Еще порывы Пао усиливались. Маленькая Свечка словно пыталась закрыться, увернуться. Вот что делают перемешанные цвета! Пао ведь будет всегда. Зачем от него уклоняться?
Увидев Большую Свечку, Маленькая Свечка стала совсем прозрачной. У нее подвернулись ноги. Маленькая Свечка ползла к Большой Свечке.
Когда Маленькая Свечка доползла, произошло то, что совсем не должно было произойти.
Маленькая Свечка стала оранжевой. Как будто Маленькая Свечка стала ДО! Потом превратилась в красную. Почти как МА! Потом… в черную, синюю, зеленую, серую, желтую… столько цветов я за все свои уроки не видел!
Большая Свечка дает уроки Маленькой Свечке! Я не мог сдвинуться с места. Кто мог подумать, что Большая Свечка может давать уроки! Такие быстрые уроки!
Как можно давать уроки, когда внутри столько цветов?
И тогда я вспомнил урок РЕ: уроки не в одном цвете, они во всех цветах.
Часть седьмая
Глава 1. Конбор
<СССР, 1980-е>
– Профессор?
Через высокую дверь просунулось бойкое, почти детское лицо студентки Лиды Оганесян. Как и многие кавказские девушки, она была прекрасна в свои восемнадцать-девятнадцать.
– Что вам, товарищ Оганесян?
– Можно о вас доложить? – она опустила огромные маслянистые глаза.
– Что? Доложить… кому… за что?
При слове «доложить» всплыли картинки с прокуренной подвальной комнатой, папками с надписями «Дело» и людьми в серо-зеленой форме, с такими же детскими лицами, как у Лиды. Только к этому детству примешивалась беспредельная жестокость, естественная и сильная, которая может быть только в юном возрасте.
– Профессор?
Я оторвался от своих мыслей, увидел бутончик губ, сложенных в обиженную «скобку».
– А?
– Ну, доклад! – она, кажется, притопнула правой ножкой в белой туфельке-лодочке.
– Обо мне? Зачем?
– Как это?! Вы же ученый, известный исследователь СССР. Я могу и… хочу! – Лида снова притопнула. – Доложить о вас! Почему… я должна делать доклад о каких-то там империалистических ученых, если могу сделать доклад о советском ученом, открывшем Самотлор.
– А… – Внутри накренилось, опрокинулось и снова выплыло на поверхность, целое и невредимое. – Доклад! Вы имеете в виду реферат?
Вот насколько можно уйти в свою зацикленность. Но откуда такая паника и злоба? Ничего же подобного не было почти двадцать лет.
Все эти двадцать лет я спокойно почивал на лаврах первооткрывателя «мертвого озера», получал звание за званием, преподавал в Губкинском. Даже лично встречался с Брежневым и Гагариным.
Двадцать лет – то, что хранилось где-то глубоко-глубоко, как будто опять полезло наружу. Острая боль и злоба за все человечество, за то, что мы все идем каким-то не тем путем. Дело даже не в Советском Союзе. Мы в целом все идем не туда.
«А… может, мне просто нравится Лида? И я таким образом пытаюсь отвлечь себя от каких-то других опасных мыслей?»
– Ну да! Реферат, доклад. Так вы согласны? – и Лида уже не стеснительно, а кокетливо потупила взгляд.
– Согласен, – сам того не ожидая, сказал я. – Пойдемте.
Мы вышли через кафедру физкультуры во внутренний двор, где стояла доблесть всего института, двадцать четвертая «Волга», которая только что сошла с конвейера в Нижнем Новгороде. Две машины достались по распределению мне и ректору. Ректор не пользовался «Волгой», предпочитая троллейбус. Поэтому красавица пылилась у него на даче. Один раз он даже пригласил меня прошприцевать подвеску по инструкции. Все-таки автомобиль государственный. А за порчу государственного имущества полагалась физическая смерть, предварительно с долгим «ковырянием» внутри. Как и все неглупые люди, ректор это знал и понимал.
Хотя, может, мы просто с ним застряли глубоко в своих сталинских сороковых и пятидесятых. На дворе шагало другое время. На дворе… играла веселая музыка, парни ходили в майках с изображением колец Олимпиады. Леонид Ильич встречался с американским президентом. Другое время, а мы жили все там же.
– Садитесь, – предложил я Лиде, открыв пассажирскую дверь. – Поговорим в кафе.
– А…
– Я вам все подробно расскажу.
– Хорошо, товарищ Карташов.
