503.
Требует наказать Солженицын и четверть миллиона человек, так или иначе причастных к Гулагу – да еще с оговоркой, «может быть, и хватило бы?» «Всех разыскать и всех судить!»504 – кричит Великий Гуманист. Откуда же цифра такая дикая – четверть миллиона? Оказывается, Солженицын с удивительным цинизмом произвел ее от 86 000 нацистов, осужденных в ФРГ к 1966 году (у нас надо втрое больше!), и, таким образом, требует за каждого эсэсовца троих советских людей.
А вот Солженицын делится хорошими известиями в «Теленке»: «Две – но не малых – политических радости посетили меня в конце сентября в мое гощение у Чуковского… Одна была поражение индонезийского переворота, вторая – поражение шелепинской затеи»505. Шут с ним, с Шелепиным, но что касается Индонезии, то речь здесь идет о попытке государственного переворота 30 сентября 1965 года. Подавив восстание, генерал Сухарто обвинил во всем коммунистов и начал массовый террор, унесший жизни 700 тысяч индонезийцев. Вот такая-то «политическая радость» была у человека, мнящего себя христианином!..
«Солженицын не понял и не хотел понять, что зло преодолевается не злобствующим, а противоположным ему духом добра, – отмечал отец Всеволод Шпиллер, настоятель Николо-Кузнецкой церкви в Москве. – Солженицыну не хотелось понять, что зло и ложь обличаются правдой, а противостоящая им правда открывается человеку только в любви, а не в злобе, которая заполнила душу и разум Солженицына…
Между тем именно злоба и только злоба была во всем, с чем выступал Солженицын, с маниакальной уверенностью в собственной непогрешимости в чем бы то ни было. Его выступления просто поражают полным отсутствием любви к кому-нибудь и к чему-нибудь, и поражают не одних христиан. И отсутствие любви (а вместо нее злобу) Солженицын прикрывает мудреными словесными узорами, стараясь превратить свою злобу в какую-то надуманную “зрячую любовь”. Восприятие же мира, человека, жизни сквозь призму бушующей злобы с христианством несовместимо.
В духе злобы правда не утверждается, а гибнет. Сначала становится полуправдой, потом и неправдой. И служит в мире уже не добру, а злу. Такой писатель христианским быть не может»506.
Но может быть, Солженицын воспринял христову заповедь слишком буквально и любил лишь «ближних»?
О его отношении к первой жене Наталье Решетовской мы уже писали выше. Была она ему чем-то между прислугой, секретаршей и удобной мебелью, на ее деньги он жил, ей же изменял, когда пришла у нему слава. И об ученой женщине из Ленинграда, и о других неназванных и неузнанных, и о притязаниях мужа возродить на русской земле полигамию «по творческим соображениям» Наталья Алексеевна потом напишет в книге «В споре со временем».
О низости Солженицына по отношению к Наталье Решетовской рассказывает и Лев Копелев: «В 1970 году Солженицын разошелся со своей первой женой. На пороге старости покинутая женщина, посвятившая десятки лет жизни своему идолу, приняла яд. Конечно, это должно было взволновать христианина Солженицына и в самом деле взволновало. Но любопытно, что о боге он даже и не вспомнил. В письме, которое она получила в больнице, он писал совсем в другом духе: “никогда не простит” ей того, что она сделала, так как ее смерть могла бы испортить репутацию ее более счастливой соперницы. Мысль о боге ему вовсе не пришла в голову. Ему также не пришла в голову мысль, что ему не дано прощать или не прощать, а что он должен молить бога, чтобы тот простил ей этот грех»507
Чем-то типично солженицынским попахивает и история с его противостоянием с Александром Трифоновичем Твардовским, который за всю жизнь не сделал Солженицыну ничего плохого и всегда старался ему помогать, рискуя порой не только своей карьерой, но и своим журналом. Своего «литературного отца» Солженицын рисует в «Теленке» трусливым и аморфным человеком, дескать, и рукопись Хрущёву передал поздновато, и момент упустил, и вообще чуть все не проморгал, и «Новый мир» пытаясь спасти, «топырился покурячьи»508 (фразочку-то какую подобрал, а?), да не смог, и тот умер у него «с согнутой спиной». И все это в своем неизменном прокурорском тоне.
