м начальства. Сначала была «гонка» восьмидесятых, когда строился объект за объектом, и они вместе с группой молодых специалистов – проектировщиков работали ночами, жарко спорили над проектами, смеялись, шутили. Потом он с трудом привык работать в «вольные» восьмидесятые, когда кто-то из его коллег уже выполнял заказы по строительству первых коммерческих домов. И уж совсем «сжав кулаки», он встретил конец восьмидесятых и начало девяностых. Некоторые из его сотрудников, теперь бывших, пошли работать на рынки, некоторые в охранники. Валера, бывший друг и начальник проектного бюро, гонял подержанные иномарки из Польши, даже его звал, говорил, мол, «так да этак, деньги неплохие, что ты у себя в институте свои семьдесят баксов, дай бог, получаешь…». На это Геннадий, чуть ли не со слезами обиды, отвечал, что получает три тысячи рублей, никакие не семьдесят баксов.
Однако последнее время «выходки» начальства становились настолько неожиданными и переменчивыми, что Геннадий еле-еле сдерживался. Всеобщий бардак очень угнетал. Должность начальника проектного отдела сократили, его начальником стал Игорь Моисеевич, главный архитектор. Именно под его руководством институт, в котором осталось чуть ли не треть прежнего штата, выполнял частные заказы на проектирование коттеджей, складских помещений и еще бог знает какого назначения построек. Поэтому Геннадий был готов ко всему, но только не к такому…
– Институт вам выделил путевки, – сказал Игорь Моисеевич. – В Адлер. На море.
– Но… – от удивления у Геннадия сорвался голос.
– А что? – Игорь Моисеевич протянул ему конверт, из которого невзначай торчали уголки авиабилетов. – Тридцать лет работы, у вас стаж приличный!
– Так никому же не выделяют… – почувствовал неладное Геннадий.
– Что значит никому? Всем выделяют, просто в свое время.
Геннадий взял конверт, открыл его, украдкой посмотрел – пять билетов «Москва – Адлер», туда и обратно. Он уже почти десять лет семью никуда не вывозил. Как родился младший сын, началась перестройка, путевки никому не выделяли. Пропало само это понятие «выделять». В силу входило понятие «покупать». А как покупать?! Они и так еле-еле сводили концы с концами.
– Распишитесь в получении, – Игорь Моисеевич протянул Геннадию какой-то листок, на котором сверху была изображена балюстрада института.
В это время Вениамин ощутил, как щепотки «золотого песка» ссыпаются у него от гортани, куда-то вниз, к желудку, образуя приятный, теплый, звенящий «след добычи». Да, это была неравная победа. Кто такой этот дурачок Олешников? И кто он, Вениамин! Но тем лучше. Таких, как Олешников, надо использовать максимально жестко. Иначе как тогда таким, как Вениамин, дела делать? Всегда какая-то погань попадается, однако… убирать ее иногда так приятно. Наблюдая со стороны, из «укрытия», как погань корчится, возится в своих же «кишках».
Он сидел поглубже в кресле, чтоб его не было видно. Но за секунду до того, как Геннадий Олешников готовился подписать «формуляр», поднялся.
«Золотой песок» внутри уже ссыпался в самый низ живота, настало время ощутить пик теплого и нежного «следа добычи». Если бы Вениамин был рыбаком, наверное, сравнил бы это с тем моментом, когда пойманная рыба начинает показываться из глади воды, заглатывая свои первые и последние порции воздуха.
– Ну-с, – сразу подобрел Игорь Моисеевич. – Значит, договорились. Семнадцатого вылетаете из Шереметьево-2, – Игорь Моисеевич вышел из-за большого стола, пожал руку ничего не понимающему Олешникову и добавил: – Только отдохните хорошо! Прошу вас, – расплылся он в широкой ненастоящей улыбке.
Геннадий уже было дошел до двери из кабинета, как Игорь Моисеевич тихо сказал:
– Да, Геннадий Иванович, совсем забыл. Тут надо планчик один согласовать. Там все нормально, я уже посмотрел.
– Планчик? Какой…
Вениамин вышел из своего укрытия и победно улыбнулся. «След добычи» уже утихал, осталось только обычное чувство превосходства.
– Как…какой еще планчик?
– Ну, Геннадий Иванович, вы разве не помните? – и Вениамин протянул ему свернутый чертеж.
Геннадий трясущимися руками развернул план нового поселка и обмер. На плашке чертежа стояла его фамилия и инициалы, напротив надписи «гл. инженер проекта».
– Как? Да я никогда это не подпишу! – то ли зашипел, то ли поперхнулся он. – Вы с ума сошли! Если мы так магистраль проложим, ни одной постройки в радиусе пятидесяти километров не построить. Да это…
– Ну, ну, – Игорь Моисеевич миролюбиво взял за локоть Геннадия. – А разве это плохо? Поселок будет тихим, никаких домов, огородов вокруг. Леса, поля, речка. Природа, одним словом! Да вы не смущайтесь, дорогой Геннадий Иванович. Наш институт – субподрядчик, и вы только что премию от подрядчика получили, в виде тех самых путевочек-то, – Игорь Моисеевич тронул уголок конверта, торчащий у Олешникова из потертых серых брюк, подшитых снизу грубой ниткой.
