«Больше у них нет цели, – понял я. – Только боль осталась».
После того как строители разошлись, я переместился на то самое темное изрезанное облако, висевшее над башней. Сверху все выглядело плоским. Башня выглядела жирной точкой посреди плеши на земле, сплюснутой у основания.
Строителей нигде не было видно. Не могли же они так быстро уйти так далеко?
Я пригляделся и у основания башни увидел их следы. Это походило на циферблат часов, в центре которых была сама башня, а следы походили на множество стрелок, расходящихся в разные стороны. Только стрелки эти изображали не время, а пути-дороги, в какую сторону пошел каждый.
Внутри облака что-то зашевелилось, завибрировало, словно рой пчел. Видение оборвалось, я очнулся и достал телефон из кармана.
Сообщение от «Евы Браун»: где ты, где ты… и куча всяких рожиц, знаков, улыбочек. Понятно. Еще сегодня придется с ней «мариноваться».
Я кое-как встал, ноги не гнулись от сидения на холоде. Но в голове было одновременно ясно и тихо. Давно так не было. С телом творилось что-то странное. Сверху я чувствовал озноб, а все, что ниже пояса, горело так, будто я только что вылез из бочки с кипятком.
На выезде с парковки стояла машина Нади. Видимо, перегородив дорогу всем остальным въезжающим. Уже издалека я услышал срывающиеся гортанные крики на немецком, как будто не она парализовала движение, а наоборот. Эта картонно-железная уверенность была всегда самой главной и единственной силой, державшей Надю на плаву.
– Ну сколько тебя можно ждать?! – злобно и одновременно плаксиво сказала она.
– Поехали, – ответил я не в силах ругаться.
Надя послушно нажала на газ, машина рванула с места, сильно раскачиваясь.
Я посмотрел в окно. Люди на проходной размахивали руками, пытаясь что-то показать друг другу. Или объяснить?
Надя что-то истерично доказывала про несовершенство современной медицины.
«Спокойно. Это только рисунки», – вспомнил я слова «мумии».
Глава 5. Мукнаил
<Место без географического наименования. 2100-е>
«Опять шершавое и в слизи! Откуда эта шершавость?» – с горечью подумал Мукнаил.
Он оказался в узком коридоре, где все напоминало о поверхности балки, только гораздо хуже. Теперь все вокруг было такое чужое-плохое. Скользкое, нечистого цвета и шершавое, шершавое, шершавое… что особенно неприятно. Мукнаил не просто вспомнил слова Розевича про грязь и боль, а вспомнил их абсолютно точно.
– Грязь и боль, – произнес он вслух, пока Асофа пыталась провести его по узкой лестнице вниз.
– Чего?
– Грязь и боль, – повторил Мукнаил и добавил: – Половина Розевича.
– Это точно. Но почему половина? Где же остальной Розевич?
Было видно, что спуск по лестнице не особо пугает Асофу. «Может, она делала это уже много раз?»
– Розевич только наполовину Розевич, – сам того не желая, скаламбурил Мукнаил.
– Вот как! – понимающе кивнула Асофа.
Лестница закончилась, и они пошли к какой-то двери по узкому маленькому коридору. Или это был мостик? Мукнаил не знал и знать не хотел. Он покачивался, каждый раз выбирая, куда шагнуть, старался не опираться на стенки, чтобы не испачкаться. Боялся, что эта шершавость и грязная слизь останутся на нем навсегда. Чего он сейчас по-настоящему хотел, так это забраться в свой ложемент, обхватить руками его идеально гладкие бока и посмотреть какой-нибудь старый спокойный образ.
Один из его любимых образов! Образ поездки на старинном поезде. В нем Мукнаил поднимался по черной чугунной лестнице в вагон, протягивал бумажный билет кондуктору в кепке с длинными завитыми усами, а тот пробивал его серебряными щипцами. Дальше Мукнаил шел по вагону, в старинной манере кланяясь всем, кто сидел в своих отдельных комнатах. У Мукнаила тоже была комната. Хотя какая там комната! Почти что большой зал! Там легко расположились бы пять-шесть человек, но Мукнаил сидел один. Незадолго до отправления поезда (о котором Мукнаил всякий раз узнавал по громкому и очень приятному свисту) ему приносили высокий стакан в серебряном подстаканнике, который дымился, источая замечательный запах крепко заваренного чая.
В этот момент Мукнаил обычно открывал окно, снимал свою роскошную шляпу из мягкой шерсти с идеально выправленным бантиком на основании и махал ею в сторону удаляющегося перрона, по которому, вслед за поездом, бежали мальчишки и тоже махали ему своими кепками и картузами…
– Чужого привела? – услышал он не то чтобы голос, а какой-то скрежет, скрип, отдаленно похожий на голос.
Раньше он никогда таких голосов не слышал, только в образах, да и то у самых плохих персонажей.
Так Мукнаил и не мог слышать. Все голоса настраивались, выверялись в момент конструирования. И каким бы ни был голос по тональности, потом его слышали как полный, яркий, насыщенный. А тут кто-то говорил, словно бил о камень киркой.
– Теперь своего, – ответила Асофа. Ее голос очень сильно отличался от «скрипа».
– Значит, переучивать? – снова раздался «скрип».
– Переучивать.
Хозяйка «скрипа» отошла в сторону, и Мукнаил с Асофой вошли в огромную, самую большую, что ему доводилось когда-либо видеть вне образов, комнату. Но при этом страшно уродливую.
