– Пап, ну скажи ты мне, Бога ради, что я в этой долбаной партии забыл?
– Эка… Ну-ка, геть! Песмарийским говори, державным!
– Да я его толком не знаю, – рассмеялся Дмитрий. – Я ж русский. И ты русский. На кой нам между собой на чудом языке разговаривать? Не на работе же, и не в управе.
– Партия хранителей державности, сынку… – и тут не удержался отец. Тьфу, сынку. Ранку, манку, спозаранку. Что за дурацкое слово, оно только у Гоголя было к месту. – Это сейчас билет к власти. Михал дело говорит, наши пришли, Кабур порядок наведёт!
– Да пусть наводит, я-то при чём? – удивился сын. – Может, и правда, воровать меньше будут. И взятку за поступление в первый класс снизят. Пару тысяч срибников я потяну, но не больше.
– Моя внучка будет учиться в государственной школе! – с необъяснимым для вечно нищего отца пафосом, заявил Василий Иванович. Обернулся к иконе, висевшей в углу кухни, и перекрестился. Размашисто и напоказ. – Никаких русских!
Дмитрий вздохнул. Обсуждать, по большому счёту, было нечего – но отец же… Не пошлёшь подальше.
– Бать… Светочка пойдёт в русскую школу. И даст Бог денег потом, в институт лучше не у нас. У Восточного соседа и рейтинги вузов посильнее, и преподаватели. Там хоть какие-то перспективы и потом, даже не спорь.
Отец покраснел, привстал из-за стола и заорал на Дмитрия. Непривычно, зло, даже в детстве никогда так не отчитывал:
– Вон из моей хаты! Вон!!! Тоби пороли мало, придурка, батю не слухаешь! Посадят, я тебе передачки носить не буду! Мы граждане великой державы, Песмарицы, а не какие-то сраные… эти.
На этом запал у отца кончился, Василий Иванович тяжело вздохнул и рухнул на скрипнувшую табуретку. Дмитрий вскочил – но не затем, чтобы убегать куда послали – за лекарствами. Сердечник же отец, ему лишний раз волноваться вредно. Стакан под кран – опять вода жёлтая, вот, уроды. Подвесной шкафчик, так… Ну ладно, хоть корвалол. Накапал и сунул отцу, напряжённому, красному, дышащему хрипло, словно бегом на десятый этаж поднялся.
А сам отошёл к окну. Не время ругаться, хотя сам тоже расстроился.
Внизу лежал город. Обычный, по большей части советской застройки – только карандаши бизнес-центров на северо-западе новые, да «долина нищих» – жилищный комплекс «Хорив», где за отцову, например, квартиру можно купить пару ступенек на входе. Горы подковой, освещенные солнцем, узкий росчерк Шыроки, реки, на которой стояло Кавино. Покой и доброта, особенно когда сверху смотришь.
– Михал дело говорит… – проскрипел сзади отец. Вот неуёмный же старикан.
– Михаил его зовут, батя. Михаил Иванович Разин. И он такой же чистокровный русак, как и мы с тобой. Как вон… Президент Восточного соседа. И как ещё сто миллионов русских.
Отец откашлялся и сплюнул. То ли от болезни, то ли от слов сына.
– Не буду я ни в какие хранители сраной державности вступать, и думать забудь! И дядьке передай – я в ваши игры не играю. Работать надо. Девчонку в школу пристроить. Ремонт вон назрел, да и у тебя обои освежить. Как мама умерла, ничего же не делали.
Отец прохрипел что-то, Дмитрий резко обернулся: да нет, почти в норме, за грудь перестал хвататься и дышит полегче.
– Пойду я, пап. Дел до чёрта, а мы тут ерунду обсуждаем. В субботу заедем с Маринкой, как договаривались. И… Береги себя, ладно? Не стоит оно того.
Василий Иванович промолчал. Сын ждал, что он… не извинится, конечно, но хоть что-то скажет. Не дождался. Тихо защёлкнул за собой замок двери и начал спускаться по узким лестницам старого дома. Этаж. Ещё этаж.
И так десять раз, пока не вышел на остывающий после жаркого весеннего дня воздух.
Машину Дмитрий оставил на стоянке – гараж дорого, да и слишком далеко от дома ближайшие, а во дворе не стоит рисковать – не угонят, так раскурочат ночные охотники за магнитолами, регистраторами, зеркалами и колёсами. Зашел в магазин, купив по списку всё, что просила днём Маринка, и спокойно потопал к дому. Цены в «Синюке» – это целая сеть магазинов такая в Кавино, по смешной фамилии владельца, опять выросли. Вот забота, а не батины нахлобученицы.
– Оставьте меня в покое, вы!.. Бандиты, честное слово – бандиты!
Дмитрий так и застыл на месте. Пока он то с детским питанием сражался, то с отцом ни о чём беседовал, обстановка в Кавино изменилась. Это как запах грозы – ещё и небо чистое, и грома не слышно, а в воздухе висит и потрескивает электричество. Когда начнёт швырять молниями не глядя, прятаться будет уже поздно.
Так и здесь: в подворотне у магазина, рядом с лениво крутящим синими огнями на крыше полицейским автомобилем творилось нечто непонятное. В сумерках сполохи мигалок работали как стробоскоп на дискотеке: выхватывали из полутьмы то ленивое лицо полицейского, важного, с усами не хуже отцовских, то пару молодых гопников – те оскалились, похожие на волчьи морды со своих шевронов, то… Николай Иванович?!
– Что тут творится? – неожиданно для себя спросил Дмитрий.
– Проходите, шановний! – из темноты откликнулся кто-то. Явно полицейский, но не этот с усами, а напарник. – Полицейская операция. Подстрекателя россиянского берём, не мешайте работе госорганов.