– Суб…
– Ну! – сменил тон Игорь Моисеевич, начал говорить громко. Даже зачем-то подошел к двери, на пять сантиметров, как будто невзначай, открыл ее и почти что заорал: – Вы что же, Геннадий Иванович Олешников, вознаграждение за работу взяли, а работать отказываетесь? Да неужели кому-то сейчас путевка на Черное море на всю семью… а она у вас многочисленная… да разве снилось это кому?
Олешников только сейчас опомнился, что путевки (даже если бы они и были) вручает отдел кадров и расписываться надо в журнале отдела кадров. Ему же путевки почему-то вручил главный архитектор, и расписался он на каком-то странном бланке института, который первый раз видел.
Вениамин уверенными движениями расправил чертеж на столе Игоря Моисеевича, по-хозяйски сдвинув какие-то другие листы, и скомандовал:
– Тут, – показывая на плашку чертежа в том месте, где должна стоять роспись Олешникова.
Геннадий в каком-то полуобмороке подошел, поставил подпись и потом тихо, бессильно поплелся к выходу из кабинета.
– Отдохните хорошо! – опять, улыбаясь, сказал Игорь Моисеевич.
Геннадий хотел что-то сказать в ответ, но осекся. Открыл дверь кабинета, которая сейчас показалась ему очень тяжелой, кое-как протиснулся в небольшую створку и вышел в коридор.
Навстречу шла уставшей походкой бывшая машинистка Лидия Николаевна, которая сейчас стала уборщицей «тетей Лидой». У нее была сухая, сгорбленная фигура и иссиня-желтое лицо алкоголички.
Тетя Лида, обычно радостно встречавшая Геннадия, называя его «сыной», на этот раз почему-то не поздоровалась и, кажется, даже строго покачала головой. Или Геннадию так только показалось?
Он кое-как дошел до своего кабинета, сел за стол, машинально начал перебирать проектную документацию реконструкции одной московской гостиницы. «Ничего нового не строят, только реконструируют», – горько подумал он уже совсем не новую для себя мысль. И с каким-то остервенением исчеркал половину спроектированных коммуникаций. Толстым красным карандашом написал с нажимом: «Переделать! Олешников».
Карандаш выпал у него из рук, покатился по столу. Геннадий вспомнил, что этот карандаш ему подарил Валера. Тогда еще такие только начали появляться, толстые, яркие двусторонние карандаши, на одном конце красные, а на другом – темно-синие. Валера уже тогда стал перегонять машины через Польшу и Прибалтику, иногда привозил ему и детям какие-нибудь такие штуки. Геннадий обычно на это фыркал, был недоволен «баловством». Но карандаш взял. Он ему сразу очень понравился. Такой яркий красный цвет! У советских карандашей такого красного никогда не было.
«Может, поэтому они победили? – вдруг подумал Геннадий. – У них были яркие карандаши». И только он начал обдумывать эту странную мысль, как обратил внимание, что карандаш докатился и уткнулся в коробку лезвий. Это был подарок от Зинаиды. Острые лезвия из Чехословакии, которая теперь стала Чехией и Словакией.
«Да и лезвий острых у нас никогда не было», – он вспомнил, как во время бурной стройки семидесятых весь проектный институт гонялся за острыми лезвиями для заточки карандашей. Карандаши изводили десятками за день. Иногда, в конце дня, глянешь в урну, а там целая стопка карандашных огрызков.
Олешников взял из упаковки одно новое лезвие, еще с тоненьким слоем масла, и вышел из кабинета.
Он зашел в столовую, прихватил там пару кусков хлеба, серого и мокрого, отдающего какой-то плесенью. Зато бесплатного. Последнее время он всегда так делал. Не то что раньше, когда мог съесть первое, второе, салат и даже кекс. И раза три в неделю, когда был борщ или пельмени, брал себе стакан сметаны.
Потом пошел в туалет. Некогда опрятный, отдающий чистотой, теперь грязный и страшно истертый. Во-первых, тетя Лида не старалась, почти не мыла здесь. А потом часть крыла института сдавали арендаторам, сюда мог заходить кто попало.
Геннадий выбрал более-менее чистую кабинку, закрыл дверь, сел на крышку унитаза и начал комкать хлеб, скатывая в аккуратные одинаковые шарики.
Справа от него, вместо цепочки с набалдашником, которая была здесь раньше, висел длинный кусок бинта. Когда-то белого, но теперь серого. Хуже того, одна половина бинта с подозрительной желтой полосой. Такое ощущение, кто-то руками, измазанными в кале, потянул, чтобы спустить.
«Вот мерзавцы», – то ли вслух, то ли про себя сказал Геннадий и стал разламывать лезвие на аккуратные восемь кусочков. Лезвие ломалось со звонким хрустом хорошо закаленного металла.
Когда восемь хлебных «колобков» и такое же количество серых квадратиков были готовы, Геннадий положил их в карман и вышел. Он было машинально потянулся, чтобы спустить воду, но в последний момент с ужасом отдернул руку от испачканного бинта.
Олешников дошел до кабинета, повесил на кульман большой чертеж, свою, наверное, самую сложную работу в жизни, проект газового хозяйства современнейшей, по тем временам, ГРЭС в Уфе, всматривался в него, хотя знал каждый миллиметр наизусть, и стал глотать один хлебный «колобок» за другим, считая про себя: «Раз, два, три…»