Блюхер, по его мнению, был к тридцать седьмому году человеком с прошлым, но без будущего, человеком, который по уровню своих знаний, представлений недалеко ушел от Гражданской войны и принадлежал к той категории, которую представляли собой к началу войны Ворошилов, Буденный и некоторые другие конармейцы, жившие несовременными, прошлыми взглядами. Представить себе, что Блюхер справился бы в современной войне с фронтом, невозможно. Видимо, он с этим справился бы не лучше Ворошилова или Буденного. Во всяком случае, такую небольшую операцию, как хасанские события, Блюхер провалил...
Тухачевский, по мнению И.С. Конева, человек даровитый, сильный, волевой, теоретически хорошо подготовленный. Это его достоинства. К его недостаткам принадлежал известный налет авантюризма, который проявился еще в Польской кампании, в сражении под Варшавой. И.С. Конев говорил, что он подробнейшим образом изучал эту кампанию, и, каковы бы ни были ошибки Егорова, Сталина на Юго-Западном фронте, целиком сваливать на них вину за неудачу под Варшавой Тухачевскому не было оснований. Само его движение с оголенными флангами, с растянувшимися коммуникациями и все его поведение в этот период не производят солидного положительного впечатления. По мнению И.С. Конева, некоторые замашки бонапартистского оттенка были у Тухачевского и потом. Но главным недостатком Тухачевского он считает, что тот не прошел ступень за ступенью всю военную лестницу, и хотя некоторое время был командующим округом, но непосредственно войсками командовал мало, командного опыта после Гражданской войны имел недостаточно. Тем не менее если подводить итоги, то Тухачевского можно представить себе на одном из высших командных постов во время Великой Отечественной войны с пользой для дела.
Якир, по мнению Конева, человек умный, со способностями, но без настоящей военной школы, без настоящего военного образования, человек, не лишенный блеска, но не обладавший сколько-нибудь основательным военным опытом для руководства операциями крупного масштаба. Его Конев с трудом представляет себе, скажем, в роли командующего фронтом на Великой Отечественной войне.
Егорова и Корка он считает людьми средних способностей, образованными, знающими, выдержанными, но не блиставшими сколько-нибудь заметными военными дарованиями. Дыбенко и Белова он относит к той же категории людей, таких, как Ворошилов и как Буденный, которые в военном отношении были целиком в прошлом, в Гражданской войне, и, будь они живы, они были бы обречены на то, чтобы показать в условиях большой войны свою отсталость и беспомощность.
Самым крупным военным деятелем из числа всех погибших И.С. Конев считает Уборевича, оценивает его чрезвычайно высоко. Высоко оценивает его опыт в период Гражданской войны. Высоко оценивает его как командующего округом, как человека прекрасно знающего войска, пристально и умело занимавшегося боевой подготовкой, умевшего смотреть вперед и воспитывать кадры. Плюс ко всему сказанному, по мнению И.С. Конева, Уборевич был человеком с незаурядным военным дарованием, в его лице наша армия понесла самую тяжелую потерю, ибо этот человек мог и успешно командовать фронтом, и вообще быть на одной из ведущих ролей в армии во время войны.
Потом И.С. Конев говорил о том, что в общем в Отечественную войну, которая произвела отбор кадров, выдвинулись люди хотя в большинстве своем участвовавшие в Гражданской войне, но без громкого прошлого за плечами. Это прошлое на них не давило, не навязывало им своих концепций, не заставляло смотреть назад — в Гражданскую войну. Они заканчивали оформляться как военачальники уже после Гражданской войны, проходили одну за другой нормальные ступени службы и именно поэтому шли вперед, а не останавливались на месте и не жили старым. И то, что из числа именно этих людей выдвинулись все ведущие кадры Великой Отечественной войны, не случайно...»
Сам Симонов, комментируя высказывания маршала Конева, сделал довольно убедительный вывод: «Определение меры ущерба, нанесенного армии арестами тридцать седьмого — тридцать восьмого годов, выбытием огромного количества командных кадров, в том числе высших, — проблема очень сложная психологически. К ней надо подходить очень осторожно и очень справедливо. В конце концов надо взять как аксиому, что по нашим представлениям, сложившимся к тридцать седьмому — тридцать восьмому годам, мы не можем делать окончательные выводы о том, как бы кто воевал в сорок первом году с немцами. Это один из коренных вопросов. Ответить на то, кто из погибших тогда людей как воевал бы с немцами, как мы и в какой срок победили бы немцев, будь бы живы эти люди, — все это вопросы, к сожалению, умозрительные.
В то же время существует факт непреложный, что те люди, которые остались, выросли в ходе войны и оказались у руководства армией, именно они и выиграли войну, находясь на тех постах, которые они постепенно заняли. И их право помнить об этом и относиться с известной горячностью и нервозностью к разговорам о том, что все бы пошло по-другому, если бы были живы те, кто погиб в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах.
