Краем глаза Курбатов увидел, что Кутенков повернул Мороза на спину, прикрыл его лицо каской, и сразу понял, что случилось, понял, но не отошел от орудия и не сказал ни слова — продолжал следить за танком…
И этот и еще один танк подбили Курбатов с Кутенковым. Они работали дружно, как у наковальни кузнец с подручным, точно и слаженно, не зная, кто еще, кроме них, уцелел на высоте.
Второе орудие батареи, которым командовал старшина Грищук, было разбито прямым попаданием бомбы, там все погибли, в том числе и командир. А третье орудие хотя и стреляло, но кто там остался, не было видно из-за бугра. И Курбатов чувствовал: он один отвечает за то, чтобы эта высота по-прежнему оставалась грозной и неприступной.
Он поднял свою каску, надел ее и застегнул под подбородком ремешок. Потом взял обломок доски, обтер ее рукавом, вытащил из кармана карандаш и, послюнявив, написал на дереве большими неровными буквами: «Умру, но с рубежа не уйду». Доску воткнул в землю.
Опять суматошно забили зенитки, небо сразу же покрылось белыми пушистыми шариками разрывов. В пике шли десятки «юнкерсов». Оглушающе-пронзительно закричали бомбы — «ревуны». Взрыв, другой, третий… Туча черной пыли окутала позиции дивизии.
А издали уже доносился многоголосый крик:
— Хох! Хох!..
Крик приближался, нарастал. Вот он уже совсем близко. Вверх по склону холма вслед за танками — справа, слева — бежали серые фигуры, строча из автоматов.
Двадцать первая атака!.. Дивизия обескровлена, по врагу стреляли только отдельные орудия да пулеметы — от края оврага и от центра его, из-за густых кустов.
Вражеская пехота устремилась к новому рубежу. Он свободен, надо спешить!
«Тигры» тяжело переползали через окопы, в которых все было как будто мертво. Цепь эсэсовцев уже совсем близка. Видны их злобные лица, их глаза, руки, сжимающие автоматы…
И вдруг надвигавшиеся на высоту танки остановились, пехота противника залегла, неожиданно оборвав свой бег, а вражеские минометы, спрятанные в посевах, перенесли свой огонь куда-то дальше, вглубь…
Курбатов не столько понял, сколько почувствовал: за его спиной есть что-то такое, что устрашило врага. Еще не видя, откуда идет помощь, он уже ясно ощущал ее и, почти задыхаясь от горячего чувства, в котором были и радость, и облегчение, и злость, крикнул Кутенкову хрипло, прерывисто:
— Живем, Кутенков! Врешь! Наша возьмет!..
Командир орудия сержант Курбатов и не догадывался, что в это время в дело вступил корпус Кравченко.
Молчавшие в глубине обороны батареи внезапно ожили. Рев орудий слился в сплошной гул. Забили станковые пулеметы, отсекая вражескую пехоту от танков, заухали минометы, застучали противотанковые пушки. И навстречу вражеским машинам из-за рощи стремительным потоком выползли тридцатьчетверки, в небе появились десятки «лагов» и «илов». Снизившись до бреющего полета, «лаги» расстреливали фашистов, оказавшихся под перекрестным огнем. Теперь уже врагам было не до атаки укреплений. Основная их масса, отстреливаясь, начала в беспорядке отходить.
Когда атаку отбили, Курбатов присел, вытащил из горлышка фляги черную резиновую пробку и долго, тянул теплую воду — все не мог напиться. Потом он вытер рукавом с лица пот и осмотрелся. Невдалеке, на снарядном ящике, сидел Кутенков и, кряхтя, перевязывал раненую ногу. Труп Мороза по грудь засыпало землей. Каска сдвинулась с лица убитого, и теперь он, казалось, глядел полузакрытым глазом, словно щурился от яркого солнца. В пятидесяти шагах от Мороза, на скате холма, стоял развороченный, с вздыбленной пушкой, еще дымящийся фашистский танк. Это был шестой или даже седьмой танк, подбитый Курбатовым в бою.
6 июля войска Центрального фронта нанесли контрудар по северной вражеской группировке. Но с юга немцы продолжали рваться по шоссе к Обояни и Курску.
В нескольких местах гитлеровцы продвинулись на семь-восемь километров. И хотя было заметно: возможности их уже истощены, они атакуют осторожнее и значительно меньшими силами, бросая в бой теперь лишь до двадцать — двадцать пять танков, тем не менее враг стремился развить успех, и сражение не затихало ни днем, ни ночью.
Генерал Ястребов и замполит полковник Карасев сидели в землянке. Голова у Карасева была забинтована. Пятна крови проступали сквозь марлю, и он держал голову неестественно прямо, точно боялся пошевелить ею.
— Петр Петрович! — возбужденно говорил ему Ястребов. — Ведь выстояли, а? А ведь выстояли же, а? Ты смотри: от Ватутина благодарность всей дивизии! — И он протягивал Карасеву телеграмму, которую замполит уже знал наизусть.
— Размножим и пошлем по всем частям, — сказал, морщась от боли, Карасев. — Пусть люди узнают…
— Вот бы Потапов обрадовался!
— Да, жаль старика. Можно сказать, за пять минут до конца боя царапнуло…
Теперь дивизия Ястребова могла передохнуть. Поело многодневных боев гитлеровцы поняли, что на этом направлении им не пройти, и перенесли удар на левый фланг армии Чистякова.
