— Никого, — Лок повернулся к экипажу. — Пока.
Катин последовал за ним.
Рядом со спиральным лифтом, на постаменте из мраморных блоков, высилась голова дракона. Катин задрал голову, разглядывая гребни вокруг каменной пасти.
— Мой отец подарил ее музею, — сказал Лок, когда они вошли в лифт.
— О?
— Она с Новой Бразилии, — они начали подъем вокруг центрального столба, и оскал пасти перестал быть виден, — когда я был ребенком, я играл внутри ее сородичей. — Внизу толпились туристы, казавшиеся отсюда крохотными.
Золотая кровля накрыла их.
Они вышли из лифта.
Картины, развешанные в галерее, освещались многолинзовой лампой. Она бросала на каждую свет, согласно предположениям ученых Алкейна, наиболее близкий к тому, под которым была написана картина: искусственный или естественный, свет красного солнца или белого солнца, желтого или голубого.
Катин поглядел на дюжину людей, обозревающих выставку.
— Она будет здесь только через несколько минут, — сказал капитан. — Она только что вышла.
Катин прочитал название выставки: «ЛИЦА МОЕГО НАРОДА».
Вверху был экран объявлений, меньший, чем в вестибюле.
Сейчас на нем светилась надпись, сообщавшая, что все представленные здесь картины и фотографии созданы за последние триста лет и показывают мужчин и женщин разных миров за работой или развлечениями. Взглянув на перечень авторов, Катин вынужден был признать, что ему известны лишь два имени.
— Я позвал тебя с собой, потому что мне надо поговорить с кем-то, кто может понять суть сказанного.
Удивленный Катин поднял голову.
— Мое солнце — моя Нова. В мыслях я почти привык к ее сиянию. Я стал человеком, освещенным ее лучами. Всю мою жизнь окружающие меня люди делали то, что я хочу. Если же нет…
— Вы заставляли их?
Лок сузил желтые глаза.
— Если же нет — я искал то, что они могут делать, и использовал их для этого. И всегда находился кто-то еще, кто мог выполнять нужную мне работу. Я хочу поговорить с человеком, который может понять меня. Но слова не выражают того, что я хочу сказать. Хотел бы я сделать что-нибудь, чтобы показать, что все это значит!
— Я… Все это не очень понятно.
— Поймешь.
«ПОРТРЕТ ЖЕНЩИНЫ» (Беллатрикс IV): одежды двадцатилетней давности; она сидит у окна, улыбаясь, в золотом свете солнца, оставшегося за рамой картины.
«С АШТОНОМ КЛАРКОМ» (не указано): старик; его рабочий комбинезон вышел из моды лет двести назад. Он собирает отключаться от какой-то громадной машины, которая так велика, что невозможно понять, что это такое.
— Удивительно, Катин. Моя семья — по крайней мере со стороны отца — происходит из Плеяд. Однако я с детства разговаривал у себя дома как выходец из созвездия Дракона. Мой отец принадлежал к тому обособленному ядру старой гвардии граждан Плеяд, которые позаимствовали множество идей у своих предков с Земли и из созвездия Дракона, только это была Земля, которая умерла через пятнадцать лет после того, как старейший из этих художников взял в руки кисть. Когда я обзаведусь постоянной семьей, мои дети тоже будут так говорить. Не кажется ли тебе странным, что ты и я ближе друг другу, чем, скажем, Тай и Себастьян?
— Я с Луны, — напомнил Катин. — Я знаю Землю только по одному продолжительному визиту на нее. Это не мой родной мир.
Лок не обратил на это внимания.
— Но в некоторых отношениях Тай, Себастьян и я очень похожи. В основных чертах характера мы гораздо ближе, чем я и ты.
И снова Катину понадобилась целая секунда (довольно неприятная секунда), чтобы вспомнить, что означает выражение боли на рассеченном лице Лока.
