– Где ваша сознательность, коммунист? – опять весело сказал Борис. – Ну, не буду вас тревожить. Вы пока отдыхайте. Дед Матвей вам все расскажет. Может, кто знает, решите с нами продолжать это нелегкое, – Борис, кажется, с гордостью вздохнул, – но правое дело коммунизма!
– Проучили кривоглазых! – засмеялся дед Матвей. – Как пальнули по ним со всех фронтов, так и побежали они до самой что ни на есть Охренавы своей.
– Окинавы, дед Матвей, Окинавы! – поправил Борис.
– Война закончилась… – то ли спросил, то ли сказал я.
– Эге, Кинстинтин, эге! Так что, дорогой, отдыхай. А я тебе баньку заряжу. Вот костер как раз догорает. А потом, глядишь, и еще по кружечке. А? Хо-хо-хо… – глубоко и сильно заохал дед Матвей. – Тут у нас не то что фронтовые сто грамм. Пей, скока хочешь. Главное, начальство слушай и всякие там дыры в земле вовремя ковыряй. Вот это по мне. А тебе надо в порядок себя приводить. Смотри, на кого похож. Пока слонялся-то! Как собачонок паршивый.
Дед Матвей слез с борта и встал в полный рост. «Какой же он огромный! – подумал я. Отвык от таких здоровенных людей. Я среднего роста, к тому же щуплый. Сато и подавно, еле доходил мне до плеча. – Ах, Сато, Сато! Успел ли сбежать? Выжил ли?»
Я откинулся на край борта Бэки, прислонил горячий лоб к прохладному железному кузову, вытянул ноги. Опять посмотрел на небо, пробуя не думать, а почувствовать это состояние: война закончилась.
Закончилась война! Война закончилась! Конец войне! Какое это состояние, какие у него цвета, какие звуки? Таким же оно было для Сато, если бы он был рядом, или нет? Ведь в этой войне его страна проиграла. Но важны ли внешние события для состояния? Они всегда связаны только с обдумыванием, а не с состоянием.
Я попробовал еще раз погрузиться в свое состояние. Но почему-то сейчас просто хотелось быть именно здесь. Чуять запах полевой бани, которая пахла обожженными камнями и какими-то листьями. Запах Бэки, что-то среднее между бензином, резиной и порохом. Она пахла одновременно опасно и близко. Вот такие разные состояния, а вместе!
Попробовал еще глубже заглянуть в состояние Бэки. Кажется, у Бэки были смешанные цвета. Что-то зеленое с багряным. Это-то и понятно. Ведь она перевозила смерть. Распространяла смерть гораздо большую, чем любой самый умелый солдат с ружьем или даже солдат на танке. Но теперь Бэка возит новую жизнь. И теперь этот бур на ней находит ископаемые, которые дают новую жизнь.
Жаль, нельзя спросить у Сато, может ли быть у одной вещи, например как Бэка, сразу несколько состояний. Или нескольких состояний не бывает?
«Думать – долго. Надо – чувствовать, потом думать. Много потом думать, – объяснял Сато после одного случая, когда я чуть не упал в расщелину. – Видите – сразу чувствуйте. Не думайте! – говорил он. – Точнее думайте, но не так думайте. Думайте, когда видите. Но не думайте о том, что видите…» – тогда я не сумел понять, что он все-таки имел в виду.
Такие слова, как «думай», «чувствуй», «видеть», сложно точно перевести с японского на английский, а потом с английского на русский. Боюсь, настоящий смысл, который вкладывал в них Сато, размывался, искажался, становился из смысла бессмыслицей… вот слова, опять слабость слов. Это charge слов, их ограничение и нагрузка…
Я посмотрел вверх и увидел калейдоскоп звезд, каждую звезду по отдельности и все звезды вместе. И после этого один большой яркий столб, который спускался с неба прямо на меня. Звездный столб! Война закончилась!
Потом, кажется, заснул. А когда проснулся, было позднее утро. Лучи солнца раскалили металлические, потертые, побитые борта Бэки, птицы рассекали воздух, шевелилась бесконечная степь.
Война закончилась! Закончилась! Я перевернулся на бок, подставив солнцу спину. Самокрутка давно истлела, осыпавшись мелким пеплом на пальцы. С какой-то мечтательной улыбкой я наблюдал за приготовлениями деда Матвея, его полевая баня настаивалась.
Эх… в какое странное время я живу! Почему-то сейчас мне было очень хорошо. Я чувствовал что-то. И это чувство разливалось внутри каким-то цветом и теплом. Как будто я сам стал частью того звездного мерцания, которое видел ночью, которое чувствовал. Как отдельные точечки света и как большой светлый пучок.
Глава 2. Вениамин
<СССР, 1980-е годы>
– Черт-те что, а не патроны, – дядя Олег вытянул патрон, который дал осечку, и передал Вениамину. – Пример того, как не нужно делать свою работу.
Вениамин съежился. Все еще сильны были воспоминания, когда он украдкой вытащил, ополовинил, а потом обратно спрятал в патронташ этот самый патрон. Вдруг дядя Олег поймет, в чем дело? Что тогда? Вениамина волновало даже не то, что вскроются его выкрутасы с папиросами, сколько то, что дядя Олег перестанет ему доверять, уважать. Нет, не за то, что стащил патрон, а за то, что не рассказал о своем замысле. «Крестный» рассказывал ему обо всем, даже о том, чего Вениамин пока не понимал. Он вообще много что рассказывал. И Вениамин чувствовал, как наливается его силой, той настоящей силой, которую не встречал ни у отца, ни у деда, ни даже у бабушки. Ни у кого не встречал раньше.
