— Ах ты, маленький материалист, — действительно сказал Папа. — Но по крайней мере не лицемер, как остальные. Ты выбрал правильно, потому что основной вопрос здесь в том, что… Знаешь, я недавно размышлял над папской непогрешимостью, — еле слышно произнес Его Святейшество, — над нашей непогрешимостью. Мы не можем ошибаться… Почему? А потому, возлюбленный брат мой, что мы напрямую связаны со Святым Духом… Однако в чем состоит наша непогрешимость? В том, что мы никогда не ошибаемся, возвещая с кафедры догматы веры. А что такое догмат веры, возлюбленный брат мой? Слушай внимательно: такими вещами нельзя пренебрегать, поскольку догмат — это истина, без веры в которую спасение невозможно. Что? Ты дрожишь, возлюбленный сын мой?.. Иными словами, когда мы однажды размышляли обо всем, связанном с нашей непогрешимостью, нам пришло в голову, что уже давно ни одного Папу не осеняла мысль, достойная того, чтобы превратиться в догму, в непогрешимую истину, и тогда мы сказали себе, что настал час одному из нас сказать нечто дерзновенное, неслыханное, глубокое и блестящее, и именно это я предлагаю сделать незамедлительно… Не сомневайся, возлюбленный сын мой: мы утвердим новый неопровержимый догмат веры (и утвердим его с кафедры, как полагается), что в День Младенца Христа выигрыш общенациональной итальянской лотереи придется на билет номер 207795, серия АН.
Конечно, с богословской точки зрения, подобное предложение было полным абсурдом, к нему нельзя было отнестись иначе, как к ребяческой шалости или бреду, но брат Гаспар, не ведая о противоречиях, которыми Святой Отец потрясал как правдой, следил за его ясными и внешне логичными рассуждениями с явным интересом.
— А зачем? — продолжал говорить он терпеливо слушавшему его монаху. — Зачем? — несомненно, спросишь ты себя. Почему Папе нужно, чтобы выигрыш выпал на билет номер 207795, серия АН? По одной очень простой причине, возлюбленный брат мой… Или, лучше сказать, по двум причинам. Первая заключается в том, что Папа, иначе говоря мы, приобрел билет с упомянутым номером, более того — всю серию… Но хорошо, ты спросишь и будешь прав: как это возможно, чтобы Папа прибег к подобной уловке, чтобы разжиться несколькими жалкими миллионами, когда всем известно, что ватиканская казна… ты ведь понимаешь, о чем я, правда?
Какая нам в том необходимость? Возлюбленный брат, нами движет не алчность, а желание узреть истину, раскрыть на нее глаза окружающим и подвергнуть испытанию сам Дух Святой… С другой стороны, если указанный нами номер не выпадет, это будет означать, что мы не так непогрешимы, как думали. Иными словами, с того самого момента, когда мы заявим об этом, воспользовавшись подобающей нам непогрешимостью, мы станем всего лишь детьми слепого случая и окажемся в его руках… Ну как? Что думаешь, брат? Тебе не кажется, что мы вызовем колоссальное изумление, подлинное, апокалиптическое?
— Несомненно, Пресвятой Отец.
Во время всего монолога у Папы было такое же улыбающееся лицо, как у Рафаэллы Карра, одной из тех звезд эстрады, которые способны сохранять свою внешность лет сорок-пятьдесят благодаря вечности, неизменно проходящей через операционную. «Забавно, — подумал брат Гаспар, — что у нее и у Папы было одно и то же выражение лица и такое же внеземное сияние исходило от обоих», — но в глубине души он уже пресытился всякими странностями и больше не мог жить в состоянии постоянного изумления, так что спрятал билет в карман с затаенной мыслью: «А вдруг мне повезет, вдруг повезет?..»
Вскоре они снова вышли на усыпанную камешками дорогу, и тут изумление доминиканца превратилось в нечто вроде отвращения, отвращения ко всему мирозданию до мельчайшего атома.
Наконец завиднелись машинки и Лучано Ванини, который старательно протирал носовым платком зеркала заднего обзора.
— Угодливая шавка, — сказал Папа. — Иногда так прямо убить его хочется.
— Понимаю, — сказал брат Гаспар.
— Неужели?
— Естественно, и мне кажется, вы правильно поступили, уволив его. Жаль только, — цинично добавил Гаспар, — что в Царстве святого Петра не применяется смертная казнь. Быть может, мы могли бы восстановить ее, вам не кажется? Как часть революции.
— Что? — переспросил Святой Отец, останавливаясь и несколько удивленный словами монаха.
Брат Гаспар боялся худшего, но ему до сих пор было неведомо, что он сам роет себе яму.
— Разве неправда, что вы решили отказаться от его услуг?
— Кто тебе это сказал?
— Он самый, Лучано Ванини.
— Когда?
— Вчера вечером.
— Обманщик!
— Значит, он все это выдумал?
— Конечно, конечно, выдумал.
Несмотря на то что монсиньор искоса поглядывал на них, брат Гаспар не собирался утихомириваться.