– Николай Иванович! – позвал Дмитрий, не обращая внимания на полицейского. Их не то, чтобы боялись, просто старались не замечать – к охране порядка эти бравые парни относились с ленцой, стараясь облегчить карманы пьяным или мурыжить рыночных торговцев из разных южных стран.
Очередная вспышка стробоскопа осветила усталое лицо старого школьного учителя. Ну да, их историк же. Это он – подстрекатель? Интересно узнать, к чему.
На лице учителя было заметно пятно, но Дмитрий не сразу понял, что это здоровенный, с бутылочное донышко, синяк. Да и бровь разбита.
– Вы чего, сдурели? – продолжил Разин. – Если что не так – везите старика в участок, нечего тут самосуд устраивать.
– Та и отвезём, – лениво откликнулся усатый. – Трохи позже. Тута у парубков вопросы есть к деду: чому с полосатой лентой на пиджаке, да и вообще… А наше дело маленькое, велено вбивцям ни в чём не мешать, сегодня приказ из столицы пришёл.
Изложил он это всё на дикой смеси русского и песмарийского, но Дмитрий его прекрасно понимал. Весь восток Песмарицы на этом адском наречии и общался.
– Разин? Дмитрий? Не надо, не вмешивайтесь!
– Николай Иванович!
Но поздно. Раздался глухой стук, словно кто-то выбивал ковёр, дождавшись почему-то сумерек. Николай Иванович вскрикнул и, судя по всему, упал. Дальнейшие удары посыпались градом, били ногами, причём не полицейские, а те самые гопники, что стояли рядом.
– Немедленно прекратите! – Дмитрий бросил пакет с покупками, в котором что-то жалобно звякнуло об асфальт: эх, прости, Светочка, видимо, сегодня без вечернего молока, и кинулся на выручку старику.
Тот уже ничего не кричал, только вздрагивал и скулил под ударами.
Полицейский поймал оттолкнувшего его Дмитрия за рукав, остановил. Когда парень дёрнулся – да чёрт с ней, с рубашкой, новую куплю… – кто-то засадил ему по плечу дубинкой. Из темноты. Профессионально – ключицу не сломал, конечно, но отбитую руку прострелило болью, она повисла как плеть.
– Суки, да что ж вы… – успел сказать Дмитрий, но удары посыпались градом. Николай Иванович, которому он ничем не смог помочь, уже не шевелился – раззадоренные бандиты просто пинали его, как мешок, тяжелыми берцами от одного к другому, ухая и тяжело дыша.
– Нет, позвонить нельзя. До утра в камере. Не выступай, хуже будет.
Усталый дежурный время от времени реагировал на сидевших за его спиной в «обезьяннике» участка, но толку с этого не было. Вещи и документы у избитого Дмитрия выгребли и сунули в какой-то пакет, а самого отправили туда, за решётку. Пёстрая компания из пары размалёванных шлюх с проспекта Громова, пьяного в лоскуты гуляки – явно подрался где-то и спящего в углу бомжа приняла Дмитрия спокойно.
Только одна из проституток буркнула:
– За политику? Мне говорили, теперь сажать будут. И правильно, не хрен тут. Слышь, дежурный? Слава славным!
– Славным слава, – на автомате буркнул тот, потом повернулся и заорал:
– Тихо там, мрази! Посадили – и сидите. А тебе, Нинка, сейчас внеочередную смену устроим, если не заткнешься. Субботник, на!
Пьяный тихо засмеялся, похоже, вообще не понимая, где он и зачем. Тоже счастье, если вдуматься: пребывать головой подальше от полицейских. Тело, правда, здесь… Ну, оштрафуют и отпустят, ничего страшного. А фингал пройдёт.
На похороны скромного учителя истории, которого при жизни знали только коллеги и ученики, собралась без малого половина Кавино.
Это уже не скромная прощальная церемония, не отпевание в кругу соседей, когда в стройных – как на демонстрации – колоннах идёт двести тысяч человек. Это революция, как ни крути. Да и лозунги – и на красном фоне соцпартии, и самодельные, на чём придётся, власть порадовать никак не могли. Во-первых, ни слова на державном песмарийском: демонстранты почему-то и письменно, и устно изъяснялись по-русски. А во-вторых… Полицейские, спешно пригнанные для разгона беспорядков, либо влились в колонны, охотно прикрепив прямо на форменные куртки розетки из георгиевской ленты, либо разбежались по сторонам.
Чтобы не отсвечивать, и на всякий случай.
Впереди процессии был не катафалк – он ехал следом. Возглавлял шествие украшенный вперемешку чёрными, красными и почему-то зелёными лентами грузовик с огромными, на полкузова, колонками, из которых непрерывно неслись советские марши и песни военных лет, от чего в областной управе случились тихая паника, пара сердечных приступов без летальных исходов и звонки во все места – от полицейского управления до администрации президента Песмарицы.
Грузовик, разумеется, пригнали рабочие Кавинского НПЗ, а вот кто воткнул «заряженную» флешку в проигрыватель – осталось загадкой. Но музыка, совсем не похоронная, парадная, накрыла город с головой.
От администрации президента поступило указание действовать жёстко, но глава управы решительно не знал, как это исполнить. Позвонил командиру воинской части: рядом с Кавино, конечно же, была и такая, подразделение танковой бригады номер шестнадцать. Послушал глухой мат генерал-майора, из которого понял, что тот видал в гробу всех президентов, начиная с американского, и без письменного приказа министра обороны людей и технику на улицу не выведет. Ещё раз поругался с начальником областного УВД – безрезультатно.