Сейчас Вы травите третью эмиграцию за то, что ее не выдворили, как Вас, в почетном карауле, а она сама уехала. … Вы встали в позу духовного жандарма, Александр Исаевич. Вы не разрешаете печататься под псевдонимами – за исключением Ваших доверенных и санкционированных Вами лиц. Инакомыслие – на сей раз с Вами – приравнивается к подонкам, к ненавистникам своей родины, к агентам КГБ. Еще немного и пойдет: “враг народа”»457.
«Открытое письмо» прочитал отец Александр Шмеман, после чего посоветовал автору заострить некоторые формулировки и благословил немедленную публикацию. Однако Владимир Максимов, редактор парижского журнала «Континент», куда принес свое письмо Синявский, воздержался от публикации. Не удалось пристроить этот текст и в «Русскую мысль». «Это была первая наша эмигрантская оскомина – вкус цензуры и родного советского слова “пробить”», – с горечью констатировала жена Синявского Мария Розанова.
Ворвавшийся, как комета, в жизнь русского зарубежья, Солженицын довольно быстро надоел своим бывшим поклонникам. Его выступления вызывали скуку и раздражение, а книги продавались из рук вон плохо.
Директор YMKA-Press Владимир Аллой признавался: «Солженицын оказался вовсе не такой уж высокоудойной коровой. Ну, первый том “Гулага” действительно стал бестселлером: за ним – едва ли не впервые в послевоенной эмигрантской истории – стояли очереди в магазин. Но второй уже пошел хуже, а на третий и вообще пришлось думать о сокращении тиража, не говоря уже о “Теленке”, тридцать тысяч экземпляров которого почти полностью гнили на складе»458.
О том же свидетельствовал и британский издатель Алек Флегон: «Первый том на русском языке, – писал он в 1981 г., – выдержал три издания, и разошлось 60000 экземпляров. Второй и третий тома печатались только раз и то далеко не распроданы. Из второго тома разошлось всего 4000, а из третьего 2000 экземпляров»459.
Подобным же образом складывалась и судьба других произведений: из десятитысячного тиража поэмы «Прусские ночи» было продано лишь около двухсот экземпляров (убыток составил 100 тысяч франков). Целиком пошел под нож первый тираж «Письма вождям», а из 10 тысяч экземпляров второго тиража за 1974-1980 годы было продано и роздано около двух тысяч460.
Но Солженицын не унывал – ведь в своем крестовом походе на Москву он рассчитывал, прежде всего, на западных контрагентов. И именно для них он приготовил свои самые роскошные советы.
Выступления перед западной общественностью организовались для Солженицына одно за другим – в Швейцарии, Швеции, Франции, Канаде, Испании, США. Их содержание и тон шокировали даже его единомышленников.
30 июня 1975 года он выступил в вашингтонском отеле «Хилтон» перед представителями профсоюзов АФТ-КПП. В своей пламенной речи он обвинил Запад в том, что он все время потакал Советскому Союзу вместо того, чтобы сразу уничтожить его на корню. Он подверг резкой критике администрацию президентов Гувера и Рузвельта за экономическую помощь, оказанную молодой Советской республике, за установление дипломатических отношений с нашей страной и за участие США во Второй мировой войне на стороне государств антигитлеровской коалиции. Как, мол, они могли вступить в военный союз с СССР, средоточием всего Мирового Зла? «Как это объяснить? Как можно это понять?»461
Затем Солженицын обрушился на бывшего президента Никсона и администрацию Форда за их «уступки» Советскому Союзу. Он обвинил правящие круги США в том, что они недостаточно активно вмешиваются во внутренние дела СССР и в том, что «советский народ брошен на произвол судьбы». «Вмешивайтесь, – призывал Солженицын, – вмешивайтесь снова и снова настолько, насколько можете. Пожалуйста, побольше вмешивайтесь в наши внутренние дела… Мы просим вас – вмешивайтесь!»462.
Реакция западных СМИ оказалась неожиданной для Солженицына. Вместо восторгов, цветов и комплиментов он получил ушат холодной воды. Его выступление характеризовали как прогитлеровское, а самого его обвиняли в том, что, призывая к ужесточению конфронтации с СССР, он хочет заставить Запад таскать для него каштаны из огня. «Только фанатик может давать подобные рекомендации в качестве практических внешнеполитических рецептов, а одного фанатизма для внешней политики недостаточно, – писала газета “Вашингтон Стар”. – Глупость не перестает быть глупостью, даже если ее изрекает Солженицын»463. А другая столичная газета, «Вашингтон Пост», указывала, что призывы Солженицына вернуться к холодной войне лишний раз должны убедить американцев «поменьше слушать чужих советов и стараться жить своим умом»464.
