– Видишь, солнышко, как люди настроены! На победу. На то, чтобы свою жизнь здесь строить, как нам удобно. За то и воюем.
Ночью, когда и свет в палате давно выключили, сделав вечерние уколы, и даже бубнивший допоздна в коридоре телевизор, вокруг которого собирались ходячие раненые, замолчал, Ватника разбудил непонятный шум.
Сперва внизу взвизгнули тормозами сразу несколько машин, послышались хлопки дверей, громкий разговор, ожесточённый даже, на повышенных тонах. Слышно было, что открыли ворота – окна у палаты выходили как раз на фасад больницы, всё вот оно, в десяти метрах ниже.
– Что там за кипиш? – проснулся и Толик, подтянул костыль и встал. – Пойду курну в сортире, заодно и разведаю.
– Дежурный врач тебе голову оторвёт, – предупредил Петрович. Тоже проснулся, да и немудрено: вся палата уже перешептывалась. Внизу подлетела ещё пара машин, хлопнули двери. Явно какие-то проблемы, просто так – Дмитрий глянул на телефон на тумбочке: два сорок семь – ночью обычно никто не мечется.
Да и просто так не до сна: поругались они с Маринкой перед её уходом. Поплакала, а крайним он оказался, оно всегда так. До седьмого колена, видимо, виноват, с тех самых предков, что сюда приехали жить и работать. Могли бы под Петербургом остаться, там спокойнее.
– Мужики, – застучав костылём, в палату вернулся Толик. – Там вообще дурдом в коридорах. Можно в кабинете главврача курить, никто и не заметит. Безопасников куча. Разведбатовцы твои, Мить. Полный парад.
– А чего стряслось-то?
– На Бунчука покушение. Фугас на дороге, подорвали машины – и его, и сопровождения. Погибших чуть не десяток.
– А сам глава? – приподнялся на локте Дмитрий.
– Сюда привезли и сразу в операционную. Мёртвого бы не стали тащить, верно?
Это когда как, подумал Дмитрий.
Шлёму пацаны привезли и мёртвого, несмотря на уделанный кровью БМВ, на визги Марион, на которую время от времени падало то его тело, то скрючившийся без сознания Ватник. Несмотря на то, что прорываться пришлось по каким-то полям и огородам, спасибо, машина могучая, не застряли. Хозяина её жаль, конечно: угнать пришлось, но не возвращаться же с извинениями в Русинск. Может, когда потом. После войны.
Дрон позавчера заходил, много чего рассказал. Жалеет, что курицу эту с собой взяли. У Алихана лёгкое ранение, попал один из спецназовцев, окно разбил и водителя оцарапало пулей. Ходит теперь, козыряет рубцующимся шрамом на шее, говорит, больше женщины любить будут.
Хотя и так любят, вроде, куда уж больше.
Передал привет от ребят, приволок пакет с бананами – уж откуда он их взял в воюющем городе, давно отрезанном от поставок из Песмарицы – его секрет. В гумконвоях такую ерунду не возят, понятное дело, но вот нашёл же. Съели всей палатой, Дмитрий угощал. Это Маринины ужины – только ему лично, а здесь дело такое: считай, общак.
С утра пришла целая делегация. Не лично к Ватнику, много чести для старшего сержанта, к Бунчуку, но Иванов с Веничем заглянули и в их палату, чем немало удивили остальных раненых. Понятно, что разведчик, что герой, но замнаркома обороны и, как обычно, свежевыбритый, пахнущий дорогим парфюмом и щегольски одетый начальник СБКР – это вам не баран чихнул.
Это серьёзно.
– У Звягина на подписи приказ, – почти с порога сказал Максим Александрович. – Лейтенанта тебе давать как-то мелко, даже старшего. Не мальчик, да и заслуг хватает. Капитанские погоны. Были бы награды, представили тебя, но пока не к чему.
Дмитрий – лёжа, ну что ж поделать, – сказал:
– Служу Республике! Спасибо…
– Чего сразу спасибо! Спасибо на хлеб не намажешь, в стакан не нальёшь, – закипятился Венич, но увидев удивлённые лица раненых, рассмеялся: – Да шучу я, мужики! Шучу. У вас режим и диета, а нам просто некогда. Опанас Сергеевич в тяжёлом состоянии, расследование, понятное дело, показывает за линию разделения. Будем искать подрывников-террористов, у нас память долгая.
– Награду Шлёме бы, посмертно, а не мне.
– Дмитрий Васильич, не всё сразу. Но Соломон – герой, это даже из дебильных репортажей этой бабы понятно. Как вы их кинули с их злодейскими планами, а?
– Так получилось, – смущённо сказал Дмитрий. – Когда победим, надо тамошних ребят ещё отметить наградами. И Лиховцев молодец, оружие хранит, да и про готовящийся взрыв он сообщил. И Ференц… Вот фамилию не знаю. На картографа учился. Проводником был. И ребят этих мёртвых, в подвале храма которые, я уже рассказывал следователю, как в себя пришёл. Никого не забыть – не только врагам по заслугам отсыпать, но и своих без внимания не оставить.
Венич записал всё, кивнул. Максим Александрович подсел к Толику, чем-то его заинтересовал боец, спросил, чем помочь после выписки.
После высокого начальства заглянула Алла. Как бы с осмотром, но подсела поближе, наклонилась над Дмитрием, обдав его жарким ароматом тела, и шепнула:
– Я, Ватник, попрощаться зашла. Тебе сегодня уже вставать можно, угрозы для жизни давно нет, а я решилась…
– Переводят, что ли, куда? – удивился Дмитрий.
