Солженицын рос в стране воинствующего атеизма, его никогда никто из близких не видел ни за молитвой, ни в церкви, ни за чтением Евангелия, поэтому в его книгах начисто отсутствуют и соответствующие аллюзии. Практически не дает он и точных цитат, пересказывая по памяти и весьма приблизительно, от чего зачастую грубейшим образом искажается смысл. Для воцерковленного человека это, конечно, совершенно невозможно.
Да что там цитаты! Троице-Сергиеву Лавру, это святое для каждого православного место, он называет «Троицко-Сергиевской лаврой»! Вы можете себе представить профессионального физика, который фамилию Эйнштейна пишет как Витгенштейн, Крузенштерн или Эйзенштейн? Нет? Вот так же невозможен и православный человек, который пишет «Троицко-Сергиевская лавра».
Не имел Солженицын и никакого представления о православных традициях. Ну, яйца к Пасхе он, возможно, и красил, но дальше этого его эрудиция не простиралась.
«Если бы он хоть чуточку был верующим христианином, как пытается сам себя убедить, он хотя бы немного уважал церковные каноны, – утверждает Евгений Гнедин493. – А своими действиями он доказывает нечто противоположное. Одну из поклонниц своего литературного таланта он обратил в православную веру494. Она согласилась креститься, а он, в соответствии с христианским обычаем, стал ее крестным отцом. Через какое-то время он решил на ней жениться. По церковным канонам это запрещается: крестный отец не может вступить в брак со своей крестницей, так как с точки зрения церкви это кровосмешение. Но что законы церкви для Солженицына! Церковные правила запрещают? Кому? Солженицыну? Какие правила и что они могут ему запретить?..
– Я протестую!.. Я требую!.. Где свобода личности?..
И литературный самодержец Солженицын потребовал от православной церкви повенчать его со своей крестницей Наталией Светловой. Ну и повенчали»495.
Пожалуй, одним из самых авторитетных православных богословов XX века был Александр Шмеман, не найти ни одного православного интеллектуала, кто бы не уважал этого человека. Потомок эмигрантов и антикоммунист, поначалу он восхищался Солженицыным, но более близкое знакомство заставило его изменить свое мнение. Вот как он описывает в своем дневнике одну из встреч:
«Понедельник, 12 мая 1975 …
Итак, снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Постепенно мысли и впечатления приходят в порядок. … Какой же все-таки остается “образ” от этих четырех дней, в которые мы расставались только на несколько часов сна? Великий человек? В одержимости своим призванием, в полной с ним слитности – несомненно… Но (вот начинается “но”) – за эти дни меня поразили:
1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т.д. В сущности он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.
2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.
3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem .
4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.
5) Невероятная скрытность.
Я мог бы продолжать, но не буду. …
В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я “старший”, имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно “всего не объяснишь” и потому лучше уступить (“ты старший, ты уступи…”) во имя мира, согласия и с надеждой – “подрастет – поймет…”. Чувство, что я – ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить “на его уровне”. …
Из запомнившихся разговоров:
– нелюбовь к Тургеневу; …
– “я сейчас Америку наказываю…”;
– Израиль сейчас наш союзник. Насколько нужно бороться с “еврейским” духом нашей интеллигенции, настолько же важно поддержать Израиль; …
– “платоновщина” (синоним неправильного, ложного подхода к России – Андрей Платонов);
– про отдельных людей в России: “Это мои, те не мои…”;
– в свободной России я буду в стороне от дел, но руководить ими “направляющими статьями”. В этом – то есть в призвании руководить и направлять – ни малейшего сомнения;
– семья, дети не должны мешать. “Что это вы все женам звоните?”;
– с эмиграцией – каши не сваришь;
– Николай Второй – преступник (отречение). “Ну да, его расстреляли, но разве его одного расстреляли?”…
Суббота, 31 мая 1975 …
Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа.
