Как у Норы, которая нашла свою смерть от тупого топора Семена. Я готов спорить, что этот мерзавец даже не смог ее убить как подобает, быстро и без боли. Наверняка сначала замахнулся кое-как, повредил шею. От этого бедная Нора, верная своему хозяину столько лет, стала корчиться, ее спинной мозг перестал слушать хорошую, мудрую собачью голову. А потом наверняка Семен ударил еще. Но опять не так, потому как в этот момент отчаяние его замучило, тупые бесполезные слезы застлали глаза. Он почувствовал себя совсем слабым. О! Если бы Семен мог что-то вернуть назад. Отложить топор, погладить еще живую и невредимую Нору по загривку, придумать, как сбежать из этой холодной убогой страны куда-то, где его знания промышленности и инженерных дел кому-то нужны. И где его бы не судили только за то, что до семнадцатого года он мог позволить себе выезд и нескольких служанок.
«Эх, Семен, Семен… ты сдался, ты принял решение быть слабым. И что? Никогда еще решение быть слабым не делало человека или его жизнь лучше. Только хуже!»
– Эй, Вася! – позвал я, подумав, что сейчас самое время кого-то наказать. Без наказания не бывает работы. Не бывает. – Ва-с-ся, сучара!
– Да, товарищ начэкспедиции!
Вася появился в каком-то тумане.
– Так, Вася! – я встал и поплелся на ватных ногах, одновременно ненавидя Васю и себя. – Так, Вася, – я теребил кобуру ТТ. – Так…
Вася припал на колени. Странно, но так сделал и Семен, когда я занес над ним кочергу в очередной раз. Тогда я хотел добить его. Но передумал. Слишком любил Нору, чтобы Семен отделался просто смертью. Он должен был мучиться весь остаток лет, задыхаясь от собственных испражнений и гнили пролежней на спине. А еще больше от того, как хорошо было бы ему на авеню Фош сидеть за столиком, потягивать утренний кофе и гладить свою собаку, покорно сидящую рядом.
– Не бзди, сучара, – я протянул Васе пачку «Казбека». Он взял, а на глазах, кажется, навернулись слезы. Я думаю, в этот момент Вася мог бы сделать для меня что угодно. – Не бзди… – повторил я, услышав, насколько пьян мой голос.
«Больше бьешь, больше любят», – вспомнил я народную мудрость деда Матвея. И следом слова Сато о том, что самурай должен быть готов пойти на смерть по мановению пальца своего сёгуна.
Вася осторожно курил, радуясь каждой затяжке. Может, потому что «минула чаша сия», а может, воспринял это как сближение с начальством. Когда начальство дает закурить, ты почти свой.
Я со злобой плюнул, глядя на щербатое, завистливое и одновременно унижающееся лицо Васи. «Может, все-таки пристрелить?» – «А кто тогда будет гонять рабочих?» – «Да кто-нибудь, мало ли таких Вась. Кого другого найду». Я уже почти решил посадить пару пуль Васе меж глаз, но вдруг услышал визг собаки.
Подумал, почудилось спьяна. Услышал еще раз. Визг был похож на Нору, только тоньше, слабее. Неужели Нора?! Откуда?! Здесь?! Да не может быть такого. Я ж сам видел густой, с серой пеной бульон в огромной кастрюле для белья, с торчащими по краям лопатками Норы. То была Нора. Это не может быть она.
Семен, скотина, даже не смог толком порубить ее кости. Наверное, где-то в подполе припрятал голову бедной Норы, с болтающимся безжизненным синим языком. Приберег, чтоб сварить еще одну порцию супа для своих мелких ублюдков.
Так что это была не Нора, конечно. Я кое-как всмотрелся через морозную дымку – один из бывших солдат пинал здоровенную, но очень худую собаку, и та с высунутым длинным языком гонялась за его кирзовыми сапогами.
– Вася, веди его. И собаку тоже, – я потушил папиросу, сплюснув ее о рельс так, что даже пальцы захрустели.
Вася понял, лучше не надо что-то уточнять и побежал исполнять.
Я сидел и ждал, наблюдая, как бывшие солдаты вкатывают бур с Бэкой с задубевшими покрышками, то и дело подкладывая толстые щепки, чтобы он не скатился обратно, и намазывая заиндевевшую подвеску пушечным салом.
Один из рабочих ходил вокруг, пускал струю огня из горелки, чтоб смазка хоть как-то растеклась и попала в ступицы.
– Вот! – козырнул Вася, толкая вперед здорового детину, чем-то похожего на Захара. Я опять почувствовал, что меня трясет от одного его вида. Хочется сразу выстрелить, ничего не объясняя.
Рядом с детиной в какой-то, кажется, рыболовной сетке болталась большая псина. Помесь охотничьей породы и дворняги. У псины был не только длиннющий язык, но и огромный рот, весь усеянный зубами, как будто это не собака, а акула. Конечно, псина только отдаленно напоминала Нору. То ли шерстью, то ли формой головы.
– Товарищ начэкспедиции! – заголосил детина, противно гнусавя. – Вот. Изловил суку. Мешала погрузке. Так сказать, мешала выполнению коммунистического задания.
И хоть детина старался стоять подальше от собаки, однако изловчился и со всей силы пнул бедную дворнягу тяжелым сапогом. Та сначала завертелась в своей сетке, а потом, видимо, чуть оправившись, оскалилась на него, всеми «акульими» зубами.
– Так… Так, товарищ! Как вас там?
– Афоничев я! – гнусаво и бойко доложил детина.
