к Солженицын, не учился, Нобелевской премии не сподобился. И русский язык для него не родной, он – казах. А ошибочку свою он сделал не в фолианте, изданном многотиражно в Париже, а в ведомости по учету товаров, составленной в связи с ревизией магазина в ауле Айдарлы. Вот каков объект и каковы обстоятельства грамматического сарказма и негодования Александра Исаевича”335.
В общем, как в народе нашем исстари говаривалось: «Самши не знамши – других не поучай»!
Ну, или как-нибудь в этом роде. Не мы мастера поговорки выдумывать…
Воинственную неграмотность Солженицын демонстрирует и на других фронтах. Вот, вроде бы, конек его – история. И к «Архипелагу» его, и к «Красному колесу» многие относятся как к серьезным историческим исследованиям: с архивами работал, даты у него, ссылки – значит, что-то понимает.
Но как относиться к великому историческому открытию, что в 1812 году французская армия… не смогла добраться до Москвы, увязнув в русских топях? «Наполеон почему Москвы не нашел? Да из-за полесских и ильменских болот. А осушат – и обнажили белокаменную!»336
Может, это шутка? Да нет, вроде, всерьез говорит академик, и фразу эту из более поздних изданий «Архипелага» не изымает…
И подобных открытий в наследии Солженицына немало.
«В области истории, жизнеустройства и правопорядка дореволюционной России демонстрирует свою тягу и ее результаты посредством таких, скажем, утверждений: в Новочеркасске в свое время воздвигли, мол, памятник герою Отечественной войны двенадцатого года атаману Платонову;
царь Александр Второй был убит в 1882 году; все, кончавшие высшие учебные заведения, вместе с дипломом получали дворянское звание и т.д.»337.
Найдется кто-нибудь, кто скажет нам – ну и что такого? Опечатки, небрежность, рассеянность – с кем не бывает? Да, бывает. Даже Аристотель, говорят, заявил однажды, что у мухи восемь ног – тоже, что ли, его в неучи записывать? Но одно дело – ошибки по невнимательности, и совсем другое – сознательная фальсификация истории, подрывающая сами основы общественных устоев.
И вот в этом отношении Солженицыну, пожалуй, еще не было равных на нашей бренной планете…
Архипелаги лжи
По свидетельству Натальи Решетовской, изначальной целью «Архипелага Гулага» был «не показ жизни страны и даже не показ быта лагерей, а сбор лагерного фольклора»338.
Если бы этим дело Солженицына и ограничилось, то мы имели бы вполне любопытное исследование, выявляющее пути проникновения в языковую практику советского человека уголовных слов и выражений, легенд и мифов о несправедливых судах и дерзких побегах, о доблести каторжан и низости власть предержащих.
Солженицын с увлечением пишет о глубоком смысле заповеди «Не верь, не бойся, не проси», о правильном применении максимы «Дают – бери, бьют – беги», об истинном происхождении дембельской присказки «Кто не был – тот будет, кто был – не забудет». Цитирует прибаутки про «прокурор добавит» (ответ на просьбу добавить кипяточку) и про «вОлОгОдский кОнвОй», который «шутить не любит»339 (последняя имеет хождение и поныне, трансформировавшись в популярную побасенку про «вОлОгОдский ОМОН, руки на кОпОт, ОтмОрОзки!») Растолковывает специфические понятия: «Бежать или подавать что-нибудь на цырлах значит: и на цыпочках, и стремительно, и с душевным усердием – и все это одновременно»340. Половину поговорок придумывает сам, чтобы интереснее было – ну, это мы уже видели.
Все это весьма занятно, но революцию в умах произвести, конечно, не способно, и на Главный Крик не тянет. Солженицын понимал, что с банальной энциклопедией лагерной жизни ему не войти в историю. Нужен был скандал. Большой, громкий скандал – чтобы на весь мир.
В 1883 году между островами Ява и Суматра рванул вулкан Кракатау. Звуковая волна от невероятной силы взрыва дважды обогнула земной шар, он был слышан за многие тысячи километров. Вот таким должен был стать Главный Крик Солженицына. Даже громче – его последствия должны были сотрясать Землю в течение десятилетий.