Но, парадоксальным образом, эта историческая задача (“Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была окончательной…”) исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность – иначе не назовешь – в старообрядчество. При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает. Старообрядчество есть одновременно и символ, и воплощение “русскости” в ее, как раз, неизменности. Пафос старообрядчества – в отрицании перемены, то есть “истории”, и именно этот пафос и пленяет Солженицына. Нравственное содержание, ценность, критерий этой “русскости” Солженицына не интересует. Для него важным и решающим оказывается то, что, начиная с Петра, нарастает в России измена русскости – достигающая своего апогея в большевизме. Спасение России – в возврате к русскости, ради чего нужно и отгородиться от Запада, и отречься от “имперскости” русской истории и русской культуры, от “нам внятно все…”. В чем же тут соблазн? В том, что С. совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как – при всех его трагических недостатках – спасителя России от этого тупика. “Русскость” как самозамыкание в жизни только собою и своим – то есть, в итоге, самоудушение…
Солженицыну, как Ленину, нужна, в сущности, партия, то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный… Ленин всю жизнь “рвет связи”, лишь бы не быть отождествленным с чем-либо чуждым его цели и его средствам. Лояльность достигается устрашением, опасностью быть отлученным от “дела” и его вождя. И это не “личное”, не для себя, только для дела, только для абсолютной истины цели. …
Пятница, 17 октября 1975
Читаю с захватывающим интересом солженицынского “Ленина в Цюрихе”… Но тут же почти с каким-то мистическим ужасом вспоминаю слова Солженицына – мне, в прошлом году, в Цюрихе – о том, что он, Солженицын, в романе – не только Саня, не только Воротынцев, но прежде всего – сам Ленин. Это описание изнутри потому так потрясающе живо, что это “изнутри” – самого Солженицына. Читая, отмечаю карандашом места – об отношении к людям (и как они должны выпадать из жизни, когда исполнили свою функцию), о времени, о целеустремленности и буквально ахаю… Эта книга написана “близнецом”, и написана с каким-то трагическим восхищением. Одиночество и “ярость” Ленина. Одиночество и “ярость” Солженицына. Борьба как содержание – единственное! – всей жизни. Безостановочное обращение к врагу. Безбытность. Порабощенность своей судьбой, своим делом. Подчиненность тактики – стратегии. Тональность души… Повторяю – страшно»496.
Человек проницательный, тонко мыслящий, Александр Шмеман ставит Солженицыну неутешительный диагноз: перед нами – глупый избалованный ребенок, нарцисс с манией величия, рассматривающий других людей как пушечное мясо для своего догматически и схематично понятого дела.
Подобный же диагноз ставит своему бывшему другу и профессор Кирилл Симонян, и диагноз этот – уже медицинский: «Я смотрю на Солженицына с точки зрения своей профессии, глазами врача. Как индивидуум, Солженицын наделен комплексом неполноценности, который, нуждаясь в разрядке, выливается в агрессивность, а та в свою очередь порождает манию величия и честолюбие»497.
Может ли человек злобный, самовлюбленный и высокомерный быть настоящим христианином? Писатель Владимир Лакшин, хорошо знавший Александра Исаевича по «Новому миру», уверен, что нет: «В христианство его я не верю, потому что нельзя быть христианином с такой мизантропической наклонностью ума и таким самообожанием»498.
Как согласуется с христовыми заповедями его бешеная ненависть к людям? Для христианина смерть любого человека – трагедия. Но посмотрите, как радуется Солженицын, узнав о смерти Сталина, какие слова он находит, описать свои чувства: «Умер, азиатский диктатор! Скорежился, злодей!»499; «Остановилась медленная старая грязная кровь в жилах низкорослой рябой личности»500.
Потом расстреливают Лаврентия Берия, и Солженицын вновь ликует: «С жестяным грохотом, как пустое ведро, покатила кубарем еще одна личность – с самой верхушки лестницы да в самое навозное болото»501.
А как бы он сам расправился со Сталиным, попадись он ему при случае, какой бы казни подверг? Рассказывая очередную страшилку о расстреле шести крестьян за то, что они накосили на колхозном лугу немного сена, Солженицын признается: «Если бы Сталин никогда и никого больше не убил, – то только за этих шестерых царскосельских мужиков я бы считал его достойным четвертования»502.
Рука бы не дрогнула – Солженицын без обиняков характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач». И рассуждает: «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте, … да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они»