Уродство – вот еще одно определение жизни вне облака, которое Мукнаил сейчас вспомнил из лекций Розевича. И почему-то подумал: «Вот бы Розевичу посмотреть на все это! Что бы тогда он сказал о своем вымышленном „грязь и боль“?»
Мукнаила посадили на какое-то жуткое кресло. Кажется, оно было еще чем-то покрыто. Какой-то резиной или другим материалом… каким-то… отталкивающим, что ли… Совсем не так, как в образах, где он любил сжимать руль гоночного автомобиля или облокотиться на трепыхающийся на ветру парус яхты, которой управлял под бушующими волнами. Нет, совсем не так…
«Нет… ну зачем вообще жить вне облака!» – понял Мукнаил и почувствовал себя совсем несчастным.
– Что, неприятно? – спросил голос-скрип.
– Да, – послушно ответил Мукнаил.
– Многим сначала неприятно. Это кожа, – источник голоса-скрипа, явно женского пола, посмотрел Мукнаилу прямо в глаза, хотя это и довольно сложно было сделать. Мукнаил весь скорчился, сгруппировался, лишь бы как можно меньшая часть тела соприкасалась с этим жутким креслом. – Настоящая кожа. Кстати, некоторые зовут меня «хруст» или «ржавчина». Бог знает, почему ржавчина! – она рассмеялась и, кажется, закурила сигарету или еще что-то.
«Опять какую-то гадость, – подумал Мукнаил. – Совсем не так, как курил свои папиросы инструктор Жаб, большие, яркие, с живыми китайскими фонариками вместо уголька. Или тонкие коричневые сигаретки Розевича, которые пахли корицей и медом, весело щекоча нос».
Еще Мукнаил подивился и очень расстроился, что «скрипом» ее уже называли «какие-то многие». Значит, здесь кто-то был до него. Он скорежился еще сильнее и думал только об одном: «Вот бы снова выйти наружу и включить облако, которое сейчас, к его величайшей жалости, недоступно».
– Про облако думаешь?
Мукнаил ужаснулся такой точной догадке.
– Все поначалу думают. Я и сама жила в облаке. Но как-то со временем надоело. Все это масляно-гладкое пространство. Да и площадь, сам понимаешь. Ни встать, ни сесть. Это они специально так делают! Чтобы ты в этой дурацкой посудине все время сидел. А раз сидишь, чего уж там… сам по себе облако включаешь.
Мукнаил не знал, что ответить. Он только и мог, что следить за тем, как желтые неровные зубы «скрипа» кусают уродливый огрызок сигареты.
– Джин, если что, – она протянула Мукнаилу руку. Видимо, издеваясь над ним. Мукнаил, конечно, не мог пожать ее, даже если б хотел. Он сидел, сжимая себя руками. Так, словно был в образе прыжка с парашютом и сейчас летел вниз, приготовившись вовремя раскрыть купол. Тут уж не до рукопожатий.
– Мук… мук… – пытался что-то ответить Мукнаил и невольно, сам не понимая почему, потянулся не к руке Джин, а к ее обкусанной сигарете.
– А… – многозначительно воскликнула новая знакомая. – Ты из этих, из натуралов, что ли?
– Из натуралов, – повторил Мукнаил.
– Ну ладно, тогда потяни, – Джин дала Мукнаилу грязный, изжеванный по краям окурок.
Мукнаил трясущейся рукой кое-как взял его… ни с первого раза, но взял… и потом, потом не знал, что дальше делать. Длинные, красиво подстриженные ногти Мукнаила обволакивала страшная копоть, нежную розовую кожу пропитывал едкий дым. Ну а самое страшное! Он увидел, как с края окурка свисает тонкая, почти невидимая, но все-таки существующая паутинка слюны.
Еще больше Мукнаила удивило его собственное поведение. Он подождал, пока слюна стечет, немного коснулся окурком своей рубашки, чтобы хоть как-то вытереть край, и потом… приставил к губам.
– Д-ы-ы-ш-ш-ш-и-и-и!
«Дыши», – вспомнил Мукнаил совет Асофы, прежде чем она толкнула его с балки.
Он начал дышать и увидел маленький огонек, горящий красным цветом. Не просто красным цветом. А настоящим красным цветом огня! Он выпустил из себя то, что надышал из окурка. Но ничего не произошло…
– В себя, дурень, а не из себя! – закачалась в скрипучем смехе Джин. Видно, это все очень ее веселило.
Мукнаил не сразу понял. Потом вспомнил образ погружения под воду и что надо сначала дуть из себя, а потом, наоборот, в себя. Так он и сделал во второй раз – сильно дунул «от себя». От этого лицо Джин, такое же уродливое, как и все остальное здесь, испещренное глубокими складками и буграми, осветилось в снопе мелких угольков.
– Черт тебя дери, силиконовый бездарь! – ругалась и смеялась она одновременно. – Кури в себя! Дыши! Вдохни! Как тебе еще объяснить…
Мукнаил уже и так понял, просто хотел полностью повторить то, что делал в образе акваланга, чтобы ничего не перепутать: сильно выдохнуть – сильно вдохнуть.
– Вот он! Вот он! Новый житель мегаполиса! А ну, еще в себя дуй! Еще! – подбадривала раздурачившаяся Джин.
Мукнаил ничего не понимал, сидел скрюченный. К тому же с зажатой в зубах дымящейся «грязью». Вообще, он решил, все, что не будет похожим на его обычную жизнь в облаке, называть грязью. Он хотел назвать все это «шершавым», но то, что он испытывал сейчас, не совсем подходило к этому понятию. Хотя бы потому, что, помимо общей шершавости, тут еще все в слизи, пепле, плесени, слякоти и бог знает в чем.