Не как люди, но хоть что-то. Хоть как-то.
И рисунки Светочки здесь, баба Люся собрала все – и в детской, и… из ванны. Мятые, с расплывшимися пятнами краски и фломастеров, иногда неразборчивые совершенно.
– Серёж, поищи ещё стаканы. Нужны гранёные, если найдёшь. Какие есть… Тащи, в общем, – сказал Дмитрий очередному сунувшемуся с пустячным вопросом бойцу. Почему-то сейчас – к чёрту позывные, клички, погоняла! – хотелось звать людей по именам. – У ребят поспрашивай, мне ненадолго.
Живых людей надо звать их именами, данными им родителями. Теми сочетаниями звуков, которые они слышали ещё в колыбели, с которыми их звали в детсаду, в школе, везде. Не на войне.
Боец кивнул и скрылся в коридоре, оставив дверь в комнату командира прикрытой не до конца. Контролируют… Боятся.
Дмитрий залпом уронил в рот содержимое рюмки, скривился и занюхал хлебом. Хлеба было много, крупно нарезанные ломти рассыпавшейся горкой на краю стола выглядели как приглашение к застолью, но на самом деле у них была другая цель.
Миссия.
Смысл.
Ватник посмотрел на стол. Странное это было зрелище, жутковатое, но в его состоянии не находилось вокруг желающих критиковать: ряды стаканов, целая батарея, расставленная неровно, но старательно, насколько позволяли дрожащие от водки руки. В каждом на донышке, всего-то граммов по двадцать-тридцать всё той же водки, на каждом – по ломтю хлеба. Так на кладбище делают или за столом, оставляя пустую посуду и выпить покойнику.
Будем считать, что это кладбище. Будем считать, что все, кого он счёл нужным помянуть, бесплотными духами сидят сейчас рядом. Стоят. Витают над ним, не в силах говорить, но в состоянии услышать. Будем надеяться…
Велик и страшен был этот человек.
Новенькие майорские звёзды на погонах, словно вколоченные в плечи гвозди с золотыми шляпками, отсвечивали в полутьме комнаты – шторы он задвинул почти до конца, но всё ещё жаркое сентябрьское солнце рвалось сквозь ткань. Пистолет, который Алихан всё порывался забрать у командира от греха подальше, лежал в кобуре, выглядывая пластиковой рукояткой. Манил взять в руки, манил, что уж скрывать… Орден Республики – единственная и высшая награда Кавино, желтел позолотой, блистал алой эмалью, увесисто и значимо придавил наградной лист, из которого словно выпрыгивали вверх упругим горохом строчки «…за проявленные мужество и героизм…», «…в честь Победы на полчищами врага…». Честные слова, правильные, но какие-то чужие, словно он услышал их на параде не в свою честь.
Если перевернуть орден, там были видны выбитые чеканщиком цифры. Три нуля пять. Бунчук, Звягин, Венич, Иванов и… Да, и он пятый. Дальше список награждённых был тоже невелик, но был, был и дальше.
Сергей, боец, посланный за стаканами, принёс целый поднос, неловко открыв дверь локтем, зашёл, пятясь, стараясь не сыпануть на пол блестящий стеклянный взвод.
– Поставь там, с краю, – сказал Дмитрий. – Места много.
Он пригладил рукой толком не отросшие после госпиталя волосы, сухой жёсткий ёжик. Черты лица майора заострились, незаметные до того морщины резкими канавами пролегли на лбу, возле глаз. Он выглядел сейчас лет на пятнадцать старше своих тридцати двух, а чувствовал себя – на все девяносто. Жалкий старик, высохшее изнутри дерево, которое со стороны можно принять за полное сил, рвущееся к солнцу, а на самом деле – кто бы спилил с Господом. На дрова. На поделки. На парты для детей, которые даже в этот страшный год пошли в школы Республики.
Почти все пошли.
Но ни в одном классе, сколько не ходи по пахнущим свежей краской, деревом и мастикой полов коридорам, сколько ни открывай двери, на секунду отвлекая от занятий смешных вихрастых малышей, девчонок с огромными бантами и их нарядных учительниц, нет и никогда не будет одной маленькой девочки.
Никогда. Страшное ты слово, никогда.
Приговор и исполнение.
Пустота внутри.
А пистолет заряжен сейчас, заряжен…
Все семнадцать маслят на месте, как на подбор. Вернуться бы с ними в прошлое, приехать на час раньше, встретить этих зверей на пороге и – да пусть даже и умереть, но точно зная, что сделал всё, что мог. Абсолютно всё.
Иначе жить с вырванным сердцем, которое даже не в руке как у Данко, не светит людям, идущим за тобой, а похоронено на два метра под сухой землёй кладбища, разорванное надвое, чтобы каждому гробу досталась половинка. И мама смотрит с эмалированного овала на своём куске серого гранита, ещё молодая, ещё живая. Смотрит и плачет, просто это никому не видно.
Он привстал, взял по одному несколько стаканов с подноса, аккуратно наливая, кладя на каждый по куску уже немного заветренного хлеба, подсохшего, гнущегося дугами лука, из которого уже никто не выстрелит.
Николай Иванович, Шлёма, Горло, Доренко, Витька Рихтер, Самораки, Дрон, Быча, Самохвалов, танкист Петрович, Геша и Север – неразлучные друзья при жизни, и в смерть ушедшие друг за другом. Мариночка… А дочке? Ей же рано ещё водку, ребята! Шесть лет – подумайте сами, какая к бесам, водка!