В 1971 году Солженицын посетит в Красной Пахре умирающего от рака Твардовского – лишь для того, чтобы вложить ему в руки свой вышедший на Западе двухтомник. В нем полупарализованный, немой, ожидающий смерти советский классик должен был… отметить закладками разного цвета, что понравилось, а что – нет…
Потрясает и отношение Солженицына к Кор-нею Чуковскому, который осенью 1965 года предоставил «угрожаемому автору» кров, купившись на россказни о якобы грозившем ему аресте, а потом еще и отписал ему по завещанию изрядную часть наследства. 28 октября 1969 года Корнея Ивановича не стало, но Солженицын не посчитал нужным проводить его в последний путь. Проигнорировав похороны Чуковского, он лишь произнес: «Страшно умирать неопальным»509…
Не лучше относился Солженицын и к своим добровольным помощникам. Поразительна история с Елизаветой Воронянской, помогавшей перепечатывать «Архипелаг» и хранившей у себя один из его экземпляров. Почувствовав его возможное изъятие комитетчиками, Солженицын потребовал у Воронянской уничтожить рукопись. Однако та не успела это сделать – 23 августа 1973 года ее задержал КГБ и вынудил сдать тайник. Терзаемая раскаянием, женщина покончила с собой. По свидетельству писателя Владимира Максимова, «реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: “Она обманула меня – она наказана”»510.
«Даже заблуждения Толстого были заблуждениями гения, они пронизаны болью и покаянием, – напоминает писатель Григорий Бакланов, – а тот, кого пытаются равнять с ним, занят самоутверждением и сводит, сводит счеты с теми, кто когда-то помогал ему и даже жизнь за него положил, как тот несчастный Вадим Борисов, который бросил свое дело, пошел целиком в услужение Солженицыну, публиковал его книги в первые годы перестройки, а потом потребовали от него строгой бухгалтерской отчетности, которой и быть в те годы не могло, и обвинили его в мошенничестве, и он вскоре умер. Но и мертвого, не способного себя защитить, чтоб и на его детей пал позор, Солженицын припечатал словом в своем ныне публикуемом “Зернышке”, которое никак не затерялось “меж двух жерновов”, а наоборот, эти жернова отлично сумело использовать: “Ошибку – можно простить и миллионную. Обмана – нельзя перенести и копеечного”»511.
Да что там Решетовские, Твардовские, Чуковские да Воронянские! Он своих, солженицынских, детей не жалел, собираясь ради идеи, ради правды пожертвовать жизнями трех малолетних сыновей. Описывая события, предшествовавшие изданию своей главной книги, он вспоминает в «Теленке», что на той случай, если бы встал вопрос: жизнь детей или издание «Архипелага», им и его женой Натальей Дмитриевной было принято «сверхчеловеческое» решение – «наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что»512.
Вот это мы понимаем – христианская самоотверженность! Наверняка Солженицын уже и иконку со своим ликом заказал написать, готовясь к канонизации…
В 1994 году, вернувшись на родину, Солженицын сложил новую молитву (на сей раз о России). Эта молитву, которая также немедленно стала достоянием общественности, Солженицын произносил каждый день до самой смерти. В ней он просил Бога: «Отче наш Всемилостивый! Россиюшку Твою многострадную не покинь в ошеломлении нынешнем, в ее израненности, обнищании и в смутности духа. Господи Вседержитель!»513.
Смутность духа – это ведь больше про самого Солженицына, чем про ельцинскую Россию! Пережив нелегкое десятилетие, Россия поднялась, сосредоточилась, вернулась на свой трудный и славный путь. Солженицын пребывал в смутности духа до гробовой доски, и не бывало у него даже редких минут просветления. Все, что двигало им всю жизнь, было: гнев, ненависть, ложь, тщеславие и гордыня.
Но если христианство было внутренне чуждым для Солженицына, если не желал и не умел он следовать христовым заповедям, не находил в себе душевных сил для любви, прощения, терпимости, то зачем ему вообще этот маскарад с крестами и молитвами? Да все для того же самопиара, для придания себе в глазах людей облика мудреца и праведника, для того, чтобы впредь каждый его поступок или высказывание расценивались как априори высоконравственный. (Да и просто модно это было – вспомним, время-то было какое, все иконы коллекционировали). В общем, Солженицын был христианин для пользы дела.
В записных книжках Варлам Шаламов приводит диалог с одним писателем:
«– Для Америки – быстро и наставительно говорил мне мой новый знакомый, – герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой – атеист, или просто скептик, или сомневающийся.
– А Джефферсон, автор Декларации?
– Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, – мягко шелестел голос, – в Америку посылать этого не надо…
Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы.
– Я даже удивлен, как это вы… И не верите в Бога!
– У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.
– Ну, после Вольтера была Вторая мировая война.