зык, ибо был уверен — откажется брат. Так и написал матери, не скрывая ничего. А та в ответ только попросила: «Ты уж последи за ними, Коля».
Когда Николай Федорович увидел первые дома родного Чепухино и на косогоре хату деда Григория, слезы невольно навернулись на глаза. В хате его конечно не ждали. Вера Ефимовна сидела за ткацким станком, Матрена стрекотала на швейной машинке. Средняя сестра Дарья — счетовод колхоза — что-то писала, приткнувшись у лучины. Лена подметала пол. На печке звенели детские голоса, поблескивали глазенки ребятишек. В хате расположились остановившиеся на постой солдаты. Вот они-то и подняли суматоху при виде вошедшего в комнату генерала. Сестры заголосили в один голос, кинулись обниматься. Николай с трудом отбился от них и шагнул к матери. Вера Ефимовна обняла сына, и слезы обильно потекли по ее коричневым морщинистым щекам.
— Подождите, мама, дайте раздеться, — с трудом сдерживал себя сын.
Отстранив Веру Ефимовну, он повернулся к двери, снял шинель, фуражку, повесил ее на обломок штыка, вбитый в стену еще дедом Григорием. Заблестели в тусклом свете лучины ордена, и солдаты вновь вытянулись по стойке «смирно».
— Вольно, вольно, — скомандовал Ватутин. — Не смущайтесь. Вы мне не мешаете. Я не надолго. А поужинаем вместе. Да, мама? — повернулся он к Вере Ефимовне. — У меня братья такие же красноармейцы, как вы. Видите, и я не во дворце вырос. Согласны?
— Так точно! — вразнобой ответили бойцы.
— Вот и отлично. Глушаков! — крикнул он ординарца. — Тащи наши припасы.
Митя с трудом втащил два огромных фанерных чемодана.
— Это еще что? — удивился Ватутин. — Да тут целый фронтовой склад.
— Никак нет, товарищ командующий. Член Военного совета приказали все получить по списку, составленному ими, и никаких разговоров...
Ватутин улыбнулся. С членом Военного совета фронта Никитой Сергеевичем Хрущевым спорить было действительно бесполезно.
Ужин получился на славу. Собрались все родные, дальние родственники. Николай Федорович, чтобы не смущать бойцов, снял китель и в белой рубашке выглядел каким-то своим, домашним. Солдаты видели, как бережно по-крестьянски подставлял он под ложку кусок хлеба, как вытирал рукавом рубахи вспотевший лоб. Старушка мать — обычная деревенская женщина, сестры, такие же как у них, оставленные в далеких селах. Простая хата с неизменной русской печкой и почерневшим от времени ткацким станком. Все это как-то не вязалось с генеральским кителем, блеском золотых погон и орденов, малиновыми лампасами, развернутой тут же в углу радиостанцией и щеголеватыми офицерами-порученцами, даже во время ужина нет-нет да и беспокоящими генерала. В этот момент крестьянская хата перевесила в умах солдат холодную непостижимость крупного штаба. И близок им стал командующий фронтом, которого они прежде если и знали, то по фотографии. И сразу появилась уверенность. Уж такой-то, свой, не подведет, не пошлет солдата ни за понюх табака под бомбежку, артобстрел, под пулеметы. Такой все понимает не по докладам, а нутром, сердцем...
Давно улеглись спать бойцы-квартиранты. По старой привычке забрались на печь сестры, а мать с сыном все не могли насмотреться друг на друга.
— Ты бы, Коля, все же помог братьям, — тихо просила Вера Ефимовна. — Афанасий совсем плох, ну какой из него солдат? Может, куда полегче?
— Нельзя, мама. Что люди скажут? Как я этим бойцам в глаза смотреть буду? — Николай Федорович кивнул на перегородку, за которой устроились на полу солдаты. — Ведь мне на смерть их посылать приходится...
— Да я умом все понимаю, сынок, а сердце все хочет деток спасти. Ты не слушай меня, старую. Ватутины всегда были перед миром чистыми и будут. Бог даст, живыми останетесь...
Вера Ефимовна с любовью разглядывала сына. Это был ее родной Коля. Те же глаза с хитрым ватутинским прищуром, высокий, как у деда Григория, лоб, добрая улыбка, вот только посеребрила виски седина, прорезали морщины лоб и щеки. Много, видимо, лиха приходится на его долю. Даром, что окружен почетом...
— Что, мама, постарел? — угадал материнские мысли Ватутин. — Это не страшно. После победы все помолодеем. Нам бы только фашиста кончить. Уж и боюсь вас спрашивать, как прожили под немцем. Натерпелись?
— А что бояться. Жили как все люди. И терпели со всеми одинаково.
— Как же это немцы до генеральской семьи не добрались?
— Так и не добрались. У нас и немцы всего раза два были. Известное дело — глубинка. Они ведь и колхоза не распускали, колхоз-то сподручнее грабить. Тут не до генеральских семейств. Но главное дело — люди. Люди спасли. У нас, считай, все чистыми остались, к немцам не пошли. Один только нехристь — конюх колхозный, горький пьяница — в полицаи пошел. Уж таким лютым оказался. Так и прозвали Каюк. Вот он председателя нашего немцам выдал, Щеголева, и меня стращал. Но до нас не успел добраться. Тут у нас парнишка один квартировал, теперь, сказывают, партизан. Он этого июду и прикончил. А так, что говорить? Тяжко, голодно, и работа проклятущая. Даже больную Матрену гоняли. Не поверишь, всем семейством на руках ее носили... Бога благодарим, что живы остались...
Вера Ефимовна всхлипнула, и из глаз брызнули слезы.
