– Чего-то вы не выглядите таким старым… – не поверил я. Борисыч на шестьдесят тянул, но никак не на семьдесят.
– Гены, все гены. У меня и бабушка в восемьдесят выглядела на пятьдесят. Так что тут никакой хитрости. Просто повезло… или наоборот. Но… речь не об этом. С помощью моей установки все процессы внутри могут стать простыми и организованными. Люди смогут лучше понимать друг друга. Они будут видеть одинаковые… как бы это получше выразить… одинаковые… нет, не чувства. Эмоции, что ли. Нет, эмоции не особо разглядишь. В общем, будут видеть одинаковые картинки и чувствовать по поводу них похожие чувства. Как будто одну и ту же реальность.
– Ну и хрен ли… Хотите сказать, что от этого воевать будут меньше? Как бы не так.
– Посмотрим! Я думаю, когда люди больше будут обмениваться своими состояниями, им незачем будет воевать. Только это долгий процесс… займет много времени. Как когда-то, когда-то. Да! Впрочем, продолжим.
Борисыч показал мне, что нужно дальше устанавливать зеркала. А раз он, по ходу, ничего не собирался взрывать своей этой елкой, то мне-то что. Пусть сколько угодно испытывает свою профессорскую хренотень.
– Ну что, идти-то теперь можно?
– Как же, как же! Такой момент! Как я могу отпустить своего младшего научного сотрудника, то есть, извините, вас, если вам такое звание не претит… без… ну в общем, не солоно хлебавши.
Борисыч достал откуда-то круглый красный светильник и водрузил на самый верх этой ерунды, которую мы собрали. В натуре, елка какая-то. Да уж, по ходу, совсем чиканулся профессор…
– Ну что? Как говорится, с Богом? Хотя… тут правильнее задаться вопросом, трудно ли быть Богом.
Борисыч ухмыльнулся, махнул рукой, словно салютовал кому. Вроде как на что-то нажал, и красная фигня слабо засветилась.
Дальше ничего не произошло. То ли эксперимент не удался, то ли Борисыч еще ничего не сделал. Но он, по ходу, уже подумал, что сделал, так что перестал быть на шизика похож, потер ладони, достал из ящика графин, налил в две рюмки. На этот раз бухло было не желтое, а зеленое.
– Ну, дрогнем, дорогой Богдан Иванович?
– Это чё за отрава такая? Тархун, что ли?
– Обижаете. Абсент! Напиток художников. Ну и немного сумасшедших.
– Чего? – подозрительно качнул я в руках рюмку с маслянистой хренью.
– Это такой крепкий напиток на основе полыни, семьдесят градусов. Просто такой момент! – он выпил и налил себе еще одну. – Требует чего-то более серьезного, чем коньяк или водка. Так что… – Борисыч опрокинул вторую рюмку.
– Какой еще момент, е-мое?
Ну ладно, раз Борисыч пьет… я тоже опрокинул. Бухнуть хотелось, чего уж там.
– Вы знаете… – Борисыч развалился на стуле, похоже, успокоился, – если говорить обо мне… я в детстве был очень эмоциональным ребенком. Делился со всеми своими эмоциями, я жил, как это… один писатель назвал, не помню, кто точно… в общем, жил с широко открытыми глазами. Я даже… – Борисыч придвинул ко мне пачку своего курева, я взял одну. От зеленой ханки в голове как-то стало просто и ясно, на обычную бузу это было непохоже. – Я даже подходил к незнакомым людям на улице… заглядывал им в лица, улыбался. Искренне улыбался, понимаете? Вот у вас такое было, а?
– Не, не было, – и я вспомнил, что первый человек, к которому, кажись, подошел на улице, был мент. Я ему тогда сказал, что мать бухая лежит посреди автобусной остановки. Улыбаться тогда не пришлось, как ни крути.
– Вот! А я подходил буквально к каждому. Улыбался, заглядывал в глаза, точно хотел поделиться своей улыбкой. Вы думаете, они отвечали взаимностью?
– Хрен там!
Я плеснул себе еще зеленого пойла. Рюмочки у Борисыча были децельные. Понятно, интеллигент. А выпить хотелось.
– Да вы угощайтесь, угощайтесь, дорогой Богдан Иванович. Да и я тоже выпить с вами рад, – и он налил рюмку себе. – Вот… а теперь, – Борисыч показал на «елку», – я им по-другому улыбаюсь. Вот и посмотрим, как они ответят взаимностью, – он опять подмигнул мне своей лисьей мордой и протянул рюмку. Мы чокнулись.
– И все-таки, Константин Борисыч, на хомяка мне положить, – я почувствовал, что уже поплыл по синьке, – но Лизу, я ни-ни, не дам как хомяка подвесить.
Борисыч приложил к груди руку, вроде как показал, что он, типа, «бля буду». Хотя я сомневался в этом хитромудром.
– Константин Борисыч, чего это за «елка»?
– Я вам лучше вот что расскажу… у нас еще есть время. В общем, в детстве я был таким открытым и отзывчивым. Как вы понимаете, мало кто отвечал мне взаимностью. Люди, которых я встречал, куда-то спешили, с чем-то боролись. Их ведь даже можно понять. Но я… хотел поделиться с ними чем-то таким настоящим, что у меня было. Настоящими честными эмоциями об этом мире, о себе, обо всем. Мне казалось, это самое важное. Потом я узнал, что это мои состояния, здесь и сейчас. Они есть всегда… и нужно, нужно ими делиться, чтобы войн не было, чтобы все жили просто и ясно, как здесь и сейчас. Вот… – Борисыч налил еще. Я выпил, мне эта зеленая байда нравилась все больше. – Ну вот, после того как люди не отвечали мне взаимностью, я в них разочаровался. Я вам сегодня уже говорил, что дети обмениваются не словами, а состояниями, смыслами. Вот…
– Константин Борисыч… я ни хрена про детей не понял.
