Затем выступил некий молодой человек, представитель Всей Молодежи Мира, как он, даже не покраснев, отрекомендовался, который, находясь на почтенном расстоянии, обратился к Папе со словами неформального приветствия, дерзнув с самого начала перейти на «ты» и общаясь с Папой так, будто это его взаправдашний отец. Когда он закончил, в небе появился спортивный самолет, за которым влачилось по воздуху полотнище, с начертанными на нем надписями: на одной стороне — «Да здравствует Папа», а на другой — «Ты — Петр». Затем настала очередь нескольких групп слепых, глухонемых и паралитиков, а потом — североамериканских индейцев в уборах из перьев, которые начали бить в барабаны, плясать и улюлюкать перед Папой, наблюдавшим за ними с бесконечным терпением и вниманием, а когда закончили эти, многочисленное представительство миссионерш, возглавляемое полуслепой старицей, приблизилось к Папе, и тот благословил их, пока толпа на разные лады скандировала лозунги, превозносившие Его Святейшество до небес. И снова раздалась громовая овация, когда среди туч появился похожий на кита дирижабль, на одном боку которого было начертано «Да здравствует Папа», а на другом — «Да будешь ты ловцом человеков». Между тем послышались студенческие песни — то были приехавшие из Испании университетские музыканты. На плакате, который они несли, можно было прочесть обращенное к Папе прочувствованнейшее приветствие от студентов-ветеринаров Мадридского университета. Со своей стороны, хотя и взволнованный — вынужден признать это, — я не мог не приметить, сначала с недоверием, а затем с торжеством, что выражение лица Папы становится все более отчужденным при виде разворачивающегося перед ним зрелища, словно он хотел сберечь последние остававшиеся у него силы для момента, когда ему придется взять слово. После этого рой фотографов окружил Папу, который с бесконечным терпением — в какой раз уже он умело изображал это терпение — позировал им, благословляя толпы, и, пока длилась эта пантомима, оркестр швейцарских гвардейцев играл туш, но вот наконец инструменты смолкли, многочисленные фотокорреспонденты растворились в толпе, и Папа сложил в стопку написанное на четвертушках листа пастырское послание. Всем было ясно, что его выступление будет апофеозом празднества.
Папа, на которого были устремлены взоры его паствы, теперь хранившей впечатляющее молчание, встал со своего трона и медленно направился к кафедре, внезапно он остановился и посмотрел на небо. Указательным пальцем левой руки он погладил безымянный палец правой, словно указывая на перстень рыбака — с изображением святого Петра, забрасывающего сеть, — который напоминал нам о фразе из Евангелия о «ловце человеков». Когда наконец он встал перед микрофоном, радость толпы, казалось, достигла предела, и сдержаться уже было невозможно. Раздались громогласные крики и здравицы, но вдруг вновь воцарилось молчание. Толпа вела себя слаженно, как изумительный оркестр. Кто, черт возьми, так их выдрессировал?
Папа водрузил на нос очки — теперь руки его патетически дрожали, — пробежал глазами первые строки пастырского послания, отвернулся и прокашлялся, чтобы внезапная хрипота не попала в микрофон, а затем устремил пристальный взгляд на четыре ряда кардиналов, за которыми стоял брат Гаспар Оливарес. Вот-вот слова Святого Отца, принадлежавшие монаху, должны были разнестись над площадью Святого Петра и надо всей планетой.
Трое сурдопереводчиков уже приготовились переводить убогим слова Папы, которые, как было заведено, не могли представлять ничего иного, кроме как четкого и ясного послания, обещающего вечную жизнь и надежду. Все как один застыли в неописуемом ожидании.
Брат Гаспар в глубине сердца предчувствовал грандиозную катастрофу. В душе он кусал ногти, ожидая, пока Папа начнет читать послание; он ожидал, что вот-вот произойдет нечто неслыханное и ужасное, хотя не мог даже представить себе природы этого ужаса. Мучительное чувство свербило у него внутри, пока он из последних сил молился Всемогущему Богу, поскольку сыновья Адамовы никогда не молятся с таким пылом, как когда понимают, что близка их погибель.
Святой Отец глубоко вдохнул в себя воздух, как будто затаил дыхание с того момента, когда появился на площади Святого Петра, и снова устремил взгляд на бумаги брата Гаспара.
Наконец Папа начал говорить, но тут нас застал врасплох новый всплеск музыки, и стайка детей возникла, как птички, из ничего, чтобы продемонстрировать упражнения с разноцветными лентами и мячами, и показалось, что это уже выходит за пределы положенного, поскольку апофеоз закончился, не успев начаться. С бесстрастным лицом, несмотря на всем известную безоговорочную любовь ко всем проявлениям детства, Папа взирал на ритмичный, выверенный и трогательный танец, заставивший всех присутствующих расцвести невинными улыбками. Когда наконец этот оазис света и чистоты растаял, девочка лет трех-четырех подошла к Римскому Первосвященнику с большим букетом белых и желтых цветов. Это было незабываемо. Измученный Наместник Христов раскрыл объятия, чтобы принять в них девочку, которая бежала ему навстречу, неуклюже спотыкаясь, как то и положено в ее возрасте, что заставляло паству довольно смеяться. Картинка приобретала особый смысл, поскольку девочка была цыганкой и в некотором роде представляла гонимое человечество. Папа поднял ее на руки, и толпа вновь взорвалась аплодисментами и здравицами. Тогда-то и послышались первые раскаты грома, при звуках которого рассевшиеся на импровизированном навесе голуби забеспокоились, и один из них, особенно мерзкий, слетел на плечо Папе, который, пытаясь отогнать его, нечаянно уронил цыганочку. По бесчисленным рядам паствы пробежал ропот, и вертолет, снимавший нас на кинопленку, скрылся в туче.