– Алихан, – пьяно крикнул он. Подождал, слушая тишину, далёкие отзвуки чужих разговоров, смеха, гудок машины со двора, потом продолжил: – Боец Чермоев! Принеси сока… Или компота какого. Без алкоголя что-нибудь. Детского.
Алихан заглянул, кивнул и скрылся.
Он – найдёт, он точно найдёт. Тогда налить надо вот в этот маленький бокал, не рюмку, а действительно детскую, подходящую посуду. И – не чокаясь, ни с кем из вас, мужики, женщины, девочка моя, не чокаясь. Будем считать, что вы здесь, что вы пьёте со мной, а где-то там, в райских садах, вашим душам навсегда хорошо.
– Кока-колу нашёл, – блеснул зубами Алихан. – Пойдёт, майор?
– Вредная она, сука… – покачиваясь, ответил Ватник. – Сахара до хрена. И кислота эта… фосфорная. Но разок можно, раз ничего другого. Давай. Ставь.
– А давай, командир, ты с нами пойдёшь выпьешь, да? Не сразу. Потом. Но не сиди один.
– Один? Да я разве один, Алихан?! Вон сколько народу… Больше, чем живых.
– Тогда пистолет пока заберу, ладно? Ну сам подумай, зачем тебе сейчас пистолет? Врагов победили. Кого насмерть, кого отогнали вон до границ. Радио не слушал? В Хориве паника, президент Кабур как поехал в рабочий визит в Турцию, так вторую неделю всё визитирует. Парламент его уже сменить собрался. Красота, да?
– Не забалтывай меня, боец. Не отдам я пистолет. Боевое оружие, подарок, между прочим, хоть из грязных рук, но самого оружия это не касается. Пусть лежит.
– Хоть орден надень, не стыдишься же? А то устроил, понимаешь, тут икебану.
Дмитрий обернулся, глянул на стоявшего в дверях Алихана налитыми кровью глазами, опухшими и от бессонницы, и от водки.
– Ты чего, сдурел?! Надену. Горжусь. Ты давай без этих… Без намёков.
Боец понял, что ещё пара фраз – и будет ссора. Оно и хорошо бы, всё лучше, чем зависший между небом и землёй в паутине своего горя командир, иной раз правильнее выбить из колеи, но – жалко. И так у него сил нет, а ещё ругаться. Пожал плечами, тихонько вышел, заметив, что Дмитрий опять отвернулся к столу, наливая себе очередную рюмку.
– Пистолет… Боитесь все, что застрелюсь? Так нет. Или да? Нет… Врёшь, я человек верующий, грех это огромный, смертный – самого себя жизни лишать. Не я эту душу сюда прислал, мучаться и верить, не мне её от тела и отрывать.
Он снова выпил. Показалось, что над стаканами, над погонами хлебных корок заклубился туман, но нет – проморгался, всё прошло. Наверное, в глаз что-то попало.
Плакать он не мог. Вообще не мог, с той самой минуты у себя дома, на коленях перед диваном. Даже на похоронах стоял как сухое дерево, наклонившись, сгорбившись, но без единой слезинки. А вот отец рыдал у гробов, размахивал руками, быстро глотал какие-то свои сердечные таблетки, баба Люся его поддерживала, как могла.
Саму всю трясло, но пыталась помочь. Такие уж мы люди.
Плохо, когда раньше тебя умирают дети, а ещё хуже – когда внуки. Внучка. Зачем жить дальше, если на старости лет одна надежда – увидеть своё продолжение в тех, кто пришёл следом.
Зачем?! Не надо? Надо?
Эх… А он вот сейчас не думал. Пил и всё.
Кто-то назовёт его мятежником. Преступником. Сепаратистом. Кто-то – героем. Кто-то, особенно в странах, давно привыкших к размеренному мирному существованию, даже в России, просто пожмёт плечами и пройдёт мимо: некая война неизвестно где, какие-то жертвы? К чему это всё, если самые большие проблемы – выплатить ипотеку, найти деньги на новую машину или поездку на море в сезон, куда устроить ребёнка и где найти толкового стоматолога: чтобы недорого и качественно.
Пусть и одни, и другие, и, конечно же, третьи остаются при своих мыслях. Фронт существует, по обе стороны от этой, не всегда видимой, линии гибнут люди. Война продолжается, а что вы её не хотите замечать – так это частенько и не важно.
Люди гибнут за Россию. За Большую Россию, если хотите, за Русский мир. Без пафоса и претензий к нам, живущим мирно, в грязи окопов, в неприметных перелесках возле деревень, которые по названиям и в райцентре-то не сразу вспомнят.
Солдаты умирают за нас. А называть их вы можете как хотите. Как совесть позволит.
Ярлыки – дело такое: сегодня одни, завтра другие, сути они не меняют.
Пиликнул телефон. Подпрыгнул на столе – сообщение в мессенджер. Дмитрий взял смартфон в руки, снял блокировку. Совершенно неведомый номер с немецким префиксом.
«Только узнала. Прими мои соболезнования, Димка… Земля им пухом, Царствие Небесное. Алла».
И сразу ещё одно. «Не время и не место, но… Приезжай ко мне после войны. Хрен с ними, с бюргерами. Я буду тебя ждать».
Он смотрел на эти строчки и не испытывал ничего: ни любви, ни раздражения, ни ненависти, ни сожаления. Ничего. Просто тянущую из него силы немую пустоту внутри. Да и снаружи, если уж честно. Стёр сперва одно сообщение, потом второе. Потом заблокировал номер, вычеркнул его из остатков своего бытия.
Во двор, приметная ещё издали грохотом музыки, заехала агитмашина.