ще какое-то время руки качались, я все никак не решался нажать на курок. Наконец, нажал.
Выстрел ТТ – обычно громкий и сильный – на этот раз прозвенел как колокольчик. Как будто в нем не было никакой энергии.
– С-у-у-у-к-ки-и! С-у-к-к-ии! – прокричал я, непонятно к кому обращаясь.
Потом кое-как проверил предохранитель, с трудом убрал ТТ в кобуру. Оружия я всегда боялся. Потом опять увидел стекло, расслоившееся от времени, и узоры инея на нем, и стеклянные прожилки еловых веток. Потом тысячи осколков зеркала, потом сугроб, потом поезд, такой маленький, узкий, если смотреть на него с большой высоты.
– Если долго всматриваться в осколки, сам становишься осколком, – услышал я голос Сато и, кажется, заснул.
Уса сидела на плетеной торбе, отрывала заскорузлыми пальцами рыбную чешую. Большие желтоватые чешуйки чем-то напоминали ее ногти.
Рыба, которая водится в этих краях, пыталась ожесточенно защититься от внешних условий, как и человек. Я даже на какое-то время представил, что все живое вокруг подстраивается под эту мерзлоту, снег, ветер, сырость. Поэтому все такое заскорузлое, невосприимчивое, словно в броне.
Вот и Уса тоже. Первый раз я видел настолько невосприимчивого человека. Такие, как Василий, мой помощник из экспедиции, или Захар, или многие солдаты, были просто недоумками. Но я видел, как они корчились и орали, когда их ранили, когда отнимали провизию, обманывали и избивали.
В такие моменты они кричали, визжали, мотали головой, били во все стороны ногами, руками. Господи, чего они только не делали… калечили друг друга. В этом состояла их слабость. Главная слабость. Несмотря на мощные скелеты, крепкие мышцы, головы без всякого сомнения, что хорошо, что плохо, они были восприимчивы. Восприимчивость – их слабость. Восприимчивость делала слабым все остальное. Всю их силу, всю их выносливость рушила обычная, простая боязнь утраты. Потому что у них было что-то ценное!
Для Усы – нет. И не потому, что она не видела ценности в большом запасе рыбы, дровах или добытом олене. Уса понимала и знала, насколько это ценно. Но одновременно она каким-то чудным образом понимала «здесь и сейчас» или «вообще и всегда». Что у нас есть только это, «здесь и сейчас». И вся эта рыба, мясо, наши руки, ноги, глаза и еще много чего… существуют только здесь и сейчас.
Она понимала и чувствовала, если это хорошо здесь – это хорошо. И это хорошо только здесь. А значит, это хорошо вообще, как и хорошо всегда.
Уса не строила планов, она не пыталась сделать задел на будущее, как и не знала самого будущего. Она видела, как в страшных условиях кочевой жизни, без всякой медицинской помощи, ее близкие и родные умирали. Поэтому Уса с детства не знала слова «будущее». Она знала «здесь и сейчас», как и «вообще и всегда». Это для нее, по-настоящему, было одно и то же. Это всегда и была ее жизнь.
Возможно, именно это освободило Усу от постоянной болезни предугадывания, надумывания: что там еще будет?
«Будущего нет», – сказала бы Уса, если б могла делать какие-то выводы. Но Уса не делала выводов. Выводы нужны для тех, кто верит в будущее, а для Усы будущего не было. У нее не было времени. Для нее было только настоящее, которое временем не измерялось.
Я любил смешить ее. И это получалось. Она охотно смеялась над моими самыми дурацкими гримасами. Я уж начал думать, что так Уса воспринимает меня как ухажера. Но нет… Усе почти шестьдесят. Хотя я дал бы ей и восемьдесят, и тридцать. Настолько непонятная внешность скрывалась под «штормовкой» из оленьих шкур. Настолько задублена была ее кожа, а глаза настолько глубоки, что не имели возраста.
– Уса?
– Эй? – она подняла глаза. Такое ощущение, что вся тайга посмотрела на меня.
Уса и была тайгой. Колючей, настоящей, безжизненной и живой. Да… вот бы сейчас увидеть Сато и спросить обо всем, обо всем… хотя Усу мне и Сато не объяснил бы. А что тут объяснять?
– Уса, ты помнишь, как везла меня на санях? Я думал, ветки над головой – стаи воронов. Помнишь?
Я сложил руки и постарался изобразить что-то типа «кар-кар-кар-рррр». Уса всегда дивилась моим воспоминаниям, словно своих у нее не было. Но зато с удовольствием слушала меня. Я даже подумал, это для нее что-то типа кинематографа. Как будто Уса смотрит на большом экране то, что с ней когда-то было. Или могло быть.
– Угу, – Уса улыбалась всем ртом, полным крепких темных зубов, несмотря на такой возраст. – Хворый.
– Да, да, хворый тогда был.
– Угу, – опять повторила она.
– Кар-кар-кар-рррр! – это уже я, и Уса засмеялась.
Вот так мы и проводили время. Очищали рыбу, ходили проверять сети, топили маленькую печурку, изредка выбирались на охоту.
После всех мытарств в экспедиции, после всего того спирта, который я в себя влил, это было как спасение. Ни спирта, ни Васи, ни Данилы, вообще никого в радиусе нескольких сотен километров неприступных замерзших и непроходимых болот.
