По мнению Эпштейна, такое «отсроченное мужество» подобно процентам по долгу. Если человек совершил ряд поступков такого рода, то он идет на риск не рассчитаться по долгам. Допустим, этот прохожий, как писатель, написал книжку о том, как хорошо молодым людям спасать девочек из огня и тем самым вдохновил людей на подвиги, и возможно, спас еще десятки девочек, взамен той, которую не спас непосредственно. Или этот прохожий оказался ученым, который изобрел вакцину от детского полиомиелита и тем самым спас еще миллионы детей, вернул бы, так сказать, долг… А вот если этот гений, сохранивший себя, ничего не сделал, чтобы вернуть долг по отсроченному мужественному поступку, тогда он, действительно, трус…
Интересная концепция… И, пожалуй, интересно было бы провести с Эпштейном чисто философскую дискуссию. Однако, вот беда, к Солженицыну-то все это отношения не имеет. Ну, допустим, решил он, что не гоже ему, будущему великому писателю, гибнуть в окопе, ведь так погибнуть может любой русский Ванька, и нет в этом для его талантов солженицынских никакой уникальности и самореализации…
Однако долг перед погибшим за него русским Ванькой должен был бы, по Эпштейну, накапливаться, и затем именно этого Ваньку и его подвиг Солженицын и должен был воспеть!
Своим «Архипелагом» Солженицын не только не отдал долги всем тем, кто вместо него сражался на фронте, но и, наоборот, дискредитировал все их жизни и смерти, объяснял всем, что не за то они гибли и зря воевали.
Вернемся к примеру с девочкой в огне. Есть действительно, чувство вины, которое могло бы потом душить и мучить прохожего и подталкивать его к какой-то помощи детям. И являлась бы эта девочка ему во сне до тех пор, пока он внутреннее не посчитал бы, что долг не отдан.
Но ведь тот же случай мог бы оказать и другое воздействие: трус, прошедший мимо и видевший, как девочка сгорела, мог не посчитать себя виноватым, а в качестве самооправдания и защиты сочинить себе теорию, что «дети вообще зло, особенно маленькие девочки», и так на этой почве свихнуться, стать маньяком, который бы по вечерам, как Фредди Крюгер, выходил бы убивать маленьких девочек.
Именно так часто и появляются разные маньяки, которые таким образом, компенсируют некое травматическое событие.
Поэтому действительно, возможно, чувство вины очень плодотворно, чувство долга, по которому бегут проценты, – плодотворно, а вот чувство правоты, чувство, которое целое мировоззрение придумывает, чтобы оправдать свой низкий поступок – пагубно.
Но Солженицын – как раз именно этот случай, это случай нераскаявшегося в своей трусости человека, того, кто предпочел соорудить себе теорию, что «все девочки плохи», чтобы не испытывать чувство вины за то, что он не спас одну.
Он придумал мировоззрение, согласно которому и война была неправая, и Сталин был плох, и все погибшие – погибли напрасно, один он, Солженицын, все правильно сделал.
Собственно, донос на себя – это логика сохранения себя драгоценного для истории. А то ведь погиб бы как простой солдатик, и не увидел бы мир Нобелевского лауреата… Пусть лучше другие гибнут, а он в тылу посидит.
Предав один раз Родину, став дезертиром, Солженицын теперь уже вынужден был всю оставшуюся жизнь внутренне оправдывать свой поступок:
дескать, такая в тот момент Родина была, что грех ее не предать, Сталин не лучше Гитлера и так далее.
Предав один раз, он покатался по наклонной, оклеветал друзей, сделался лагерным агентом КГБ по кличке «Ветров», живущий по уголовному принципу: «Подохни ты сегодня, а я завтра!»208
«Нельзя не отметить, – напоминает Бушин, – что душу-то свою драгоценную Александр Исаевич Ветров продал не на дыбе, не стоя босыми ногами на раскаленных углях, не после месяца холодного карцера или недели бессонницы, или хотя бы пяти дней без хлеба на одной воде, а просто позвали и спросили: “Можете?” – и он ответил: “Можно. Это – можно!”»209
Изображая жертву
Классе в пятом Саня Солженицын подрался со своим школьным другом Шуриком Каганом (обозвал его «жидом пархатым», и тот вихрем налетел на нескладного долговязого «Моржа». В неловком падении Саня ударился о парту и рассек лоб. Шрам останется у него на всю жизнь).
Весь класс был на стороне Шурика Кагана. Но учителя рассудили по-своему: Солженицын был лучшим учеником в классе, на его лбу была рана, а в глазах – испуг и обида. Так что дело кончилось изгнанием Кагана из школы за хулиганство.
«Едва Каган собрал свои вещички, Солженицын обнаружил удивительную вещь: быть жертвой выгодно, – отмечает чехословацкий журналист Томаш Ржезач. – Много можно заработать, если ценой боли или временных неприятностей (при условии, разумеется, что они не опасны для жизни) примешь венец мученика. Отличный математик, Солженицын сумеет сообразить, что стоит многое потерять, чтобы затем приобрести, и эту “формулу” он будет не раз виртуозно применять в жизни»210.