– Сама ухожу. Наркоматы обегала, у Звягина была, в нашем медицинском визу получила. Уезжаю я. К сестре в Австрию, устала я от крови. Пусть там скукотища, как-нибудь прорвусь. Замуж выйду за сытого бюргера, буду его гонять за лишнюю кружку пива, а сама в Альпах с горок кататься на лыжах. А здесь – ну не могу. Тебе я не нужна, а больше ничего не держит. Марине твоей привет, хорошая она у тебя… Хорошая. Уж я-то вижу. В глаза ей не скажу, язык не повернётся, а тебе могу. Береги её, Дима.
– Алла…
– Да что – Алла?! Никогда не говорила, сейчас скажу: штучный ты мужик, Дима. Редко таких делают, вот в душу и запал. Но теперь-то что уж.
Встала и вышла, не оборачиваясь, только белый халат в дверях мелькнул, да в воздухе осталась тень присутствия. Совсем ненадолго, от первых же чужих слов развеялась как дым.
– Чего шептались? – влез Петрович. Неуёмный всё-таки дядька, но какой-то настолько добродушный и простой, что и не пошлёшь в ответ.
– Уезжает Алла Борисовна. Совсем уезжает…
– А ведь ты её любишь, Митя, – вдруг сказал Петрович. – Я по глазам вижу. И Марину свою любишь. Просто по-разному, так оно бывает. И дёргался бы годами, если бы обе рядом были. А так – пусть. Так оно, может, и правильно.
В углу закашлялся новый больной, тяжёлый, с простреленным лёгким вчера вечером привезли, на этом разговор как-то скомкался, сник, словно умирающий цветок, да и забылся. Остался ещё одной ячейкой бесконечного файла, который нам жизнь заполняет воспоминаниями, только нашими, очень личными, из них во многом складывая нас такими, каких мы увидим в зеркале завтра.
Перед самой выпиской пришёл отец.
Вот это и правда был сюрприз, в кои веки приятный. Василий Иванович выглядел теперь как человек, а не пугало – без мудацкой нахлобученцы, значков с портретом Гопченко и прочей невнятной ереси, посетившей его на старости лет. Зашёл, сел на стул, сгорбился. Обычно задорные усы обвисли и как-то укоротились, что ли. Да и причёска вменяемая, без хвостов и чубчиков: обычный пенсионер, как он и должен выглядеть. Положил мозолистые ещё с тех рабочих времен руки на колени, пошевелил узловатыми пальцами.
Так и молчал, пока Дмитрий не сказал:
– Пап…
– Тихо мне тут! Яйца курицу не учат. Сам разберусь, не маленький… Вот уже начал разбираться. Сердце прихватывает, а голова-то на месте.
А хорошо чужие снаряды мозги на место ставят, подумал Дмитрий, даже если попадают мимо. Особенно, если мимо.
– Всё равно не нравится мне эта война, Митька. Неправильное это дело.
– А она никому не нравится, отец. Но не мы начали, поэтому… Наше дело правое.
– Враг будет разбит! – подхватил отец, но было в его голосе что-то… Сомнение не сомнение, горечь там была. Всё лучше, чем «слава славным» орать, пусть так.
– Отпустят, заезжайте всей семьей, отпразднуем, что выжил. Или я к вам в кои веки. Звони, в общем, разберёмся.
Наклонился над сидящим сыном, неловко обнял, словно стесняясь и стараясь не задеть повязку на плече. Потом встал, тяжело припадая на ногу: что-то с коленом у него, надо врачам показать, да всё не складывалось, и вышел из палаты.
Но первое, куда они с заехавшими на служебном «уазике» Дроном и Алиханом, поехали, был не дом. Не отец. Не разведбат.
Они поехали на центральное кладбище, на Аллею Героев. В городе было и еврейское кладбище, старинное, почти заброшенное разъехавшимися в Израиль, штаты и прочие места обетованные потомками там лежавших, но похоронили Шлёму не там. Родни не было, сам указаний не давал, а вот героизм налицо – значит, и место ему отвели правильное.
Могил было много. Очень много, сотни. И это только тут, не беря соседнюю Аллею Памяти, где похоронили пассажиров эвакопоезда, не считая многочисленных одиночных захоронений. Только здесь Дмитрий понял, сколько народу уже унесла война с мая, а ведь это только военные, да и то не все. Сколько их лежит в братских могилах возле всяких городков и деревень, скольких неопознанными побросали в рвы нахлы. Была б их воля, оставили бы на земле валяться, под солнцем и ветром, да эпидемии побаивались, потому и закопали.
Памятников не было – свежие же ещё могилы, осядут, – только ровные ряды крестов вдоль широкой аллеи. Иногда, если мусульманин, еврей, или родня велела как очень уж неверующему – просто пирамидки из трёх досок, чтобы было куда табличку с именем и датами прикрепить.
«Соломон Львович Липкин, 1958 – 2019»
Шестьдесят один был бы старому ювелиру, чуть-чуть не дожил до дня рождения.
А теперь и навсегда – шестьдесят.
Дмитрий стоял и плакал, не стесняясь ни слёз, ни стоявших рядом боевых товарищей. Положил цветы, которые они купили здесь же на въезде на кладбище, а потом просто стоял. Фотографии не было, надо будет потом выбрать из тех, из общих их разведвзвода. Почему-то старые, – а Дрон забрал ключи от квартиры, заезжал туда, прибрал, с соседкой договорился, что присмотрит, он и сказал, что фотоальбомов целая куча – не подходили. Только из последних надо. И памятник потом, скинуться, кто помнит и сам доживёт, поставить