— Некоторые наши реакции на возникающие ситуации будут понятны кому-то другому, но не тебе, это правда, — он замолчал. — Ты не землянин, Катин. Но Мышонок — с Земли. И Принс. Один — беспризорник, другой… Принс Ред. Существует ли некая связь между ними, как между мной и Себастьяном? Цыган просто зачаровывает меня. Я не понимаю его. Не в том смысле, в каком, я думаю, я понимаю тебя. Принса я тоже не понимаю.
«ПОРТРЕТ НЕТРАЙДЕРА». Катин посмотрел на дату: задумчивый нетрайдер с негроидными чертами лица разглядывал свою сеть двести лет назад.
«ПОРТРЕТ ЮНОШИ»: современника, конечно. Он стоит на опушке рощи… деревьев? Нет. Чем бы это ни было, но только не деревьями.
— В середине двадцатого века, в 1950 году, если быть точным, — Катин снова взглянул на капитана, — на Земле была маленькая страна, называемая Великобританией, в которой существовало пятьдесят семь довольно сильно разнящихся друг от друга диалектов английского языка. Была также большая страна, называемая Соединенными Штатами, с населением в четыре раза большим, раскинувшаяся на территории в шесть раз большей. Там тоже существовали диалекты, но только две крошечные группы, включающие менее двадцати тысяч человек, употребляли язык, который мог быть непонятен человеку, владеющему литературным английским. Я привел этот пример, чтобы пояснить свою точку зрения: ведь обе страны говорили на одном и том же языке.
«ПОРТРЕТ ПЛАЧУЩЕГО РЕБЕНКА» (2852 год нашей эры. Вега — IV).
«ПОРТРЕТ ПЛАЧУЩЕГО РЕБЕНКА» (3052 год. Новая Бразилия).
— Что вы имеете в виду?
— Соединенные Штаты были продуктом коммуникационного взрыва, развития способов передвижения, перемещения людей, движения информации, развития радио и телевидения, что стандартизировало речь и образ мышления — и все это означало, что персона А может понять не только персону В, но также и персон С, X и У. Люди, информация и мысли пересекают сейчас галактику значительно быстрее, чем в Соединенных Штатах в 1950 году. Возможность взаимопонимания значительно возросла. Наши родные миры разделяет треть галактики. За исключением случайных воскресных визитов в Университет созвездия Дракона во время моей учебы, сейчас я впервые покинул пределы Солнечной системы. Однако вы и я по способности к обмену информацией гораздо ближе друг к другу, чем уроженцы Уэльса и Корнуэлла в Великобритании тысячу лет назад. Помните об этом, когда размышляете о Мышонке или о Принсе Реде. Хотя Великая Змея свернулась вокруг колонны всего сотни миров, жители Плеяд и Окраинных Колоний признают ее, мебель Республики Вега то и дело напоминает о своих хозяевах, Аштон Кларк значит одинаково много как для вас, так и для меня… — он остановился, так как Лок нахмурился.
— Ты хочешь сказать, что Андервуд убил Моргана?
— О, конечно же… Я имел в виду… — краска смущения проступила на его щеках. — Да… Но я не хотел…
Между картинами показалась женщина в белом. Ее серебряные волосы были уложены в высокую прическу.
Она была высокой.
Она была старой.
— Лок! — она протянула навстречу ему руки. — Банни сказала, что ты здесь. Я думаю, нам следует подняться в мой офис.
Конечно! — подумал Катин. Все ее портреты, которые я видел, были сделаны пятнадцать-двадцать лет назад.
— Спасибо, Циана. Мы и сами могли бы подняться. Я не хочу отвлекать тебя, если ты занята. Это не займет много времени.
— Ничего. Пойдемте. Я оценивала сейчас полтонны не представляющей большого интереса скульптуры с Веги.
— Периода Республики? — спросил Катин.