Мина, подложенная под основы огромного, находившегося на пике могущества государства, представляла собой три увесистых тома, наполненных страшными фактами, нелицеприятными свидетельствами, не укладывающейся в голове статистикой. Сам объем произведения должен был говорить, что работа проведена исключительно серьезная, а «документальная» форма была призвана придавать ему особую достоверность.
Создав бескрайний океан из цитат Ленина и Маркса, тюремных баек, показаний безымянных свидетелей и т.п., Солженицын сотворил в нем и твердь – островки, за которые цеплялся бы читатель, уставший барахтаться в топком и вязком тексте. Эти островки легко выхватываются глазом, они состоят из чистой, беспримесной лжи, но именно они наиболее притягательны для доверчивого читателя. Давно замечено: чем неправдоподобнее вымысел, чем чудовищнее ложь, чем нереальнее цифры – тем легче в них поверят. Так уж устроены люди – чтобы начать размышлять, надо удивиться. Но иногда удивление таково, что так и простоишь всю жизнь с раскрытым ртом, не смея усомниться…
Не надо быть профессиональным историком, чтобы оценить «добросовестность» источниковедческой базы «Архипелага». На кого ссылается Солженицын? Его источники – это «один врач», «один офицер», «один насмешливый сапожник», «полуграмотный печник», «молодой узбек», «мужик с шестью детьми» или «несколько десятков сектантов». Но чаще даже безличные: «вот говорят», «говорили», «как говорят», «по слухам», «шли слухи», «прошел слух», «есть молва», «если верить рассказам», «слух этот глух, но меня достиг, а я передал его».
Подобная манера позволяет Солженицыну рассказать любую небылицу – например, как питерские чекисты имели обыкновение осужденных не расстреливать, а живьем скармливать зверям в зоопарках – и тут же оговориться: «Я не знаю, правда это или навет»341. И если поймают его за руку – тут же вывернуться в духе героя Ильфа:
– Врешь.
– Нет, не вру. Ошибаюсь.
Поразительно, что, апеллируя к «полуграмотному печнику» как к надежному источнику информации, Солженицын требует от других исключительной добросовестности и точности. Вот он, например, негодует по поводу публикации статьи о зеке, решившем помочь стране бить фашистов (по этическим соображениям фамилия его не указывалась): «Некий Алексей, повествуют “Известия”, но почему-то фамилии его не называют, якобы весной 1944 бежал из рыбинского лагеря на фронт – и там был сразу охотно взят в часть майором-политработником, … фамилии майора тоже нет»342. Нет фамилии – не было и случая, и Солженицын заключает: «Такие басни тачает нам главный правительственный орган. Такой паутинкой легенд хотят закрыть от нас зинувший Архипелаг»343.
На протяжении сотен страниц «Архипелага» автор живописует ужасы советской исправительной системы, смакует их, наслаждается эффектом. Рассказывает истории, как бессовестные опера вытряхивали младенцев из гробика при обыске, рвали у людей зубы, чтобы найти микрофильмы. Как, допытываясь показания, сжимали жертвам череп железным кольцом, опускали их в ванну с кислотами, голых и привязанных пытали муравьями, клопами, загоняли раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливали сапогом половые части344.
И все это без единой достоверной ссылки – даже на личный архив, как это принято у приличных историографов. Откуда же все эти сведения?
Николай Виткевич объясняет:
«В лагере Солженицын встречался с людьми, морально слабыми, озлобленными; они жаловались, сочиняли небылицы. Таких Солженицын поддерживал, способствовал утверждению в них мысли об их несчастной судьбе. Он занимался сбором «лагерного фольклора», а не фактов, то есть собирал бездоказательные россказни заключенных, которые, как это хорошо известно, склонны к преувеличениям, гиперболам и другим эффектным описаниям пережитых ими событий. А собирать материал и действовать на основании собственного опыта Солженицын просто не мог, потому что он почти не знал, что собой представляет лагерь. Он был лишь в Экибастузе, да и то недолго»345.
Степень достоверности передаваемых Солженицыным сведений можно оценить уже по самым первым абзацам «Архипелага», где он рассказывает о заметке, читанной им во время пребывания в марфинской шарашке в журнале «Природа».
«Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда – замерзший древний поток, и в нем – замерзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же охотно съели их.
Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.
Мы – сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.
Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло охотно съесть тритона»