– Товарищ Афоничев. Именем всех вождей социализма и правом Героя Социалистического Труда, ордена Ленина… – я подмигнул маленькому профилю Ильича с уже затертым малиновым флагом в углу. – Правом Героя Социалистического Труда… – при этих словах Афоничев и Вася вытянулись. – Я… Я… – я театрально развел руками, будто не могу ничего сделать, но… мне просто приходится. – Я приговариваю вас к смертной казни путем повешения, за жестокое обращение с животными.
– Слушаюсь! – с готовностью проорал Афоничев. Видимо, смысл моих слов еще не дошел до его пустой головы, похожей на огромный кочан капусты, в некоторых местах перемазанный «глиной» уродливых коричневых волос.
– Вася! А ну, веревку!
– Как, как… – удивился Вася.
– Как, как… – уже не гнусаво, а как-то пища, как поросенок, запричитал Афоничев. – Я буду… буду… это… как там… жаловаться…
– А, вот так! – я поднял указательный палец и подошел к псине. – Издеваться над животными, Афоничев, все равно что издеваться над всем социализмом. Потому что… что, Вася?
– Подставь одну щеку, потом вторую! – выпалил он.
– Да не, не то… я ж тебе говорил! В социализме? Что?
– В социализме все равны! – с готовностью гаркнул Вася, а Афоничев повесил голову. Видно, уже осознав, что все равно не избежит своей участи. Про начэкспедиции Карташова ходили всякие слухи. В основном о его жестокости, которую, в зависимости от ситуации, называли то решительностью, то патриотизмом.
– Что у вас тут происходит, а?! Что за безобразие, товарищ начэкспедиции?!
Я привычно вытянулся, готовясь к тому, чтобы оправдываться. Расстрелять любого из рабочих, как начэкспедиции, я имел право, но вот казнить таким образом, думаю, вряд ли. Хотя и очень хотелось. Подобный вид наказания я подсмотрел у монгольских воинов и уже пару раз применял.
Мы привязали Афоничева за ноги к одному вагону, а за руки – ко второму… и расцепили их. От этого тело Афоничева сначала как-то неприятно застонало, а потом треснуло пополам, вывалив огромную омерзительную кучу кишок и каких-то бесформенных внутренностей на белый снег.
Афоничев, конечно, орал на всю станцию. Хотя Вася предусмотрительно вставил ему кляп. Все равно. Монгольские воины знали толк в боли. Боль у Афоничева прорывалась даже через туго свернутую портянку во рту.
У монголов, конечно, не было вагонов, приходилось обходиться лошадьми. Но я, так сказать, улучшил их рецепт, в духе научно-технической революции нового социалистического общества.
Я внимательней посмотрел на человека в мундире и увидел колеса с крыльями. Значит, капитан был из железнодорожных войск. А по регламенту особого приказа я, начальник экспедиции, приравнивался к подполковнику. Так что это я имел право спросить у него, что здесь происходит.
– Что, блядь? – рявкнул я, сунув ему в глаза удостоверение. – Или ты против социалистической революции, собака? Может, поэтому ты пути не чистишь, и вагоны экспедиции не могут пройти, а?
– Никак нет! – козырнул начальник станции, оглядывая две половинки Афоничева, от которых осталась кровавая буква «П» на снегу. – Никак нет! Но… товарищ начэкспедиции! – развел руками он. – Зачем вот так-то? У меня ведь есть подвал на вокзале для таких случаев. Раз и все!
– Свой подвал оставь для себя, чтоб картошку ворованную хранить. А мы, настоящие воины социализма, будем казнить прилюдно! Чтобы всякая падла, типа тебя, видела… Фамилия! – заорал я так, что собака, которую я принял за Нору, бегавшая вокруг выпавших частей Афоничева, перестала ловить свисавшие куски мяса из половинок туловища и застыла, ожидая, как будто спрашивая меня, порвать или не порвать нового «кандидата».
– Хорошо, хорошо, товарищ начэкспедиции, – мы сейчас вышлем дополнительную бригаду, чтобы расчистили.
– Что?! Фамилия, сука! – я не мог успокоиться.
От этого крика все рабочие обернулись, уставились на нас.
– Э…э… – замялся начальник станции. – Спирт! Есть спирт! Литров десять. И еще поможем лагерь в вагоны погрузить. Поможем, хоть это и сложно. И еще сало, чуть-чуть, но есть. Чуть-чуть, – последние слова начальник станции выдавил из себя тихо и тоненьким голосом, как крот. – Чуть-чуть… – еще раз, еле слышно, повторил он.
– Сало! Спирт! Неси! – заорал я, чтобы слышали все рабочие. – Всем моим ребятам по сто пятьдесят. И сала! Сала закусить, чтоб не на голодный… слышь…
– Ура-ра-аааа-ур-ааа-раааа началь-нику экспед-и-ции! – прокричали рабочие, дружно замахав руками, еще помня то время, когда перед штыковой полагалось по сто грамм.
Глава 2. Вениамин
<СССР, 1980-е годы>
Быстро ехал Вениамин. Местами заржавевшие обода колес «Школьника»[62] поблескивали остатками никелированных частей.
«Что за тварь! – думал он, представляя, как кусает нижнюю губу Аленки. – Что за пилотка рыжая?! – он видел пестренькое платье, белье и как катается лицом в маленьких оттопыренных грудях. – Сука, просто сука…» – произносил он в такт скрипу заднего колеса, которое от кривизны задевало за раму при каждом обороте.