— Ну что вы, что вы, все хорошо теперь, — успокаивал мать Николай Федорович. — Вы, мама, собирайтесь в Москву. За вами приедет Таня. До конца войны поживете без забот, а дальше видно будет.
— Нет уж, Коленька. Как я в таком горе дочерей, внучат брошу? Да и как мне без забот? На том свете отдохнем.
— Ну хорошо, — не стал спорить Николай Федорович. — Но Таня все равно приедет, поможет по хозяйству, привезет кое-что из одежды, обуви. Это уж обязательно. И не думай отказываться. Здесь ты мне не указ.
— Хорошо, хорошо! Спасибо, сынок. Дай бог тебе здоровья. У меня вот одна просьба. Люди на селе волнуются. Хотят тебя видеть. Ты уж уважь, сынок...
— Ну что же, я согласен. Вот только времени нет. Завтра в обед, то бишь уже сегодня, мы убываем. Дел, мама, страшно сказать сколько. Ведь на мне сотни тысяч людей. Если соберутся с утра, то поговорим. А сейчас давайте поспим часок-другой.
Николай Федорович лег на свежую, пахнущую детством холстину и мгновенно заснул, а Вера Ефимовна так и просидела до рассвета, поправляя непокорные вихры и укрывая ноги спящего сына.
Как на селе узнали, что утром сам генерал Ватутин собирает народ, трудно сказать. Но еще до света к избе деда Григория потянулись люди. Стар, млад да женщины составляли на тот момент население Чепухино. Впереди степенно вышагивали два старика — Иван Лыков по прозвищу дед Базар, сосед Ватутиных, и Игнат Балашов — дед Балаш. Наперед стариков все забегала дочь деда Базара Евгеша, подружка Николая Федоровича по детским играм, но Базар, не церемонясь, отгонял ее клюкой. У ворот дома Ватутиных стоял автоматчик-часовой. Во дворе расположились замаскированные штабные машины, тихо гудел движок радиостанции. Автоматчики взвода охраны, бывшие пограничники, способные скрутить любого приблизившегося к штабу, в растерянности наблюдали за собиравшимися людьми.
Дед Базар остановился, не доходя нескольких шагов до ворот, и, показывая свою осведомленность в военных порядках, крикнул часовому:
— Сынок, кликни разводящего! Пущай будют чепухинского генерала. Земляки пришли.
Из дверей выбежал Митя Глушаков. Для этого молодого солдата командующий был больше чем отец. После тяжелого ранения взял его к себе Ватутин и обращался как с родным сыном. В редкие часы затишья читали книги, занимался с юношей математикой, всерьез обещал подготовить к поступлению в институт. Митя отвечал сыновьей любовью. Он не только следил за хозяйством генерала, готовил для него постель, обмундирование, доставал газеты, настраивал радио, затачивал карандаши, но и оберегал сон командующего. В штабе все знали, что, если около закутка командующего на цыпочках ходит Митя, подходить к углу не стоит даже ближайшим помощникам Ватутина.
— Дайте поспать командующему и позавтракать! — крикнул Митя. — Генерал третью ночь на ногах и сегодня лег всего час назад...
— Мы подождем, сынок, — успокоил его дед Базар. — Ты только, как встанет, намекни ему. Сам-то небось здесь командир какой?
Автоматчики дружно рассмеялись, а Митя мгновенно покраснел. Но дед, как бы не замечая смеха, начал объяснять ординарцу родословную командующего и какое отношение к ней имеет он — дед Базар. В разговор моментально ввязались бабы, и скоро около ватутинского дома голосил настоящий птичий базар.
Сколько бы он продолжался, неизвестно, но открылась дверь и выглянул Ватутин, одетый по форме.
— Товарищ Глушаков! — крикнул он. — Прекращайте базар. Прошу гостей в избу.
Через несколько минут изба Ватутиных была буквально набита людьми. В красном углу под иконами, рядом с портретами Сталина и Ворошилова, на краешке лавки притулился виновник торжества.
— Ой, Коля! — не выдержала Евгеша Лыкова. — Блестишь, как угодник, небось не помнишь, как по грибы ходили. Теперь и тронуть тебя опасно...
— Цыц, шалава! — прикрикнул на нее дед Базар. — Что с глупостями лезешь?
— Ничего, ничего, — рассмеялся Ватутин, обнимая женщину. — Помню, Женя, и про грибы и как пели в школьном хоре. Ну как же не помнить подружку жены? Вместе ведь батрачили...
— Вместе, Коля. Только теперь Танюшка — генеральша, а я, как есть, скотница. Где уж нам.
— Цыц! — крикнул дед Балаш. — Ты, Николай Федорович, не слушай ее, дуру. Рази ей понять диспозицию? Вон мы с твоим дедом Григорием по десять лет царю-батюшке отслужили, а даже лычки на погоны не заслужили. Ты же эвон, в полные генералы вышел.
— А помнишь, Николай Федорович, — вмешался дед Базар, — как в армию уходил, я тебе пророчил стать генералом? Сбылось ведь.
— Все помню, дорогие мои, — ответил Ватутин. — Скажите лучше, как горе под немцем мыкали, как думаете восстанавливать колхоз?
— А что говорить? — сразу вступил в разговор дед Базар. — Известное дело, какая может быть жизнь под супостатом. Председателя нашего Щеголева не по-божески кончили. Лютовали над ним долго. Я так и не пойму, как он после таких мук еще жил. Только и просил мучителей расстрелять за селом, чтобы семья не видела. Нашел кого просить. Расстреляли сердешного посреди родного двора, и не токмо семью — все село согнали смотреть. А как наши пришли, так перенесли Щеголева на кладбище. Колхоз, что ж, поднимем. Нам бы скотину какую, то исть лошадок бы.