Вот я вижу Яркое Пао, прикасаюсь и получаю ответы сразу на все уроки.
Что если забраться на Большую Свечку, на самый верх, и дотянуться до высоколетающего Пао, а потом до Яркого Пао!
Или забраться на Башню? Остается только встать на стену, ухватиться за Подъемный Блок, отодвинуть крупнолетающее Пао. И вот оно! Яркое Пао!
Я дошел до Башни. Молодой мудрый УТ стоял, окутанный мелколетающим Пао. Наверху сильно раскачивался большой пласт, цвет УТ волновался.
Какой-то странный урок возник у меня. УТ не сможет дотянуться до Яркого Пао. Ему придется стоять здесь, управляя Подъемным Блоком, поднимая всех на Башню. Возможно, только в самом конце, когда все уже поднимутся.
Пао – больше, Башня – выше: если Башня станет очень высокой, все увидят Яркое Пао.
Даже АТ, ОД, УР, УС, ЕР увидят Яркое Пао. Хотя они так заняты, что могут не заметить, даже если уткнутся в него своими бамбижо.
Поднявшись на площадку, я встал на основание Подъемного Блока, чтобы дотянуться до Яркого Пао.
Тут я почувствовал светло-красный цвет. Это была ЛА!
Светло-красная ЛА. Что она здесь делает, во время темнолетающего Пао?
ЛА дала мне сложный урок: знай только то, что хочешь. Такой уж была ЛА. Если у нее был какой-то урок, она сразу его давала.
– Хочешь дотянуться до Яркого Пао?
– Тот, кто не хочет дотянуться, не дотянется, – ответила ЛА.
– Если я дотянусь, ты тоже.
– Дотянемся вместе, когда дотянемся.
Я посмотрел на свой цвет и понял, что он стал светло-красным. А цвет ЛА – оранжевым. Это был удивительный урок, в котором мы приняли цвета друг друга.
Я посмотрел наверх. Там много высоколетающего Пао. Совсем близко и далеко. Настолько близко и далеко, что я уже не хотел забираться на Подъемный Блок, чтобы дотянуться до Яркого Пао.
То, что близко, может быть далеко – принял я мудрый урок от самого себя.
Мы с ЛА сели рядом, нас окутывало мелколетающее Пао. Где-то в его порывах мелькали бамбижо АТ, ОД, УР, УС, ЕР.
Вместо Яркого Пао теперь у меня есть ЛА.
Часть шестая
Глава 1. Конбор
<СССР, Тюмень, 1950-е>
Поезд шел медленно. Даже не шел, а полз. Мы пробирались в самый центр Тюменских болот. Это был запасной, тупиковый путь, составы здесь почти не ходили, некуда и незачем. Но, по первоначальным пробам геологоразведки, нам нужно именно сюда.
Снега становилось меньше, холода больше, из-за сырости или мороз здесь какой-то особый. Ходовая состава обмерзала, рабочие постоянно обстукивали колеса с направляющими. Если льда слишком много, поезд может подпрыгнуть на ледяной корке и сойти с рельс.
Да… генераторы и печки перестанут работать. И очень скоро тридцать и без того злых, замерзших и вечно голодных мужиков, уже многие годы не видевших дома, не видевших ничего, кроме войны и тяжелой работы, которая бывала хуже войны… в общем, все они останутся без тепла на сорокаградусном морозе.
Мысли об этом вызывали непонятную тоску по предопределенности, грубости и бессмысленности всей жизни. Где лучшим из исходов было бы, что половина из «тридцати спартанцев» сожрут другую половину, а кости и кожу обольют остатками горючего и устроят большой «человеческий» костер. Вот и все.
– Вот и все, Сатита, – сказал я, потирая круглую глиняную фигурку, наспех склеенную когда-то каучуковой смолой. – Все, что у нас есть, это жрать друг друга и потом сжигать останки.
– Лучше медленнее, но вернее, – ответил глиняный Сатита голосом деда Матвея.
– Да уж…
– Знающий путь не думает о времени, – добавила фигурка уже голосом Сато.
– Да, Сато. Путь. Где ты сейчас? Где твой путь?
Я прислонился к окну, отдернул пахнущую козлом шкуру и получил острый поток холодного воздуха. Так и до менингита недалеко. Задернул обратно. Запах козла теперь показался не таким уж и противным, а даже близким, родным.
– Эхх… смерть… – напротив возник дед Матвей. – Она не пахнет. Нет, – и, покачиваясь в такт какой-то неведомой мелодии, глубоко затянулся.
– Вот и пахнет, дед Матвей…
– Эээ… – дед Матвей аккуратно снял краешек пепла. – Ты пока откуда знаешь, Кинстинтин?
– Так говорит, будто по полю боя не ходил… не наматывал повязку от этого приторного, едкого запаха, что-то между свежим коровьим навозом и заварным кремом.
– Эт-то ты, знамо дело, прав, Кинстинтин, товарищ лейтенант. Или как теперь-сейчас? Товарищ подполковник? Или товарищ начэкспедиции? Э-хе-хе-хе-хе… – будто со свистом внутри глухо, прерывисто рассмеялся дед Матвей. – А я меж тем подумал, если б ты не пришил тогда Бориса, в своем этом, не пойму я до сих пор, как это у тебя получается, в твоем этом… припадке, так и не сидели б мы в этом поезде. А смертушка… она пахнет для тех, кто ее еще не узнал. Поэтому и пахнет. А для тех, кто узнал, она без звука, без запаха. Это-то ты мне поверь, сынок.
Кажется, он впервые назвал меня «сынок».
Я тряхнул головой и опять отдернул шкуру. Даже больно! Такое ощущение, словно в голову вставляют шприц с длинной иглой и через нее закачивают что-то резкое, смертельное.
