323…
Трепетную страсть, как мы успели заметить, Солженицын испытывает и к идиоматическим выражениям – именно с их помощью он расцвечивает канцелярский стиль «Архипелага». Большинство из этих поговорок, впрочем, тоже благовыдуман-ные – это настольно очевидно, что даже глаз режет: «Лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь»; «Пошел к куме, да засел в тюрьме», «Находишься по воле – наплачешься вдоволе» и т.п.
И все бы ничего, если бы сочинительством поговорок Солженицын занимался ради только филологических игрищ – так сказать, во имя чистого искусства. Но даже здесь он выступает как циничный фальсификатор, вкладывая в уста народа собственные идеи.
К «народной мудрости» Александр Исаевич апеллирует, «доказывая», что голодать русский мужик стал лишь при Советской власти, прежняя же Россия вовсе не знала голода: «На Руси никто с голоду не умирывал»,– говорит пословица. А пословицу сбреху не составят»324.
И это народ у него, оказывается, от веку учил: «Смелого ищи в тюрьме, глупого – в политруках» («Нет, не врет старая пословица»325, – комментирует эту свою поделку незадачливый стилизатор).
Специалисты по риторике называют этот прием «втиранием очков». У самого Солженицына, как мы помним, для данного метода имеется не менее поэтичная дефиниция: «темниловка», или «раскидка чернухи».
Итак, с поговорками Солженицын «темнит» вполне мастерски, и по количеству изобретенных неологизмов может потягаться с самим Маяковским.
Что касается иных художественных достоинств солженицынских текстов, то… положа руку на сердце, ответьте, кто смог осилить хотя бы том «Красного колеса»? Собственно, чем дальше Солженицын оказывался от новомирских редакторов, которые не просто исправляли его ошибки, а переписывали его произведения, тем больше наружу вылезала полная творческая бездарность автора.
Бывает, что непосильной для «великого русского писателя» оказывается даже такая вроде бы нетрудная задача, как ясное выражение собственных мыслей. Усилия, с которыми он вымучивает иную фразу, ощущаются почти физически. И получается в результате что-то совершенно невразумительное.
Вот, например, Солженицын восхищается искусством лучшего лагерного дровосека Павла Чульпенева: «Овладел он приемом “сплошного повала”: первый хлыст валится так, чтоб опирался, не был в провисе, легко раскряжевывался. И все хлысты потом кладутся один на один, скрещиваясь – так, чтоб сучья попадали в один-два костра, без стаскивания»326.
А вот, например, в каких выражениях самовидец учит свой добрый народ обустраивать Россию: «неподымные работы», «окаянщина администрации», «внутреннее беспорядье», «заманчивое исчужа», «новозатейщина», «заманные лозунги и захлёбчивые ораторы», «круговое навёрстывание», «выникнет из обморока самобытность окружного края»327. Прочел все это народ – и не понял ничего, и ничего не обустроил. Хотя ведь Солженицын как раз по-народному сказать пытался. Без всяких этих ваших иностранных словечек типа «депутаты». Не «депутаты» надо, а избранцы!
Мнящий себя великим реформатором языка, Солженицын не только выдумывает новые слова, но и стремится вернуть исконный смысл тем, что находятся в широком ходу. Что вам представится, прочитай вы фразу «Государь облегчился»?.. А автор имел в виду всего лишь, что у царя стало легче на душе (это когда он узнал об исчезновении и возможной смерти Распутина)328.
«Солженицын – писатель масштаба Писаржевского, уровень направления таланта примерно один»329, – не зазря припечатал своего коллегу блистательный Варлам Шаламов.
О том же и слова Бенедикта Сарнова:
«Есть писатели, читая книги которых словно летишь по хорошо накатанной лыжне. А есть другие, до смысла едва ли не каждой фразы которых читателю приходится добираться, совершая некоторое, иногда довольно большое усилие. (И хорошо, если это усилие окупается).
Усилие, которое читателю приходится преодолевать, вступая в общение с текстами Солженицына, не просто повышенно. Оно – чрезмерно.
У него к смыслу этих его словесных красот читателю приходится продираться по бездорожью. Через непродёр, как он сам выразился бы в подобном случае»330.
Сам Солженицын высмеивал подобные нападки. Мол, а судьи-то кто? Вот в Степлаге был один такой лейтенант Миронов. И всё-то он был чем-то недоволен, и даже «энергичные докладные» авторства Солженицына «отталкивал с досадой»:
«– Ты и писать толком не умеешь, стиль у тебя корявый. – И протягивал мне докладную десятника Павлова.
– Вот пишет человек:
“При анализации отдельных фактов понижения выполнения плана является
1) недостаточное количество стройматериалов
2) за неполным снабжением инструментом бригад
3) о недостаточной организации работ со стороны техперсонала
4) а также не соблюдается техника безопасности”»331.