Мне кажется, что справедливее ставить вопрос в другом аспекте. Неизвестно, как бы воевали Тухачевский или Дыбенко — беру крайние точки, — но не подлежит сомнению, что если бы тридцать седьмого — тридцать восьмого годов не было, и не только в армии, но и в партии, в стране, то мы к сорок первому году были бы несравненно сильней, чем мы были. В том числе и в военном отношении...»
Безусловно, записанные Симоновым рассуждения Конева сугубо субъективны, как субъективен и сам Симонов в своих комментариях, но зерно истины тут есть, и в будущих серьезных исследованиях они имеют право на существование. Действительно, дело ведь не только в тех десяти—пятнадцати крупных военачальниках, но и в десятках тысячах командиров, которые пошли вслед за ними на смерть. Армия же осталась без руководящего состава в той тяжелой атмосфере подозрительности, которая разлагала все и вся, лишала людей инициативы и самостоятельности. Наконец, говоря о жертвах тех лет, нельзя не вспомнить, что многие из них пожали то, что посадили и любовно взращивали. Разве можно забыть о том море крови, которое пролил славный большевик Иона Якир при расказачивании на Дону и Кубани? А сколько невинных душ на совести интеллигентнейшего человека, любителя искусств, скрипичного мастера, атлета и жизнелюба красавца Михаила Тухачевского?! Ведь это он залил кровью мятежный Кронштадт, он отдавал приказ сметать с лица земли артиллерийским огнем вместе с жителями деревни восставшей Тамбовщины. Он, не поведя бровью, уже в тридцатом году расправился с группой военных специалистов старой школы, преподававших в советской академии. А что вытворяли Дыбенко, Смилга, целая плеяда «железных латышей»? Вспомнили ли они об этом, когда их вели в последний путь палачи Ежова и Берии?..
Николай Федорович всю ночь по дороге из Москвы в Киев не спал. Думал о неожиданном назначении, об арестах, не прекращавшихся ни на день. Было отчего растеряться молодому полковнику, только что назначенному на высокую должность. Врагами были объявлены те, с кого он долгие годы брал пример, арестовано все командование академии, более половины преподавателей, десятки его сокурсников, сослуживцев. Верил ли он в их вину? Не верил — свидетельствует Татьяна Романовна. Считал трагической, нелепой ошибкой, чьей-то злой волей, скрывавшей от вождя истинное положение дел. Вера в Сталина оставалась непоколебимой. Ее поддержал и скорый арест и осуждение, как многим тогда казалось, главного виновника всех бед — Н.И. Ежова. Мог ли тогда Ватутин подумать о том, что все это дело рук того, кого боготворила вся страна, что эти «ошибки» будут повторяться еще долгие годы и видные военачальники будут так же исчезать в бериевских подвалах, как и в ежовских? Даже в самые трудные месяцы войны, когда не только командиры, но и каждый солдат, каждая винтовка и штык были нужны, как воздух...
«Кому верить?» — в сотый раз задавал себе вопрос Николай Федорович, вглядываясь в пролетавшую мимо вагонных стекол темноту.
В штабе округа царила та же растерянность и подавленность. Только что прошли массовые аресты. Вакантные должности занимали вновь прибывшие командиры, зачастую даже не представлявшие, чем им придется заниматься. Обстановка усугублялась атмосферой всеобщей подозрительности. В этих условиях необходимо было отбросить все сомнения и, засучив рукава, браться за дело. Ватутин так и поступил, принявшись, по сути, за формирование нового коллектива. Приходилось учить людей штабной работе, возвращать им веру в свои силы, способности. Во многом его стараниями в штабе создавалась по-настоящему рабочая, творческая обстановка.
Вот выдержки из аттестации, полученной им в то время: «Товарищ Ватутин Н.Ф. идеологически устойчив, морально выдержанный, бдительный, беззаветно предан делу Ленина-Сталина и социалистической Родины. Умеет хранить военную тайну. Активно боролся с врагами народа и провел большую работу по ликвидации последствий вредительства. В партийно-политической работе принимает самое активное участие. Связан с массой, чутко относится к нуждам и запросам командного состава и красноармейцев. Правильно нацеливает и мобилизует парторганизацию и командный состав на выполнение поставленных задач».
Относительно активной борьбы с врагами народа в архивных материалах данных не обнаружено. Видимо, эта фраза являлась обязательным атрибутом и служила пропуском на благонадежность, ибо повторяется во всех без исключения аттестациях того времени.
Да и некогда уже было заниматься врагами народа. Даже Сталин, зная, насколько обескровлена армия в преддверии большой войны, беспокоился, с какими военачальниками встретит суровые испытания. И хотя оставался верен своему принципу — незаменимых людей нет, начал исподволь приглядываться к оставшимся кадрам, брать на заметку людей для будущего выдвижения. Так постепенно его пристальное внимание стали ощущать на себе Жуков, Павлов, Конев, Попов, Мерецков, Василевский, Ватутин и другие. В армию в срочном порядке возвратили некоторых еще не сломленных пытками репрессированных военачальников. Они помогли молодежи поднять армию. Не будь их, трудно сказать, с какими бы итогами кончилась смертельная схватка с фашизмом.