С другой – те, кто организовали и провели теракты, начиная с взрыва и расстрела эвакопоезда в Россию. За полтора месяца с создания Кавинской Республики, а, тем более, потом, с начала боевых действий число подрывов водопровода, столбов электропередач, попытки заложить СВУ в центре города, отравление воды в Зареченске, где её возили бочками из-за отключения электричества зашкалило за сотню. Покушения на работников нармилиции с целью завладеть оружием. На Бунчука – и тот снайпер, которого так и не нашли, и попытка подрыва автомобиля, спасибо, охрана вовремя заметила мину под днищем. И расстрел милейшей Зои Алексеевны – наркома здравоохранения (да, теперь в Кавино были наркоматы, по сталинскому образцу). Врача, которая когда-то в детстве Дмитрия делала ему операцию, гланды вырезала, прямо в кабинете изрешетили из двух стволов тихие и до того неприметные подростки.
Местные. Наши…
Вот с этими всеми как быть? Тоже можно копаться в психологии и устраивать поединок разумов, но Алексеев сразу сказал: всё это не нужно. От этих нелюдей нужна информация, а сама их бренная плоть… В лучшем случае, обратно в подвал.
Ватник приложил к считывателю карту и глянул в зрачок сканера сетчатки. Сейчас на него смотрело три камеры, две сверху и одна – контрольной записи – в двери. Пулеметных стволов даже видно не было: темнота в круговых щелях в бетоне. Замок щёлкнул, Дмитрий толкнул ручку и усиленные электромоторами петли легко повернулись, пропуская его в коридор тюрьмы. Дверь за ним немедленно закрылась, отрезая не просто от свободы и чистого воздуха – вообще от той реальности, что наверху.
Здесь были свои законы.
Второй пост он прошёл почти не задерживаясь. Предъявил, подождал, козырнул и – по внутренней лестнице на уровень ниже. Седьмой блок. Особо опасные. В коридоре воняло хлоркой, мочой из камер, мимо которых он проходил, сыростью. Филиал ада на земле, а точнее – под землёй. Всё по Святому Писанию.
За поворотом стоял охранник – Алексеев без нескольких надёжных людей не ходил никуда. Один даже в квартире постоянно находился, благо, полковник лет десять как разведён, никаких неудобств домашним.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – вскинул ладонь к козырьку Ватник. Охранник ответил.
– Привет, Дим. Заходи, давай. Старшой лютует сегодня.
– А кто в камере?
– Военный, прикинь. Ночью их ДШГ наткнулась на ополченцев, почти у въезда в город. Постреляли маленько, у них три «двухсотых», у нас двое раненых, в госпитале уже. А командира ихнего взяли целёхоньким, вот полковник разрабатывает, иди.
Дмитрий так пока и не смог понять, почему именно его направили на службу в СБ. Людей не хватает? Но и он не самая подходящая кандидатура, на собственный взгляд. И, кстати, так и непонятно, что за «люди», у которых было «мнение» изменить его судьбу. Или это Алексеев для красного словца тогда ляпнул? На него непохоже.
Зашёл. Остро тянуло всем букетом тюремных ароматов, как везде, но здесь ещё и кровью – аж во рту привкус чего-то металлического. Командира чужой террор-группы назвать сейчас «целёхоньким» язык бы не повернулся. Пристёгнутый наручниками к четырём скобам: по паре на руки и на ноги, он висел на стене, изредка сплёвывая на пол кровавые сгустки. Один глаз заплыл, вторым он мутно обводил своих мучителей: полковника с закатанными по локоть рукавами форменной рубашки и его главного дознавателя, немногословного мужика по прозвищу Зуб.
Было в Зубе что-то пугающее, даже незнакомые с внутренней кухней СБ сотрудники избегали близкого общения с заросшим густым мехом мужиком двухметрового роста с непропорциональной, мятой какой-то головой, поросшей пучками то седых, то тёмных волос, из-под которой то там, то здесь выползали гусеницы старых шрамов.
– Чего долго так? – буркнул полковник. Судя по настроению, результат разговора с пленным его не радовал.
– Сразу как вызвали, так и пришёл, – сухо откликнулся Дмитрий. – Пленный же, зачем так измудохали…
– Тебя не спросили, – хрюкнул Зуб. Голос у него был неожиданно тонкий, писклявый, напрочь неподходящий к внешности младшего брата боксёра Валуева.
– Товарищ полковник, по вашему приказанию явился! – решил перезагрузить обстановку Ватник. Выпрямился, отдал честь и даже попытался щёлкнуть каблуками. На мягких мокасинах, в которых он ходил по управлению, получилось так себе.
Но Алексеев немножко оттаял, отвёл в сторону от пленного, да и от параши, из которой немилосердно смердело:
– Тут такая ситуация, Дмитрий. Есть мнение этого… – он мотнул головой на распятого на стене песмарийца, – при попытке к бегству.
– А я-то при чём, Казимир Ильич?
– Подумай, не маленький…
Ватник смотрел мимо начальника, на стены камеры, бетонные, бугристые от наползавших с потолка пятен плесени, с нацарапанными неразборчивыми надписями. На Зуба, который спросил что-то у пленного, потом коротко ударил под дых, отчего песмариец дёрнулся как под током. На вделанную в стену лежанку – железную раму с приваренными поперечными полосами.
– По решению суда приговор исполню. А просто так – зачем, Казимир Ильич?! Он – враг, я бы такого в бою положил, не задумываясь, но так-то – зачем?