— А почему бы вам его не выгнать? — поддразнил он Папу. — Если он причиняет вам столько неприятностей — почему вы его не выгоните? Почему не выдадите ему паспорт? У меня впечатление, что услуги, которые он оказывает Преемнику святого Петра, не лучшего сорта и что его облик, учитывая занимаемый им пост, оставляет желать лучшего. Почему вы не отправите его в отставку ipso facto?[8]
— Потому что думаю, что монсиньор Лучано Ванини нечто вроде божественного посланника, данного нам в наказание. По правде говоря, если подумать хорошенько, мы, вероятно, могли бы разделить этот крест, — ответил Папа и, неожиданно подняв руку, закричал: — Лучано, Лучано!
— Что? — ответил Лучано, по-прежнему пребывая в скверном настроении.
— Подойди на минутку, пожалуйста! — Лучано только презрительно посмотрел на них. — Лучано, — добавил Святой Отец. — Не упрямься… — Скрепя сердце, монсиньор поспешил к ним. — Лучано Ванини, — торжественно провозгласил Папа, как только он приблизился, — с этого самого момента вплоть до самой своей смерти ты переходишь в услужение к брату Гаспару, будущему архиепископу Лусаки и кардиналу.
Монсиньор воспринял новость с абсолютным безразличием, лишь слегка поклонившись доминиканцу, причем глаза его на мгновение затуманила похоть. Брат Гаспар чуть не умер.
— Ступай, Вельзевул.
— На всю жизнь? — пробормотал доминиканец, как только Лучано отошел от них.
— На всю жизнь, — ответил Папа.
— Но…
— Никаких «но», я — Папа.
— Это невозможно…
— Еще как возможно. Это я тебе говорю.
— Но… Груз, который вы на меня возлагаете, при всем моем уважении, мне не по силам.
— Груз? Какой груз? Груз остается на наших плечах, брат Гаспар. Расходы монсиньора Лучано Ванини (чрезмерные и нелепые, как вы сами убедитесь по ходу дела) мы целиком берем на себя. Так что… Груз — нам, наказание — тебе.
От внимания монаха не ускользнуло, что все происходившее было в каком-то смысле необычно и парадоксально. Складывалась ситуация, невиданная за все века существования католичества, а именно: несмотря на то что брат Гаспар был исповедником, а Святой Отец — кающимся, епитимью на исповедника наложил кающийся, и состояла она в том, что теперь брат Гаспар всю свою жизнь должен был терпеть жалкого и омерзительного монсиньора, которого ему тут же захотелось прикончить.
— Ну что ж, пора домой, возлюбленный брат? — предложил Папа. — Можешь меня проводить, если хочешь.
Они уселись по машинкам, и, когда уже приготовились тронуться с места, Святой Отец напустил на себя вид автогонщика и сказал:
— Да будет проклят последний! — и понесся вниз по склону не без риска для собственной жизни.
Брат Гаспар легко мог бы догнать его, потому что уже научился в совершенстве управлять своим автомобильчиком, но предпочел уступить первенство. В конце концов, речь шла о Его Святейшестве, тогда как он был всего лишь бедным и смиренным монахом, который не только пребывал в смятении и практически на грани нервного срыва, но и временами чувствовал, как, словно дым, тают в нем вера и надежда, которые в лучшие времена питали и поддерживали его, вера и надежда, которые по сию пору охраняли его от нападок дьявола, и до такой степени возросло недоверие и презрение, которые монах ощущал по отношению к самому себе, поскольку не зря опустошительный смерч слабости, страха и отчаяния бушевал в его душе, что вскоре после того, как они вернули машинки командующему швейцарской гвардией Пиюсу Периссе, который веселой овацией встретил возвращение процессии, когда, казалось, он уже собирался попрощаться с Папой, явно переполняемым эмоциями после своего блестящего финального спурта, он только и мог, что преклонить колена перед Его Святейшеством, вперив глаза в землю.
— Что с тобой? — спросил Папа. — Ты плачешь?
— Да, Святой Отец.
— Почему?
— Потому что… Сожалею, что приходится говорить такое, но я не хочу быть ни архиепископом, ни кардиналом.
— Что? — вопросил Папа.
— …И еще меньше, — продолжал брат Гаспар, — я хочу, чтобы меня назначили архиепископом Лусаки. Что мне делать в этой Лусаке?
— Но, брат Гаспар, — попытался разубедить его Папа, — разве я не говорил тебе, что дело с Лусакой — это чистой воды трюк, чтобы никто не мог спросить: «Откуда взялся этот монах?» — «Из Лусаки», — ответим мы, и волей-неволей им придется смириться.
— Нет, нет…
— Что?
— Святой Отец, мне не хватает нравственных сил, чтобы занимать столь высокие посты. Я слишком слаб, чтобы заслужить кардинальскую мантию, это наверняка развратит мою душу. Кроме того, я почти не знаю языков: итальянский, немножко французский да с полсотни смехотворных выражений на английском — вот и все, по пальцам можно пересчитать. Конечно, я готов исполнить любое повеление Вашего Святейшества, но архиепископ, кардинал и ко всему прочему еще революция… Не знаю, смогу ли я… Это для меня чересчур. Что касается возможности стать Папой… Не знаю, смогу ли я… Я… Не знаю… Кто я такой? Что я? Голубиный помет! И ничего больше! Как же мне быть Папой? Это пугает меня… Если вы так уж хотите дать мне поручение, то отправьте меня миссионером к индусам, неграм или китайцам, но быть кардиналом… Нет, нет и нет… И, Богом вас заклинаю, избавьте меня от такого секретаря. Иначе вся моя жизнь пойдет прахом, и вы лишите меня будущего.