– Кто хочет смерти – узнает ее. Кто боится смерти – уже умер.
Теперь напротив сидел Сато, крутя в руках блестящие стальные шарики. И откуда только он их взял?!
Сато внимательно посмотрел на меня. Улыбнулся и громко рассмеялся целым оркестром, потом нахмурил брови, подался вперед, строго спросил:
– Что ты ищешь? – медленно потянулся за спину, достал и показал длинную бамбуковую жердь. Бамбук был зеленым и тонким, как будто его только что срезали. – Что ты ищешь?
Сато размахнулся и хлестко, больно стеганул меня по спине, там, где печень. След от удара жег правую половину тела.
– Что ты ищешь? – повторил Сато.
«Ищу?» – подумал я.
– Что я ищу? Смерть…
– Нет, – и Сато уселся в свою любимую позу, скрестив ноги и заложив пятки наверх. – Нельзя искать то, что важнее тебя. Смерть сама тебя найдет. Рыба не ищет свой нерест. Рыба плывет туда, где будет нерест. Состояние важнее действия, – необычным, резким тоном сказал он. – Состояние важнее.
Я представил соцплакат, на котором изображен рабочий, задумчиво смотрящий на большую кувалду, и надпись: «Состояние важнее действия». Нет… такой плакат невозможен. Должен быть призыв, должен быть инфинитив. Должна быть точная команда к тому, что надо делать. Например: «Куй!» Вот это понятно.
– Так что ты ищешь? – снова спросил Сато. Он стал спокойнее, но его ноздри раздувались, словно он хотел дунуть через них, чтобы сбить меня с лавки. А заодно этот вагон, весь этот поезд, все рельсы под нами, может быть, даже всю эту часть Земли, по которой мы сейчас ехали.
– Боль.
– Чего?
Сато начал увеличиваться в размерах, распрямил ноги, сложил руки на груди, оброс бородой, закурил и превратился в деда Матвея.
– Дед Матвей?
– Чего?
– Где Сато?
– Кто?
– Сато. Ну японец. Сато. Он же был здесь. Нет?
– А! – махнул дед Матвей рукой. – Этот! Охринавец? Убег!
– Убег… а я не заметил… не задал ему вопрос… – я чуть не заплакал, поняв, что потерял что-то важное, что уже не вернуть.
– Ну. Чего голову-то забиваешь? Какой такой вопрос? К этим охринавцам один вопрос: между ног у ихних девок вдоль или поперек? – дед Матвей громко рассмеялся на весь вагон. – А по мне, так оно все хорошо. Что вдоль, что поперек. Она сама по себе хороша.
– Какой, какой… – отмахнулся я от его шуток. – Важный, дед Матвей. Вопрос, чего я ищу. Понимаете?
– Ну… – развел руками дед Матвей. – Тут я тебе могу помочь. Могу-могу!
– Можете?
– Могу-могу. Вот послухай. Или – как это правильнее сказать с точки зрения орфографии и языкознания – послушай. Хотя откуда тебе знать-то… – опять махнул дед Матвей своей огромной ладонью. – Ты ж москвич, стало быть, неграмотный. Послушай. Я из Петрограда, ты знаешь. В общем, помню, как стоял на Невском, ждал экипаж. В университете дела были плохи. Точнее не так, учился я хорошо. Можно сказать, первый на курсе. Но как-то чувствовал, что-то не то. Как будто не нужны мне эти знания. В общем, ты знаешь, как это бывает, когда ты долго куда-то пытаешься доехать, но всю дорогу чувствуешь, ну не нужно тебе туда. Дело ближе к семнадцатому году, вот это я про что.
Я смотрел на деда Матвея и не верил своим ушам. Про Петроград я узнал давно, из разговора с Борисом. Но чтоб дед Матвей! В университетах! Я-то думал, он из крестьян или рабочих. Откуда ж у него вся эта мудрость народная?
– Знаю, знаю! – закивал дед Матвей. – Знаю. Думаешь про «народную мудрость». Откуда она у меня, у барчука. Так вот, Кинстинтин! Нет никакой мудрости народной! Все это мы для них выдумали, чтоб ими управлять и все про них знать. А дальше все пошло по накатанной. Но это ладно… – дед Матвей принялся сворачивать новую самокрутку. – Ты лучше вот что послушай! В общем, стою я на Невском, жду экипаж. Нет и нет. А странно, обычно кучер Матвей вовремя приезжает.
– Кучер Матвей?
– Ну Матвей, Матвей. Да, имя я у него взял. Первое, что пришло в голову. Ну не рядовым же Анатолем на фронт идти.
«Анатолем…» – представил я, и дед Матвей преобразился из здорового грубого мужика в князя Льва Толстого. Только еще больше и шире. Как будто он был старшим братом Льва Николаевича, крупнее и выше.
– В общем, не перебивай давай, а то вовек не доскажу. Стою я, жду, морозит. Ботинки тонкие на кожаной подошве, по последней моде. А тут минус пятнадцать. В общем, переступаю с ноги на ногу. Потом плюнул, пошел сам. Иду по набережной и вижу: народ стоит, что-то кричит. А посреди толпы этой кучер наш, Матвей. Топчется, как и все, громче всех орет: «Давай, давай, давай…» Что давай-то? Это я так себе думаю. Чего это ему вдруг стало надо, Матвею нашему? Подхожу, значит, поближе, прислушиваюсь. Там посреди толпы какой-то мужик на кадке стоит и что-то выкрикивает. Все остальные поддакивают. Вот и Матвей тоже поддакивает, с каждым разом все громче, все увереннее. И что ж он такое кричит? Я все никак не мог понять. Не то чтобы на слух слаб, просто не укладывалось это в моем мозгу, правильном, институтском.