– Дорогой Богдан Иванович! Я вам сейчас все, так сказать, на пальцах объясню. Вот вы видите человека. И что вы чувствуете?
– Смотря какого.
– Не важно, незнакомого. Идете по улице, видите незнакомого человека. Что чувствуете?
– Хули тут чувствовать. Насрать мне на незнакомых на улице. Пройду мимо и все.
– Вот! – Борисыч разлил еще по одной. – Именно! И мы все, все мы так думаем. Что только подтверждает мою теорию про состояния.
– Ну да…
– Мы же не можем просто так пройти не мимо какого человека. Мы всегда что-то чувствуем. Как в Индии, слышали?
– Ну про Индию, положим, слыхал. А чё?
– Там есть такие мудрецы, которые видят ауру человека. Мы не видим, а они видят. Обычно в виде цветов. То есть не внешность вашу видят, а ваши цвета. И по цветам могут определять, в каком вы состоянии.
– Сказки все это, Конста… и-кк… – я икнул по-пацански, а Борисыч как будто не заметил и снова разлил. – Сказки… – Я выпил. – Как с вашими этими волками. Не может человек…
Я вспомнил, как на хазе мне волчара в глотку вгрызся.
– Слушайте, Константин Борисович. Мне последнее время то волк привидится, то дружбан из Афгана. Может, я тоже уже того, съехал по фазе?
– Богдан Иванович! – Борисыч опрокинул свою рюмку, а я свою. – Ничего подобного. Вы так видите свои состояния. Вообще-то у нас очень много состояний. Кто-то волков видит, кто-то еще… я вот тоже иногда вижу своих старых друзей. Да и сейчас они здесь.
Борисыч в натуре подмигнул кому-то в дальний угол, хотя там никого не было.
– Ну… ну… вс… все, хана. Два шизика собрались.
– Богдан Иванович, не расстраивайтесь! Вот, смотрите так. У вас такое бывает, что вы смотрите в зеркало, а там… ну… как будто другой человек?
– Да не… себя я вижу. Я пока еще это… не совсем того. Если я перед зеркалом стою, я и есть.
– Да, но это выводы вашего мозга. Вашего рацио, если хотите. Рационального, извините… я имею в виду, как будто вы при первом взгляде себя там не узнаете. Бывает такое? Подходите к зеркалу… и тут бац: «Я это или не я?»
– Ну, может, и бывает. Это вы к чему клоните, Константин Борисович?
– А к тому, что у нас есть много… как бы попроще… в нас есть много других нас. Понимаете?
– Ну, в натуре, баян. Просто настроение разное бывает. То все путем, то вся жопа в ракушках, как сейчас, например. Это и так понятно.
– Да не… я не про настроение. Про состояния. Как у воды. Замерзшая вода, то есть лед, снег, просто вода, а бывает еще туман, мелкие капельки воды. И это вода, понимаете! А мы гораздо более сложные, чем вода… э-кхе… соединения…
– И чё?
– А главное… Богдан Иванович, – Борисыч подмигнул, – главное, что вода, хоть туман, хоть лед, хоть снег… да пусть даже облако! Это все одна и та же вода, – он всплеснул руками, как дирижер на концерте, и разлил еще по одной.
– В натуре, Константин Борисыч, и стоило на профессора для этого учиться, чтоб такую пургу гнать? Это я еще в детстве понял, что вода льдом бывает и все такое.
– Вы правы. Вы очень правы, – по ходу, Борисыч, чем больше пил, тем больше становился похож на какого клоуна в цирке. – Давайте за это и выпьем…
– За воду, что ль…
Я выпил и провалился куда-то… И, когда кое-как один глаз открыл, Борисыча уже не было. А на «елке» этой дебильной красная лампа ярко светила.
Ну и хер с ними со всеми! Подложил руки под голову и заснул.
Глава 4. Герман
<Россия, 2020-е>
Я вышел через прокуренное крыльцо, стараясь идти быстро, задерживая дыхание. Все равно попал в сгусток сырости с запахами сигарет и медикаментов.
На улице запах не отстал, как будто висел надо мной. Я ускорил шаг, но запах примагнитился.
От этого или от ощущения какой-то больничной безысходности затошнило, голова закружилась. Я ждал, что сейчас увижу черных «мух», как на пленке старого фильма, когда прыгает давление.
Вместо них перед глазами замелькали фаланги пальцев, маленькие, пестрящие, исчезающие под гусеницами танка. Раздавленные пальцы были даже хуже кинематографических «мух».
Я вспомнил, как в детстве помогал маме проворачивать котлеты: серо-стальной обод мясорубки, жилистый кусок мяса медленно превращался в клейкую массу, вперемешку с луком и хлебными корками.
«Бррр…» – меня тряхнуло.
Надо было скорее сесть, а то пришлось бы блевать в какую-нибудь урну. Долго мучительно рвать, надрывами, в эти склизкие листья, которые повсюду, уже мертвые, но пока еще яркие. Золотая осень, чтоб ее.
Справа увидел скамейку. Мокрая и холодная, конечно, но хоть что-то. Не успел присесть, как через тонкую ткань брюк ожгло и промочило до подкладки.
Ненавижу осень. Я не против смерти вообще. Но осень… это такое время… как будто лишает последней надежды. А самое мерзкое, что все это происходит внезапно. Вроде тепло-тепло – и вдруг понесло таким дребезжащим холодным ветром. Похоже на ощущение, когда скальпель делает надрез на коже. Только это происходит не в одном месте, а как бы сразу по всему телу.