– Надо, Митя! Республика требует. Трибунал его и в живых оставить может, что ему пришьёшь? Командир группы, попытка прорыва в город, двое наших раненых? Так война. В лагерь отправят, а я смерти требую. Как непосредственный начальник приказываю…
– Так себе приказ, товарищ полковник. Преступный.
– Отказываешься?
– Без решения трибунала – отказываюсь, – твёрдо сказал Дмитрий. – Открывайте служебное расследование, оправдаюсь.
Зуб недовольно покосился на них, но Алексеев махнул ему: продолжай, тут не твоё дело.
– Знаешь, Митя, – вложив в эти слова совершенно ему несвойственную задушевность, сказал полковник, – чуял я в тебе слабину, с самого начала чуял. Но думал – ошибся. Думал, наш ты человек. Борец с врагами Республики. А ты, Митя, слизняк. Нельзя тебя к серьёзным делам подпускать, жаль.
– Это пленных стрелять без суда – серьёзное дело? – возмутился Разин. – Да конечно! Сами подумайте, что несёте. Не устраивает моя служба, прошу перевести в другое место, а такие приказы я выполнять отказываюсь. Зуб вон пусть стреляет. Бить задержанных хорошо получается, наверное, и с пистолетом управится.
Алексеев не ответил, отвернулся. Подошёл к висящему пленному и приподнял ему подбородок:
– Сколько всего групп? Сколько? Какие у кого задачи? Отвечай, сука!
Песмариец посмотрел ему в глаза, с трудом открыл рот и попытался сказать что-то, но разбитые в кровь губы не слушались: только надулся кровавый пузырь, лопнул, забрызгав лицо полковника. Мелкие капли сеткой плеснули на форменную рубашку.
– Как знаешь, – ответил Алексеев. Отступил на шаг, вытащил из кобуры пистолет (инструкции же не для него пишут), снял с предохранителя и дослал в ствол патрон. – Именем Республики!
– Четыре… – еле слышно сказал пленный. – По целям это, во-первых…
Алексеев нажал на спусковой крючок.
Голову пленного словно гвоздём прибили к бетону стены, так ударился затылок. Или уже не затылок – вокруг головы на стене появилось бурое пятно, с тонкими розоватыми нитками мозгов. Входное отверстие от попадания в голову маленькое, а вот с обратной стороны полчерепа выносит – это Дмитрий помнил. Сейчас он смотрел на смерть незнакомого человека, врага, собиравшегося раскрыть, кстати, планы нападения, с тоской.
Ужаса не было, была горечь, как от случайно выпитой перцовой настойки.
– Он же рассказать не успел, – сказал Ватник. – Что вы творите, товарищ полковник…
– Уволен, Ватник. Расследования не будет, передам тебя Звягину, пусть обратно в ополчение сунет. Там дураков любят, – спокойно ответил Алексеев, сунув пистолет в кобуру.
– Беспредел… – бессильно опустив руки, сказал Разин. Зуб оскалился на него, но без команды начальника ничего не предпринимал.
– Свободен. Табельное и удостоверение сдашь на вахте, я позвоню. Подвёл ты, Митя, подвёл. Не меня – людей.
– Так точно. Думайте как хотите. Последний вопрос, Казимир Ильич: как… его звали?
– Никодимов Иван. Ко… коадъюнктор разведбригады ВСП. Звания у них новые, жопу расчешешь, типа лейтенанта что-то. А тебе зачем, родным письма писать будешь?
– Свечку в храме поставлю. За упокой души раба Божия Ивана.
Домой Дмитрий шёл как в тумане. Сквозь него смотрел на наряды милиции на перекрёстках, на очередь возле одного из «Синюков» – с продуктами стало заметно хуже, привозили по графику, ходили упорные слухи о талонах.
Возле дома и так поганое настроение превратилось в замёрзший на ветру лёд, острыми пиками свисающий с крыши. Похороны у кого-то: кладбищенский «пазик», неприятно-багрового цвета, с широкой чёрной полосой по бокам, плачущие люди, сосед вон табуретки выносит, зажав по три в каждой руке, отчего из подъезда выйти не может, бьётся растопыренными ножками в дверь.
И мать Витьки Рихтера, та самая Амра Тагуджевна, сидит прямо на асфальте, раскинув из-под длинной юбки толстые, перевитые варикозными венами ноги. Просто сидит, как старая кукла, которую бросили в угол за ненадобностью.
Дмитрий тряхнул головой, спасаясь от остатков морока, от всех сегодняшних мерзких событий, и бросился поднимать её на ноги, раз уж никто больше…
– Вставайте, вставайте! Что вы делаете!
Она не узнавала соседа. Лицо словно остекленело, глаза смотрели не на мир, а вглубь себя, будто пытаясь хотя бы там разглядеть крупинки счастья. И молчала, даже когда он силой поставил её на ноги и встряхнул.
– Витьку хороним, – буднично сказал кто-то из соседей. Как про погоду сообщил: мол, дождик сегодня, но завтра и солнце обещали. – Позавчера ранили, да и умер в госпитале.
Дмитрий едва не отпустил несчастную женщину, но удержал, почувствовал, что разъезжаются у неё ноги: отпустишь – так и сядет обратно на асфальт. Подтащил к лавочке у подъезда, примостил кое-как, всё лучше, чем в пыли.
Подъехал ещё один «пазик», с военными и тремя музыкантами. На расставленные посреди д