— Увы, нет. Тогда бы мы смогли сбагрить их с рук. Но они слишком стары, чтобы чего-нибудь стоить. Идемте, — она уже двинулась мимо развешанных холстов, когда взглянула на широкий металлический браслет, закрывающий разъем на ее запястье. На нем мигал один из миниатюрных экранчиков.
— Простите, юноша, — повернулась она к Катину. — У вас с собой… диктофон или что-нибудь подобное?
— Ну… д-да.
— Я должна попросить вас не использовать его здесь.
— О, я не хотел…
— Не каждый раз, но довольно часто я сталкиваюсь с вопросом обеспечения секретности, — она положила свою морщинистую руку на его. — Вы понимаете? Автоматически нарастающее поле стирает все записи с подобного рода аппаратов.
— Катин из моего экипажа, Циана. Но этот экипаж резко отличается от того, что был в прошлый раз. Секретов больше нет.
— Я так и поняла, — она убрала руку. Катин посмотрел, как рука упала на белую парчу.
Она заговорила — и оба они, и Лок, и Катин, глядели на нее, не отрываясь:
— Когда я пришла сегодня утром в музей, тебе поступило послание от Принса.
Они дошли до конца галереи.
Она резко повернулась к Локу.
— Я ловлю тебя на слове насчет секретов, — брови ее выгибались гладкой светлой металлической полоской.
Брови Лока — ржавый металл, одна полоска была сломана шрамом. Катин подумал, что это, должно быть, фамильная черта.
— Он на Ворписе?
— Понятия не имею, — двери разошлись, и они прошли внутрь. — Но он знает, что ты здесь. Разве это не важно?
— Мы совершили посадку каких-нибудь полтора часа назад. И улетаем вечером.
— Послание пришло час и двадцать пять минут назад. Оригинал был довольно сильно искажен, поэтому операторы откорректировали его не без труда. Они в курсе содержания, и…
— Не беспокойся, — он повернулся к Катину. — Что же он скажет теперь?
— Мы все это скоро узнаем, — ответила Циана. — Ты сказал, никаких секретов. Но я бы все-таки предпочла разговор у себя в офисе.
Эта галерея была вся забита: то ли запасник, то ли не разобранные еще материалы выставки.
Катин уже собирался спросить, но Лок опередил его.
— Циана, что это за хлам?
— По-моему, — она взглянула на дату в золотой окантовке на старинном деревянном ящике: «1923 год, „Эол Корпорейшн“». — Да, это коллекция музыкальных инструментов двадцатого века. Это — Онда Мартино, названный по имени изобретателя, французского композитора, жившего в 1942 году. Здесь, у нас, — она наклонилась, читая табличку, — механический пианист, играющий в две руки, сделанный в 1931 году. А это… «Виолано Виртуозо Милда», построенное в 1916 году.
Катин разглядывал внутренности виолано сквозь стеклянную крышку.
Струны и молоточки, стопоры, колесики проступали в тени.
— Что они делали?
— Стояли в барах, в парках, где не было оркестров. Люди опускали монету в прорезь, и автоматически начинала играть установленная вот здесь скрипка в сопровождении фортепиано, программа задавалась перфолентой, — она провела серебряными ногтями по перечню. — «Шар Страттера…» — ноготь двигался вдоль кучи терменвоксов, банджо и шарманок. — Некоторые из новых академиков потребовали объяснений по поводу увлеченности института двадцатым столетием. Примерно одна из каждых четырех галерей посвящены этому времени. — Она скрестила руки на парче платья. — Возможно, их обидело то, что оно традиционно интересует ученых вот уже восемьсот лет, они отказываются видеть очевидное. В начале этого удивительного столетия человечество имело множество обществ, живших в одном мире, к концу же оно стало практически единым обществом, заселившим разные миры. С тех пор количество миров возросло, информационное единство привело к нескольким грандиозным катастрофам, так как неоднократно изменяло природу общества, но все же наше общество существует. С тех пор, как человек стал чем-то очень, очень другим, это время является фокусом научного интереса: это было столетие, в котором происходило наше становление.