолий очень крупные, состоят из множества больших лепестков белого, розового, желтоватого оттенка. Большинство видов магнолий в диком виде распространено в тропиках и субтропиках, на черноморском побережье (где отдыхал автор) их специально сажают люди.
Почему берёзы не растут на юге?
На самом деле берёзы на черноморском побережье есть. Но, действительно, там их немного, и растут они не очень хорошо. Им там действительно жарковато, кроме того, на юге даже летом дни не очень длинные, а берёза привыкла расти на длинном дне. Но в горах Кавказа берёза растёт вполне успешно.
Почему растения хотели друг друга затмить?
В любом растительном сообществе очень сильна конкуренция за свет, и теневыносливые растения со временем вытесняют светолюбивые. Зато светолюбивые быстро засевают освободившиеся поляны, вырубки и другие светлые места. Так же живёт берёза и на севере, в таёжной зоне: селится на открытых местах, а затем её вытесняют ель и другие деревья. В этом отношении парк ничем не отличался от тайги.
Неужели листья берёз сами повернулись на север?
Растения прекрасно умеют поворачивать листья, подбирая для них наиболее оптимальный режим освещённости. В условиях яркого, жаркого солнца на юге берёзы вполне могли повернуть листья ребром к свету, чтобы меньше нагреваться и, следовательно, меньше испарять дефицитную в жарком климате воду.
Разве у папоротника ветки?
Нет, все наши папоротники – травянистые растения, ветвей у них нет. Но их большие листья держатся на толстых жёстких черешках, в которых развиваются жёсткие (одревесневшие) опорные ткани. Кроме того, ботаники считают, что листья папоротников (им даже придумали особое название: вайи) занимают промежуточное место между настоящими ветками и настоящими листьями.
Щурок-швырок
После недолгой, но широкой ростепели, съевшей снег по берегам, подплавившей лёд на озере Кубенском, похолодало; чистое и заголубевшее небо снова облохматилось, приспустилось над лесом и потекло, сея белую шуршащую крупу. Опять наступил ледозвон, закраинки озера засыпало крупою, припорошило снегом.
И всё-таки весна не загасла совсем, угадать и увидеть её ещё можно было. Лёд на озере в пятнах, снег, забивший щели, выбоины и следы человечьи, светил неослепно; хоть и слабенько, едва ощутимо, всё же пахло берёзовыми почками, на припёке взявшимися клейковиной.
А главное, живность пришла в движение и не соглашалась с зазимком.
На рассвете урчали возле берега, прыгали, разминаясь перед главными схватками, косачи; пробовал жаворонок потрясти колокольчик в высоте, да без солнца ему было неуютно в небе, он пел тише, реже и, не выдержав одиночества, стреканул к берегу, в тёплые ёлушники; вороны слетались к рыбачьим лункам – собирать ершей и, ловко их разворачивая – головой на ход, заглатывали. От мёрзлых колючек, царапающих горло, у ворон подрагивали хвосты. Проглотив ерша, вороны крякали, прислушивались к себе, мысленно провожая ерша во чрев – не зацепится ли где, бродяга…
Весёлого нрава собачонка Гайка, ничья собачонка, тоже промышляющая ершей на льду, азартно гоняла ворон от лунок, но скоро утомилась, пошла от рыбаков рысцой. Сперва Гайка оглядывалась, виновато повиливала хвостом, совалась носом в старые заячьи следы, как бы распутывая их и охотясь, но потом отбросила всякий стыд и предательски хватила во весь дух к деревушке, дымящей за прибрежным леском.
Лиса выходила из кустов, нюхала воздух, задумала уж было на лёд спуститься, но тут же повернула и, не оставляя следа, легко потрусила по шелушащемуся насту в лес, откуда фыркнул рябчик и, ровно выстреленный, панически вереща, пролетел пулей над ложком, вонзился в низкие ольховники, дымчато струящиеся рыхлой серёжкой. Лиса, задрав морду, поглядела рябчику вслед и облизнулась.