Хотя это мой вольный перевод. Приходилось догадываться через погрешность языка. Сато переводил с японского на английский, а я с английского на русский. Получалось так, как будто тонкую ювелирную работу трогают, надев толстые перчатки.
Имеющий путь всегда знает, куда идти. Или может быть: тот, кто знает, куда идти, имеет путь. Я не был уверен в последовательности, размышляя над этим.
Возможно, Сато имел в виду противоположное: путь – это не то, куда идти; куда ты в данный момент идешь, это и есть твой путь. То есть нет никакого пути, есть только то, куда ты сейчас идешь.
Не знаю. «Чувство туннеля» больше не приходило ко мне. Конечно, были моменты, отдаленно похожие на него. Иногда… после нескольких кружек спирта на голодный желудок я представлял будущее. И потом выяснялось, что не ошибался в своих представлениях. Но это было не то.
«Чувство туннеля» очень нежное. Оно как замок, построенный даже не из песка, а из мыльной пены. Замок, еще миг назад целый, быстро рушится, оседает под тяжестью воздуха. Стоит лишь чуть-чуть подуть – его уносит прочь.
– Вагон подцепили, товарищ начэкспедиц-и-и… – проорал Вася.
– Не ори, мудила. Лучше скажи, инженерное оборудование на месте?
– Инженерное? – Вася улыбался подлой щербатой улыбкой.
– Уволю я тебя!
По лицу Васи, бывшего рядового из какой-то рязанской глубинки, а теперь помощника начэкспедиции, Карташова Константина Борисовича, то есть меня, пробежала тень. Видно, представил, как придется ехать домой, ворочать плугом тяжелую рязанскую почву.
– Не бзди, Рязань! Я говорю, бур погрузили?
– Никак нет, товарищ начэкспедиции! – лицо Василия просветлело.
Я заметил, что для таких людей, забитых, загнанных, темных и от этого таких грубых и агрессивных, жесткая определенность, пусть и самая страшная, гораздо лучше, чем что-то неопределенное, подвешенное. Я понял это и по достоинству оценил гениальную придумку советских лозунгов. Все они были понятны и просты. В них всегда присутствовал инфинитив, отвечающий на главный вопрос, что сейчас надо делать или не делать: строить, добывать, искать, не сдаваться, не нарушать, не пить, идти в атаку. А для тех, кто толком не разбирал слова, фраза сопровождалась красочной картинкой.
Может быть, поэтому большевики победили в России? Может быть, всем этим людям, таким как Вася, нужна была простая определенность, что делать. Вот и все. Без всяких «если бы».
При мысли о большевиках я ощутил тревогу, как будто нахожусь во вражеском окопе. Взгляд сразу же упал на «розочку» ордена. Разозлился, замахнулся, чтобы ударить Васю. Но тот вовремя увернулся.
– За что, товарищ начэкспедиции?
– Как за что?!
Это был важный урок деда Матвея. Он говорил, что если не орешь как следует, то, значит, сомневаешься. Эх, дед Матвей, дед Матвей, как бы сейчас было хорошо, чтоб ты был рядом. А так… приходится орать на всех.
– За вокабуляр, сука!
– За ч-т-т-ооо? – у Васи, кажется, даже подкосились ноги, то ли от вида моего злого лица, то ли от незнакомого слова.
– За то, что ты, скотина, рабочих слов не знаешь! А ну, иди! – скомандовал я. – Подставляй щеку! – Вася подставил щеку, почти пухлую и розовую, несмотря на то что мы уже две недели стояли здесь на одних сухарях и спирте. – Ты слышал, как товарищ Ленин говорил?
– Так точно! – козырнул Вася.
– Что «так точно», идиот? Ты еще не знаешь, что я спрошу?
Вася крутил своими острыми крысиными глазками. Будто пытался что-то сообразить. Я замахнулся и со всей силы ударил.
Еще один урок деда Матвея. «Если бьешь, бей со всей силы, – говорил он. – Если сил нет, то не бей. Если бьешь не со всей силы, значит, не уверен, бить или не бить. Или сил сейчас недостаточно. И один Христос знает, к чему такой шухер приведет», – в своей обычной манере, смешивая христианство, социалистические лозунги и лагерный жаргон, констатировал дед Матвей. Зато хорошо запоминалось.
Я вспомнил и слова Сато: сомнение всего ближе. И мысль, которую понял от деда Матвея: сомнение всего хуже. Такие разные, противоположные. Со временем я все больше понимал, что Сато и дед Матвей – суть чего-то одного. Если сложить, что «сомнение всего ближе» и «сомнение всего хуже», получается, сомнения вообще не существует. Но мы же сомневаемся? Да, сомневаемся. Возможно, это не сомнение на самом деле, а какой-то сигнал, что, если есть сомнение, надо искать другой путь. А тот путь, который вызывает сомнение, не твой.
Вася схватился за побагровевшую скулу, вращая глазами. Я был доволен. За все время войны, бегства с Сато, экспедиций руки мои похудели, однако при этом стали сильнее, грубее, а я сам – физически крепким, жилистым.
Не знаю почему, но я решил усилить эффект. Так сказать, добавить остроты момента. А может, просто две кружки «капитанского чая», как у нас называли спирт с заваркой и жиром, сыграли свою роль.
– Так что, Вася? Ты слова вождя помнишь?
– Ка…как…какого из них? – сам того не подозревая, Вася выразил в своих словах всю мудрость народную. Действительно, какого из них?!