Ореол мученика придает особый шарм образу писателя. И в тюрьме-то он пострадал безвинно, и потом, на свободе, теплого места себе не нашел. И шпыняли его, и не пущали, и в журналах толстых не печатали. И жизнь его ну просто на волоске висела каждую минуту. Но он смог, он выстоял – и тем ценнее должна быть каждая строчка, вышедшая из-под его пера.
Солженицын даже эпитет себе придумал: «угрожаемый автор», так он величал себя в «Теленке».
Чем же ему угрожали, и какие дивиденды ему это принесло?
«Первый звоночек» раздался, по заверениям Солженицына, в сентябре 1965 года, когда были арестованы Даниэль и Синявский.
«”Тысячу интеллигентов” требовали арестовать по Москве подручные Семичастного, – пишет Солженицын о том времени. – В то тревожное начало сентября я задался планом забрать свой роман из “Нового мира”: потому что придут, откроют сейф и… Рано все было затеяно, надо спешить уйти в подполье и замаскироваться математикой»211.
Но так ли это?
Дотошный Александр Островский установил, что «В круге первом» автор забрал из редакции накануне арестов диссидентов, а именно 7 сентября – и, стало быть, отнюдь не в связи с ними, а по какой-то другой причине.
Какой же?
Свое решение забрать роман Солженицын объяснял Твардовскому тем, что, якобы, синтаксис надо переделать. Главред не поверил. Тогда Солженицын «открывается»: не считаю, мол, надежным ваш сейф.
Снова рисовка? Дескать, я – самый опасный человек на двух полушариях, за мной ведет охоту КГБ, и рано или поздно они доберутся и до вашей редакции. Но вот какое дело: в «Новом мире» роман находился совершенно легально, отношения его автора с журналом скрепляли не только договор, но и выплаченный ему аванс в размере 2250 рублей.
Но тогда получается, что роман понадобился где-то в другом месте.
«Куда же, почувствовав необходимость спешно “уйти в подполье”, отправился прятать свое “криминальное” произведение Александр Исаевич? – задается вопросом Островский. – Хотите – верьте, хотите – нет, но он не нашел более надежного места, чем редакция газеты “Правда”. Да, да, редакция Центрального органа ЦК КПСС. Следовательно, забирая роман из редакции “Нового мира”, Солженицын вовсе не собирался “уходить в подполье” и переквалифицироваться в “математики”»212.
В своем «Теленке» Солженицын объясняет это свое неожиданное решение заверениями Юрия Карякина, что его шеф Румянцев может напечатать пару глав из «Круга» в главной газете страны. Почему Солженицын не рассказал Твардовскому все как есть – непонятно. Зачем надо было наводить тень на плетень, придумывать каких-то преследователей?
Ну так-то ясно, зачем. У нас есть несколько знакомых из молодых, которые тоже прибегают к этому нехитрому приемчику, чтобы повысить свой вес в глазах окружающих – все время рассказывают о том, что их телефоны прослушивают спецслужбы, каждый шаг фиксируют чуть ли не со спутника, и вообще в любую секунду, да вот хоть прямо сейчас, их придут и арестуют. Простого, незначительного человека разве стали бы преследовать? Вот то-то и оно!
Интересно, что в редакцию «Правды» был передан только один экземпляр романа. Куда же Солженицын отнес остальные два? Казалось бы, решив спешно «уйти в подполье», он должен был зарыть их под самым тайным камнем. Между тем из «Нового мира» он отправился к своим знакомым Теушам, квартира которых, по его собственному свидетельству, к этому времени уже была на примете у КГБ и откуда он уже забрал часть своего архива. Свою рукопись, по словам писателя, он нес туда «собственно, даже не прятать»213.
Для чего же тогда? Уж не для того ли, чтобы ее там нашли? Получается, что писатель сам спровоцировал изъятие у него литературного архива?
И действительно, не прошло недели, как Солженицын получил весть о том, что у Теушей и у их приятеля Ильи Зильберберга были обыски, и роман «В круге первом», а с ним и ряд других произведений конфисковали.
Солженицын описывает этот факт как сокрушительный провал или, как сегодня модно выражаться, эпичный фейл: «Вот она была беда, а до сих пор – предбедки! Ломились и рухались мосты под ногами, бесславно и преждевременно»214. Его якобы даже посетила мысль о самоубийстве215, что уж вообще неожиданно. Но что находилось в этом захваченным КГБ архиве, и чем для него мог угрожать провал этого архива? Оказалось, что из 19 конфискованных текстов «четыре не имели к А.И. Солженицыну никакого отношения, авторство трех рукописей – неизвестно, две рукописи уже были опубликованы, три рассматривались на предмет публикации, что же касается остальных семи, то из них особый интерес для КГБ могла представлять только пьеса “Пир победителей”, автор которой, кстати, в тексте указан не был»