Иногда я вспоминал поезд и думал, что же все-таки со мной тогда случилось. Я вспоминал зеркало и осколки. Думал над тем, как так – можно быть осколком и целым зеркалом, несколькими зеркалами и вообще всеми зеркалами!
Меня даже иногда посещали Сато и дед Матвей. Правда, все реже. Чаще я просто смотрел на озеро – даже в самые сильные морозы там оставались закраины воды. И больше ни о чем не думал.
Уса мне помогала в этом. Ее отношение к жизни «здесь и сейчас» или «вообще и всегда» отрицало какие-либо раздумывания. Я читал у Сатиты об этом. Но там все другое, ненастоящее. Как будто человек все время думает о том, что будет. И так от этого устает, что заставляет себя думать о том, что «здесь и сейчас».
Это совсем не так, как у Усы. Уса всегда так жила. Она не могла иначе. Она не знала, как иначе, она не умела по-другому… не знаю, каждый раз, когда я пытался себе это объяснить, то всякий раз не мог. А когда пытался что-то узнать от Усы, вообще увязал в какое-то «болото» своего же мышления. Я удивлялся, насколько я глуп по сравнению с ее мудростью. Мудростью всей тайги. И насколько мало значат слова, которым я когда-то так доверял.
Поэтому я просто смотрел на озеро. Наверное, в учении Сатиты это можно было назвать медитацией. Я смотрел на пар, который медленно выходил из-под закраин воды. Это было волшебство. Вокруг сильный мороз, а от воды идет пар!
– Мертвое озеро, – уважительно сказала Уса, когда я спросил, почему так происходит.
В остальное время мы просто занимались рыбой. Этого хватало, чтобы разнообразить пять-шесть часов в день. Потом, уставшие от работы, надышавшиеся морозным воздухом, ложились спать у маленькой печурки. Уса с первого дня крепко обнимала меня всем телом. Я вначале сторонился, стеснялся. Потом, когда она сказала что-то вроде «замерзнешь, хворый», понял, это просто меры выживания. Печурка грела сильно, но стоило отодвинуться на метр, как температура значительно падала. И сон, скорее всего, закончился бы обморожением. Но если два тела сцеплены друг с другом, то расцепиться уже не так просто.
Уса всегда засыпала сразу же, как будто ей не нужно переключаться между «тут» и «там». Раз и все, уже спит.
Из чего мы состоим? Из выживания? Мы все время пытаемся сохранить себя такими, как есть, сохранить молодость и красоту.
Такие, как Уса, не пытаются. Потому что они живут здесь и сейчас.
Я отцепился от Усы. Очень хотелось выйти, посмотреть на озеро в ночном освещении. Ведь таким я его еще ни разу не видел. Мы вставали рано, чтобы собрать рыбу, еще живую, болтающуюся в сетях. Ложились тоже очень рано. Немного времени проходило после обеда, а Уса уже подгребала побольше веток к печурке и зазывала меня спать.
– Э-э-э-ууу, – обычно тянула она, давая понять, что настрой ее серьезен. Значит, надо укладываться.
Странно, Уса никогда не интересовалась, чем я занимался до того, как попал в ее сани, полуживой от спирта и падения с поезда. Но это укладывалось в стройную концепцию Усы «здесь и сейчас». Какая разница, чем я занимался. Сейчас я помогаю ей доставать рыбу, собирать дрова, разделывать оленей, если повезет на охоте. Этого Усе было достаточно.
Я с трудом выбрался из ее сильных объятий и вышел к берегу, сразу почувствовав, что-то не так. Озеро не было обычным, черно-серым пятном среди белого пространства, окруженного черным «забором» соснового леса. Теперь оно было каким-то оранжевым, потом вдруг стало зеленым. Потом почти красным. Первый раз, за многие месяцы, я понял, оно живет своей жизнью.
Это было удивительное зрелище. После продолжительного времени, видя только белый, черный и серый цвета, увидеть сразу столько цветов – удивительно!
Я сел на кусок бревна, на котором обычно сидела Уса, пока я подтягивал веревки сетки, и всматривался в разнообразные всполохи цветных огоньков. Оказывается, так не хватало мне ярких цветов. То, что я испытывал, пока служил в гвардии Маньчжурского фронта, и то, что потом испытывал, пока был в экспедиции… это постоянные яркие вспышки эмоций. Все время что-то происходило. А вот здесь не происходило ничего. День, ночь, день, ночь, все. Рыба, шелушение замерзших тушек, еда, печурка, сон… и все, все… потом опять рыба, сетки, шелушение, сон.
Сейчас я как будто видел все цвета жизни перед собой. Мне захотелось позвать Усу, чтоб и она это увидела. Я думал, несмотря на то что Уса давно здесь живет, очень давно, она еще никогда не видела озеро ночью.
Я было рванулся в сторону юрты, но что-то остановило. Уса все равно не поймет. А если поймет, ей будет хуже. Она всю жизнь видела только бело-черно-серое. А теперь увидит все цвета сразу. И, наверное, это будет больно для нее. Или нет, не больно, скорее, необъяснимо.
Кто-то тронул меня за плечо. Я вздрогнул. Это была Уса. Она стояла рядом и, кажется, хотела сказать «пойдем спать». Но такие сложные словосочетания не давались ей даже в обычное время суток.
Она окинула озеро взглядом. Похоже, без всякого удивления на его яркие цвета.
– Мертвое озеро. Ай! – это значило определенное «пойдем», без всяких возражений.