Ястребов приказал выставить боевое охранение, а солдатам разрешил спать. И солдаты спали, лежа на траве, спали так крепко, что их не мог разбудить танковый бой, развернувшийся всего в двух километрах.
И вот в эти часы такого желанного и давно заслуженного и необходимого отдыха в землянку к Ястребову спустился офицер связи армии.
— Товарищ генерал, — обратился он к командиру дивизии, — вам боевой приказ. — И передал синий конверт с красными сургучными печатями.
Сломав печати, Ястребов вынул из конверта приказ, прочитал и отдал Карасеву.
Они ни слова не сказали друг другу.
«Что ж, приказ есть приказ, — подумал каждый из них. — Надо выполнять».
Офицер связи, выпив из кружки воды, которую принес ординарец, продолжал стоять, видимо чего-то выжидая.
— Что еще? — спросил его Ястребов.
— Начальник политотдела армии приказал передать, чтобы троих солдат — Курбатова, Никанорова и Кутенкова — немедленно направили в штаб фронта. Командующий фронтом лично вручит ордена Ленина.
— Никаноров и Кутенков ранены, в госпитале, — сказал Карасев. — А Курбатов, этот есть.
— ФоминІ — крикнул Ястребов ординарцу. — Сейчас же найди Курбатова.
Когда ординарец нашел Курбатова, тот спал около дощечки, на которой его же рукой было написано: «Умру, но с рубежа не уйду».
Напряжение битвы усиливалось, как усиливается ливень, когда гроза на исходе и на горизонте проглядывает голубое небо.
Наблюдая за тем, как развиваются события, Ватутин все больше понимал: гитлеровцы долго не выдержат. Они рассчитывали на стремительность, а их вынудили к длительной, изнуряющей битве, в которой сможет победить лишь тот, у кого не только больше сил, но и больше выдержки, упорства. События ближайших дней подтвердили это.
Восьмого июля с согласия Ставки генерал Москаленко со своей армией перешел в контрнаступление. Его войска продвигались медленно, но все же продвигались.
Правда, в этот же день на другом участке фронта Манштейн нанес удар по центру армии Крученкина, стремясь привлечь сюда резервы Ватутина и в то же время расширить прорыв к востоку. Свои неудачи в наступлении на Обоянь враг решил возместить ударом на Корочу. Но армия выдержала и этот нажим.
Девятого июля, по плану Гитлера, Манштейн должен был овладеть Курском, но он даже не сумел вывести свои танки в назначенный срок к Северному Донцу. А между тем резервы его 4-й танковой армии уже были исчерпаны.
Одиннадцатого июля войска Манштейна, получив подкрепление, перешли в новое наступление на Прохоровку с запада и юга. Танковое сражение продолжалось всю ночь и на другой день достигло наивысшего напряжения…
Широки поля вокруг Прохоровки. Залитые солнцем, они в мирные дни дышат благоуханной свежестью полевых цветов, колышут волны желтой пшеницы. А сейчас здесь клокотало невиданное сражение.
Тысячу танков собрал Манштейн под Прохоровкой, не зная о резервах Ватутина. И вот навстречу танкам Манштейна утром 12 июля из села Прелестное двинулись сотни тридцатьчетверок. Это армия генерала Жадова, прибывшая из резерва Ставки, заняла боевые рубежи и теперь шла на сближение с фашистскими танками, которые, выстроившись в виде огромной буквы «П», двигались к позициям гвардейцев. А над полем боя танков «миги» и «лаги» вели напряженные воздушные бои с «мессершмиттами» и «юнкерсами».
Густой дым тяжелыми волнами заволок сияющую на солнце степь. Танки горели, и черное чадное пламя пожирало посевы. Солдаты умирали, падая лицом в зеленую, пахнущую ромашкой траву.
Гитлеровцы, в воображении которых с новой силой возникли картины их разгрома под Москвой и Сталинградом, уже не верили, что чудесное русское лето, напоенное солнцем, запахом трав, буйно росших на раздольных полях, когда-нибудь будет принадлежать им. Нет, это были чужая земля, чужой воздух, чужое лето.
Манштейн снова проиграл. Ватутин собрал свои резервы как раз восточнее Прохоровки, где они и сослужили свою великую службу.
Вечернее солнце как будто с удивлением смотрело на картину, которую освещало первый раз с тех пор, как загорелось на небе. На полях и на склонах холмов догорали «тигры» с черными крестами. Вот, вздыбившись, застыли в смертной схватке «пантера» и тридцатьчетверка. Еще подбитый танк, еще… А вот наше орудие, раздавленное гусеницами… Но и сам вражеский танк далеко не ушел. А вот, у края окопа, лежат три бойца. У одного из них зажата в руках так и не кинутая им в машину противотанковая граната. На обочине дороги, уткнувшись в кювет, стоит большой штабной автобус. На распахнутых зеленых дверцах нарисован желтый дракон с тремя головами — опознавательный знак эсэсовской части.
К вечеру 12 июля, потеряв более четырехсот танков, фашисты перестали рваться к Курску. Более того, они кое-где начали отходить, а Ватутин усилил нажим. В бой были введены армии Жадова и Ротмистрова. Противник снова начал отходить.
В тот же день по приказу Ставки перешли в наступление войска Западного и Брянского фронтов, расположенные севернее и восточнее Орла. И к 15 июля за три дня фронт противника был прорван на протяжении сорока километров и наши войска продвинулись в глубину вражеской обороны, освободив более пятидесяти населенных пунктов.