Вот какой дурак лейтенант Миронов, не сумел разглядеть в Солженицыне великого мастера слова – автор «Архипелага» приглашает читателя посмеяться вместе с ним над дурновкусием гражданина начальника, предпочетшего ему, живому классику, какого-то нелепого десятника Павлова. И это аккурат через пять страниц после «раскряжевывающихся хлыстов»…
Но что там неведомый Павлов! Солженицын нещадно судит всех без исключения товарищей по цеху, позорит Бродского и Шолохова, ревнуя их к Нобелевской премии, учит их правильно писать. Достается и классикам – Александр Исаевич панибратски критикует Достоевского, Толстого, Некрасова, Платонова. Горького он аттестует (устами своего персонажа) как «ничтожную скучнейшую личность» («придумал сам себя и придумал себе героев, и книги все выдуманные насквозь»)332. Даже о «солнце нашей поэзии» Солженицын, по словам Виткевича, отзывался весьма непочтительно: «На что нам Пушкин? Не понимаю, что в нем люди находят»333.
Он цепляется к мелким ошибкам, выискивает огрехи, вычесывает блох. Но насколько безгрешен в этом отношении сам наш академик? Может быть, составитель словарей и тонкий литературный критик хотя бы писал грамотно?
Отнюдь.
Оценить особенности авторской орфографии Солженицына по российским публикациям трудно – почти все позорные ашыпки мастера художественного слова исправлены твердой рукой корректоров. А вот зарубежные издания, напротив, печатались прямо с рукописей, именно они и дают нам возможность усомниться, что Солженицын заслуженно получал в школе свои пятерки.
Читая парижское издание «Архипелага», Владимир Бушин не уставал удивляться, как может человек, закончивший с отличием высшее учебное заведение, писать некоторые исконно русские имена в таком, например, обличье: Вячислав, Керилл, Керюха. «Ничуть не лучше, чем с именами людей, обстоит у Солженицына дело с географическими названиями на огромных пространствах от бывшей Восточной Пруссии, от немецкого города Вормдитт до знаменитого Халхин-Гола и Маньчжурии, изображенных им все в том же достославном “Архипелаге” как “Вормдит”, “Халхингол” и “Манчжурия”. … Даже всемирно известные названия столиц советских союзных республик он не может ни написать, ни употребить верно. Читаем, например: “юристы Алмы-Аты” (т. 1, с. 21). Или вот с каким ведь упрямством твердит: Кишенев (1, 134), Кишенев (1, 565), Кишенев (1, 565), Кишенев (5, 538)…
Увы, так же некорректно ведет себя … при употреблении в своем драгоценном “Архипелаге” множества и другого рода слов, выражений, оборотов речи. Пишет, например, … “скотоложество”, “гуттаперчивые куклы”, “на мелководьи”, “запо-дозреть”… Если не скучно, то пошли дальше: “мы у них в презренья”, “женщина в шелковом платьи”, … “вещи бросаются в тут же стоящию бочку”…
Другая весьма устойчивая форма дремучести выражается в маниакальном стремлении удваивать согласные там, где вовсе не требуется. Это можно было заметить еще в написании имен и названий: “Кессарийский”, “Тарусса”, “Тартусский”… Но вот и продолжение: “нивеллировать”, “баллюстрада”, “асс”, “каррикатура”, “аннальное отверстие”… Наш герой не желает ни с чем считаться, ему мало того, что он представил в ложном свете даже анальное отверстие, он продолжает свое: “аггломерат” (2, 517), “муссаватист” (1, 50), “восспоминания”, “латанный воротник”, “подписси” (2, 475)»334.
Коллекцию Бушина можно пополнить, обратившись к первому, еще плохо вычитанному изданию «Архипелага», вошедшему в Малое собрание сочинений Солженицына с серой обложкой. Помимо многих вышеупомянутых ляпсусов, корректор С.И. Розенберг пропустил также многочисленных «девчёнок», не исправил «цынга», забыл понизить прописные в слове «ВУЗ» до грамматически правильных строчных: «вуз».
Даже фамилию своего знакомого, знаменитого на весь мир биолога-генетика Николая Васильевича Тимофеева-Ресовского Солженицын упорно пишет с одной и той же ошибкой: «Тимофеев-Рессовский».
И это только то, на что у нас глаз хватило…
Предвидя обвинения в орфографическом крохоборстве, Владимир Бушин припоминает историю, рассказанную в «Архипелаге» самим Солженицыным:
«Однажды он обнаружил, что некий ответственный товарищ вместо “ботинки” написал “батинки”. Товарищ этот был ему несимпатичен, ибо начальствовал над ним, и между ними возникали какие-то трения. А на дворе стояла весна 1953 года – Солженицын только что вышел из лагеря. И вот даже радость вновь обретенной возможности ходить по земле без охраны и вольно дышать не могла смягчить его злого презрения, и он запомнит эту ошибку, чтобы через двадцать с лишним лет предать ее гласности и высмеять в своем “Архипелаге”! Но кто он был, тот ответственный товарищ, писавший “батинки” – один из руководителей Союза писателей? министр? секретарь обкома? академик? Нет, это всего-навсего инспектор Кок-Терекского рай-по Джамбульской области Казахстана. Университетов, как Солженицын, он, конечно, не кончал, в Институте истории, философии и литературы, ка