Тогда же появились первые сомнения в душевном здоровье Пророка. По информации газеты «Нью-Йорк Таймс», именно неуверенность в «умственной стабильности» Солженицына стала причиной, по которой советники американского президента Джеральда Форда рекомендовали отказаться от назначения писателю аудиенции465.
Свои советы Солженицын раздавал и устно, и письменно – если ему не предоставляли вовремя высокую трибуну, он писал пресс-релизы. 21 июля 1975 года отправил, например, в «Нью-Йорк Таймс» заявление, в котором выражал неудовлетворение действиями президента Форда, который собрался в Европу, чтобы подписать там Хельсинские соглашения – «предательство Восточной Европы: официально признать ее рабство навсегда». («Ты поучи свою жену щи варить», – подумали, наверное, тогда в Белом доме).
Со временем советы Солженицына приобретали все более универсальный характер – Пророк не желал более ограничиваться борьбой с одним лишь советским режимом, он решил, что пора выписать рецепты и всему остальному миру.
В марте 1976 года писатель посетил Испанию. В нашумевшем выступлении по испанскому телевидению он одобрительно высказался о недавнем режиме Франко (и это диктатура? не видели вы диктатур!) и предостерег Испанию от слишком быстрого продвижения к демократии (мол, так не долго и в социализм вляпаться, а в социализме – Гулаг, убивший 110 миллионов человек и запрещающий пользоваться ксероксами)466.
8 июня 1978 года Солженицын выступил в Гарварде на ассамблее выпускников университета. В своей речи он почти в духе советских передовиц рассказал о том, что стоит за внешним благополучием Запада. А именно: 1) подмена Правды правом («общество, в котором нет других весов, кроме юридических, тоже мало достойно человека»467); 2) разрушительный, безответственный либерализм, породивший порнографию и преступность («защита прав личности доведена до той крайности, что уже становится беззащитным само общество от иных личностей»468); 3) тоталитаризм прессы («безудержная свобода существует для самой прессы, но не для читателей»469). Бездуховность и малодушие стали причинами того, что Запад все явственнее теряет позиции перед ужасным Восточным блоком: «для обороны нужна и готовность умереть, а ее мало в обществе, воспитанном на культе земного благополучия»470. Чтобы Запад смог устоять перед Востоком, Солженицын советует ему вернуть общественное мужество, продемонстрировать СССР свою решимость начать войну и обратиться к Богу.
Нападки Солженицына на либеральные ценности были приняты в Америке холодно: получается, американцы сами сначала не поняли, кого пригрели – бородатого черносотенца. Главу госдепартамента США Генри Киссинджера как-то спросили: не кажется ли ему, что Солженицын правее Барри Голдуотера471? «Да он правее самих царей!» – ответил Киссинджер.
В общем, нисколько не удивительно, что в университеты и на телевидение Солженицына стали приглашать все реже и реже, а формулировки в его адрес становились все хлестче и хлестче. Вот как, например, в 1980 году аттестовал его американский литератор Гор Видал: «Плохой писатель и к тому же дурак. Комбинация, которая обычно гарантирует вам в Соединенных Штатах популярность».
Солженицын заперся в своем вермонтском поместье размером со среднюю русскую деревню (обосновался он в нем в июле 1976-го) и засел за бесконечное «Красное колесо», отвлекаясь лишь на то, чтобы накатать очередное «заявление» для прессы, науськиваемый новой женой Натальей Дмитриевной («Сейчас он им врежет!..»)
Но и его «реплики по поводу», и немногочисленные интервью оставались без внимания – Солженицын стал посторонним и для граждан СССР, и для эмигрантов, и для западной общественности, и для американских властей. И ему уже впрямую давали понять, что в его советах не нуждаются: спасибо, Александр Исаевич! Поучайте лучше ваших паучат!
Именно железобетонная уверенность в собственной правоте отличает дилетанта от профессионала. Профессионал осознает границы своей компетентности, он знает, что можно знать и больше. Профессионал – тот, кто твердо знает, чего ему делать нельзя.
Дилетанту – все можно, он знает все, и свои бестолковые идеи он пытается донести до всего мира.
И тут уж как повезет. Либо его даже слушать не будут, и все останутся при своих. Либо, если авторитет дилетанта велик, а имя громко, будут менять мир в соответствии с его рекомендациями.
И тут уж недалеко и до беды…
Мы помним, как в лагерях Солженицын, ища работы полегче, выдавал себя то за опытного нормировщика, то за ядерного физика, то за переводчика с немецкого – не зная толком, как правильно сказать «гутен абенд». Но мечтой его было выдать себя за медика: «Не раз мечтал я объявить себя фельдшером. Сколько литераторов, сколько филологов спаслось на Архипелаге этой стезей! Но каждый раз я не решался – не из-за внешнего даже экзамена (зная медицину в пределах грамотного человека да еще по верхам латынь, как-нибудь бы я