– Как это какого?! Самого главного, вот какого! – и я, самому же себе противореча, добавил: – Товарища Маркса, Энгельса, Ленина и дорогого Иосифа Виссарионовича…
От такого набора «страшных имен» Вася только что-то прокудахтал, как забитая лошадка, спотыкающаяся под хлыстом ямщика-самодура.
– Так, а ну! Давай репетировать, товарищ замначэкспедиции! Подставь одну щеку, а потом… за ней… вторую. Ну! Повтори!
– Подставь одну щеку, а потом, за ней, вторую! – бойко протараторил Вася. Видимо, понял, наказание будет несильным. И подставил вторую щеку, пока что целую.
Я почувствовал омерзение. Что-то ничтожное, словно я становился незрячим и поэтому слабым и никчемным, способным понукать разве что таким дерьмом, как Вася. Как будто я пошел не в сторону опушки леса, где зимовка и спасение. И даже не пошел по полю, утопая в снегу, туда, где верная смерть. А так и сел на краю поля. Просто сел и сдался. Вся моя жизнь мне представилась сразу, как что-то такое глупое, банальное. Что-то среднее между «краем поля» и «самим полем». Наверное, в такой же ситуации находится больной, который не выбирает, умирать или жить, а остается на больничной койке и писает под себя.
– Боже мой! – сказал я вслух. – Боже…
Вася съежился.
В кобуре «чесался» ТТ, который я, будучи начэкспедиции, наделенный особым приказом, имел право использовать как единственный и главный карательный орган нашего ответственного соцмероприятия.
Я достал пистолет, покрутил в руках. Вася согнулся, стал хлюпать носом. Подумал, что я его прямо здесь и отправлю к «главному вождю».
– Вставай!
– Я… я… – заскулил он.
– Вторую заповедь вождя, сука. Ну!
– Щеку…
– Что?
– Давай вторую ще-к-к-у…
– Не давай, а подставь, мудила… – я перехватил ТТ за ствольную коробку и со всей силы ударил во вторую щеку тяжелой рукояткой с высеченной звездой.
После удара я сразу увидел новый «туннель». Снежную тайгу, пути железной дороги, обмерзшие, кривые от постоянного хода перегруженных составов. И как один из таких составов двигается куда-то вперед, потом, со страшным скрежетом, выбивая из-под себя целые облака снега, валится на одну сторону. Следом увидел какой-то клубок. Красно-белый, сине-желтый, потом малиновый, зеленый, потом…
Потом очнулся и понял: надо быстрее ехать. Самое позднее – сегодня вечером. В крайнем случае завтра утром. Иначе уйдет. Что-то важное, что-то существенное уйдет и никогда не вернется. Как какой-нибудь предмет, который плывет по течению реки. Когда ты стоишь на берегу, видишь его. И у тебя есть всего несколько секунд, чтобы его достать, схватить. Как бы быстро ты ни плавал, всего лишь несколько мгновений. И все! Дальше он уплывет. Его не удержать ничем, не поймать. Вот и тут так же.
– Так, Вася! Давай грузиться. Бур грузи, все остальное по боку. Все остальное…
– А… палатки, Бэку? – простонал Вася, шаря по замызганному полу вагона в поисках выбитых зубов. Удар ТТ оказался действеннее моей руки.
– Бэку тоже грузи. Лагерь? Да хер с ним! У нас поезд, бур и Бэка. Все остальное на хер!
– А… а… – опять заколебался Вася. – А провизия, личный состав? То есть, прошу прощения, товарищи из экспедиции?
– Провизия, Вася?! Ты коммунизм едешь строить! Или нет? А?! На хера тебе провизия?!
– Слушаюсь, товарищ начэкспедиции. Разрешите идти?
– Иди, иди!
Вася открыл тяжелую дверь, спрыгнул и побежал, еще качаясь от ударов. Я смотрел, как его пятки в казенных ботинках, грубых и наверняка жутко натирающих ноги, мелькали по направлению к складам.
Вот он, человек будущего. Жуткая смесь уродливого православия и кровожадного слепого фальшивого социализма.
Я вытряхнул из пачки «Казбека» папиросу, поставил чайник на примус, добавил жирного, настоявшегося, хоть и подмерзшего молока, а не оленьей дряни. Закурил, затянулся слабым табаком. Наверное, какая-то смесь с табачной трухой. Как же не хватает крепкой махры деда Матвея!
Бэку погрузили первой. Колеса с трудом проворачивались, не говоря уже о том, чтобы завести двигатель. На таком морозе для этого пришлось бы долго жечь мазут под капотом, времени не было.
Вася бегал вокруг, покрикивая на бывших солдат, а ныне рабочих экспедиции.
Я просто сидел и смотрел со стороны, из теплого вагона. Начэкспедиции все-таки!
Потом в голове замутило, и я вышел подышать воздухом, сел на рельсы, достал еще одну папиросу, хотя от их горького привкуса уже было невыносимо во рту.
– Вася! Давай живее! Или ты что, из отбросов кулацких будешь, а? Так я тебе покажу! – и я потряс ТТ, который сейчас показался еще тяжелее.
Вася, который и так бегал со всех ног, командуя погрузкой бура, забегал еще быстрее.
Вдруг я вспомнил Нору. Смешно, но у Васи сейчас обе щеки были разбиты и торчали, вздувшись в разные стороны. От этого, когда Вася поворачивался затылком, казалось, у него щеки, как у Норы.