Монсиньор Опилио Одди, префект Папской канцелярии, среагировал первым, подбежав к Папе, чтобы помочь девочке подняться. Он схватил ее на руки, но тело девочки безвольно обвисло, как у тряпичной куклы. Новая волна ропота, если можно так выразиться, более единодушная, прокатилась по площади. Раздался испуганный, истошный женский крик. Монсиньор Одди с безжизненным детским телом на руках вернулся в стан кардиналов, словно прося срочных указаний о том, как вести себя в этой непредвиденной ситуации. В глазах Папы читались испуг и смятение: он не мог оторвать взгляд от оставшейся на камнях лужицы крови. Два листочка пастырского послания, словно ожив, взлетели с кафедры, сделав в воздухе несколько пируэтов, и вдруг за ними устремились все остальные, спиралью взмыв к небесам, увлекаемые шаловливыми порывами ветра, сначала пролетели над хорами Сикстинской капеллы, затем, резко опустившись почти до самой земли перед Святыми вратами базилики, полетели дальше, за пределы человеческой досягаемости, над оркестром пожарников из Тулузы.
Засверкали молнии, и прогрохотал гром, в сухих раскатах которого слышалась нешуточная угроза. С небесного свода упали первые капли, ветер задул сильнее, и вот уже в воздух полетели зонтики, шляпы и пластиковые пакеты. Однако стадо верующих не шелохнулось, монсиньор Опилио Одди с девочкой в глубокой коме, которую он крепко прижимал к груди, обратился в бегство, бросив Папу в полной растерянности.
Самое поразительное заключалось в том, что, несмотря на все неприятности, церемониальный протокол, установленный Папской префектурой, продолжал соблюдаться как ни в чем не бывало. Хор Сикстинской капеллы затянул «Бенедиктус».
Как стальные шары, подпрыгивающие по ступеням небесной лестницы, раскаты грома заглушали голоса и, казалось, обрушивались прямо нам на головы.
Дождь затопил площадь Святого Петра, вода ручьями обтекала ботинки и туфли паствы. Часть толпы, несмотря на кульминационный момент, который мы переживали, бросилась вон с площади, укрываясь под колоннадой Бернини. Ветер опрокинул микрофон и снес навес, после чего кардинал Хакер и государственный секретарь, пошептавшись, отдали точные распоряжения гвардейцам, которые кинулись к Папе и вытащили его едва ли не волоком. Тут я решил покинуть мерзкое тело голубя.
Очень скоро кардиналы, которые вплоть до этого момента стоически противостояли буре, сохраняя боевой порядок и дух, последовали за старым безумцем.
Через считанные часы достоверные новости о событиях достигли самых отдаленных уголков несчастной планеты, теперь еще более несчастной, жалкой и покинутой. Их высокопреосвященства не могли предвидеть ничего подобного: окончательный развал веры, копившейся тысячелетиями, ценой неимоверных жертв, жестокостей и трудов, которые в конце концов оказались бесполезными.
Дождь лил не переставая, под его потоками и последними молниями на площади валялись мокрые плакаты, которые уже невозможно было прочесть, сломанные ветром зонтики и труп корейской монахини, чье сердце внезапно перестало биться. Глаза ее были открыты, и в них застыл ужас.
Между двумя раскатами грома послышалась сирена «скорой помощи», которая спешила на помощь умирающему Богу.
Сыновья Адамовы жили в мире, преисполненном нигилизма, материализма, которые в то же время уживались с суеверием — этой шелухой всех религий. Возможно, Бог, наивно подумал брат Гаспар, пожелал лишить их всякой возможности убежища, чтобы они лицом к лицу столкнулись с небытием в бескрайней пустыне своих пустых и случайных жизней. Обязательно требовались перемены. Но какие? Не это ли хотел выяснить Господь Бог? Бедняга Гаспар хорошо знал, что нет. Речь шла не столько об аргументации, сколько об уловке, направленной на то, чтобы избежать встречи с голыми фактами. Сыновья Адамовы были чистой случайностью во Вселенной, которая противилась любому разумному осмыслению.
Он вернулся в свой номер ватиканской гостиницы, чувствуя, что мир повержен и что он стоит меньше рыбьей чешуи, меньше голубиного помета. «Что мне теперь делать?» — спросил он себя. Он остался без чинов — коадъютора, вице-декана, архиепископа, — без кардинальской шапки и, в конце концов, без веры. Что было ему теперь делать со своей жизнью? «Что ли стать наркоманом, развратником, серийным убийцей?» — яростно и мелодраматично подумал он. Нет, Гаспар для такого не годился. Но на что же он тогда был годен? Молиться? Но кому? Призвание брата Гаспара состояло в восхвалении, в непрестанной молитве; его призванием в конечном счете был Бог, но Бог… Чем ему теперь заниматься? А как быть с его бедной матушкой? Что подумает она обо всем этом? И что самое важное — кто воздаст ей за все унижения, несправедливости и кары, которые заставила ее претерпеть жизнь? Да, хороший подарочек преподнес Папа своей пастве.