Теперь он знал про этот мир чуть больше, чем они. Или так ему лишь казалось? Но не все, что Вениамин знал, было для него понятно. Вот дядя Олег вчера сказал, что боится только глупый человек, потому что не знает. Вениамин тоже боялся. Значит, он глупый? Этого Вениамин не знал. Но точно знал, что боится не потому, что чего-то не знает, а потому, что как раз знает. Знает, что бабушка наказывает тяжело, унизительно, если он возвращается поздно. Знает, что мамы еще долго не будет, пока отца не отправят из пересыльной по этапу. Сколько это? Может, до конца осени. А может, и того больше.
– Дядя Олег, а долго… это сколько?
– Долго?.. – и дядя Олег задумался, как будто это был важный вопрос, не то что заданный ребенком. – Долго… это столько, сколько ты не можешь ждать.
– Не могу ждать… – повторил Вениамин и почувствовал, что слезы подступают.
Он представил, как мама стоит, кутаясь в серый с дырками платок, перед высокими воротами, над которыми большими буквами написано «Тюрьма». Потом увидел себя, совсем маленького. Он ползет к этим воротам, кое-как доползает, бьет в них своими маленькими ножками и кричит: «Не могу, не могу, не могу…» Потом извивается, валяется в грязи, путается в каких-то нитках, может, от пеленки, в которую завернут, корчась, размазывая слезы младенческими кулачками. Вениамин пытается рассмотреть мелкие бледные рисунки на пеленке… барашки с золотистыми рожками пляшут перед ним, одетые в розовые платьица, подпрыгивают на задних ножках.
«На, – говорит ему кто-то снаружи и что-то дает. Этот кто-то стоит за пределами тюремных ворот. – На, покури. И больше не кури, – еще раз произносит голос извне. – На…»
Вениамин ощутил, как едкий запах табака обжигает нос. Это дядя Олег дал ему свою «Приму». Вениамин, не раздумывая, взял тонкую белую полоску, из-за которой так сильно пострадал Дрон, и подул в нее. Часть пепла осыпалась, вокруг уголька разлетелись мелкие красные искры.
– Нет, нет… – усмехнулся дядя Олег. – В себя, в себя.
Вениамин со всей силы вдохнул. Едкий дым наполнил горло, потом все пространство внутри носа и, кажется, даже закрался в уши. Вениамина скрутило, он наклонился, начал выплевывать этот гадкий, всюду проникающий дым. Кряхтел, давился, корчился. Но после всех выкручиваний, тошноты, кашля и гадостного ощущения во рту отвлекся от тягостных мыслей про ворота тюрьмы, у которых стояла его несчастная мать.
– Так вот оно что!.. – то ли с радостью, то ли с сожалением проговорил Вениамин, возвращая сигарету.
– Что? – внимательно посмотрел дядя Олег.
– Это, это… – Вениамин хорошо знал свою мысль, но не знал, как толком сказать.
– Да. Просто позволяет забыть. Просто забыть, – и дядя Олег глубоко затянулся, как будто тоже представил то, что не хотел представлять, и, вслед за уносящимся дымом, стер это. – Так что там с другом твоим? В больнице? – спокойно спросил он.
– Ага.
– Жалеешь?
Вениамин вздрогнул, испугавшись, что дядя Олег все-таки знает про патрон.
– Нет, – серьезно ответил он.
– Правильно, – дядя Олег тряхнул своей косматой головой. – Жалеют только слабые.
Вениамин внимательно посмотрел на него и опять не понял, что тот имеет в виду. Он точно знал, что дядя Олег о чем-то очень сильно жалеет. О чем, не знал, но знал, что жалеет. Что же получается, дядя Олег слабый?! Нет, нет, такого быть не может.
– Вы о чем-нибудь жалеете? – решил спросить Вениамин.
– Жалею, – ответил дядя Олег, в один затяг докурил сигарету, щелчком отправив окурок в высокую траву.
– О… о чем?
– Обо всем, – ответ прозвучал весело, и Вениамин успокоился, поняв, что дядя просто шутит.
В представлении Вениамина дядя Олег просто не мог о чем-то жалеть. Если бы жалел, был бы слабым, а слабым он никак не мог быть. Если бы он был слабым, то кто же тогда может быть сильным?
– Ладно, давай, – дядя Олег осторожно протянул Вениамину двустволку.
На поверхность темной воды с резким свистом сели утки.
– А? – не понял Вениамин.
– Давай, – прошептал дядя Олег. – Целься! Скорость и точность. Вот сила.
Вениамин опять ничего не успел понять, только зажмурился, кое-как прицелившись, и нажал сразу на два спусковых крючка.
В этот раз патроны были в порядке, и плотный поток дроби покрыл поверхность озера, сначала от первого выстрела, потом от второго.
Вениамин с тревогой открыл глаза, но ничего не увидел, кроме темной поверхности. Утки улетели, будто их здесь и не было.
– Не попал, – удрученно констатировал Вениамин, передавая двустволку.
– Погоди, – остановил его дядя Олег, показав куда-то в сторону камышей.
Вениамин пригляделся и увидел, что там, на поверхности этой почти черной воды, плавает еще более черный маленький кусочек чего-то. Поначалу он не понял, что это такое. Но потом, по очертанию, распознал округлую форму птичьей грудки и крошечные, еле заметные «гвоздочки» скрюченных безжизненных лапок с перепонками.