Лида кокетливо выглянула в окно, откинула волосы, когда мы вывернули на Ленинский проспект, проезжая мимо парадного входа. Был обеденный перерыв, сейчас здесь стояло много студентов, и все они нас видели.
Я нажал на газ, «Волга» взвыла, подняв капот. Тонкие, чуть полноватые в верхней части, ноги Лиды качнулись в такт дернувшемуся двигателю. «Неужели у меня могут быть какие-то чувства к ней как к женщине?» – с тревогой подумал я и опять украдкой посмотрел на «сахарные» ноги. Кожа настолько тонкая, что, казалось, вся плоть проступает сквозь нее.
– Слушайте, товарищ Оганесян. Я расскажу только то, что было на самом деле. Я не выношу фальши. Если вы что-то там приукрасите в своем докладе, я потом об этом сообщу. Согласны?
– Да, профессор!
– И не надо этого вашего «профессор». Давайте просто, Константин Борисович.
– Константин Борисович? – почему-то вопросительно повторила Лида.
– Да, это мое имя-отчество. Что не так?
– Нет-нет, ничего. Просто, Константин Борисович… как будто… имя от одного человека, а отчество от другого. Странно… – задумчиво добавила она, а я вздрогнул, чуть не наехав на бордюр.
– Приехали.
Я завернул за угол кафе-мороженого, которое находилось в фасаде моего дома. Лида опять как-то слишком кокетливо поправила растрепавшиеся от ветра пшеничные волосы.
Удивительный цвет! Как будто в колосья пшеницы вставлены нотки корицы.
На входе в кафе оказалась длинная очередь из студентов и сотрудников НИИ, которые работали рядом. Почти всегда они стояли здесь чуть ли не с самого утра. Даже зимой, даже в самую промозглую осеннюю погоду.
Я вспомнил холод, который испытывал в Тюмени, вспомнил Усу. Ведь я спал на таком холоде, почти без стен вокруг, только с маленькой печуркой. Уса… я уже забыл, как она выглядела. После того как на озере началась масштабная добыча, все изменилось. Проложили дорогу через болота, построили островки с нефтенапорными вышками. Да что там вышки… провели электричество. Недавно вообще возвели целый город.
После этих воспоминаний от кафе-мороженого как-то отвратило. Мы пошли ко мне. Пока поднимались, я вдруг подумал… а что, если Лиде рассказать все, как было на самом деле? Не эту «газетную» чушь. Рассказать про поезд, про Данилу, про Афоничева, а может, и про Нору с Семеном, и про Захара…
– У вас скромно, – сказала Лида, когда мы вошли.
– Не люблю лишнее. Так вы мороженого хотите?
– А у вас есть?
Я положил в одну «розетку» мороженое. Сам взял пепельницу в виде черного ежа, достал папиросы, закурил.
– Не возражаете?
– Нет, нет, что вы! Вы бы знали, как мой отец постоянно курит.
– Стопку можно выпить перед рассказом? – то ли спросил, то ли подумал я.
– А надо?
Я потушил папиросу и понял, еще не пришло время рассказывать правду. Ни Лиде, ни кому бы то ни было. Рано. Или уже поздно?
Я выдал Лиде давно заготовленную историю про то, как наша экспедиция ехала в поезде, потом поезд сошел с рельс из-за неполадок с ними же. Дальше о том, как я геройски пошел через тайгу, чтобы найти кого-нибудь, спасти всех остальных членов экспедиции, как упал с поезда, как замерз, как меня нашла местная жительница Ульяна (конечно, ее звали Уса, она была из мантов, ее просто не могли звать Ульяной, вот и придумали более «правильное» имя), отволокла на свою зимовку, я там выправился. Поскольку я был сознательный деятель социалистического труда, то лечился не просто так, а заодно старался выполнить свою пролетарскую задачу. В общем, взял пробы из «мертвого озера», исследовал их в полевых условиях, нашел признаки зарождения. Ну а потом уже пошло по накатанной… вернулись к съехавшему с рельс поезду, похоронили погибших, замерзших на сорокаградусном морозе, установили маячок SOS. Потом, понятное дело, приехали спасатели на другом поезде.
Вот и все. А что еще? Ну всенародная премия. Ну квартира на Ленинском, должность профессора в институте. И, в недалеком будущем, неприкосновенная должность академика. Неприкосновенная, потому как никто не мог прикоснуться к академику, как и академик…
– А знаете, что такое «сырец»? – почему-то вдруг спросил я.
– Конечно. Это нефть, которая льется с самого начала, из новой скважины, первая нефть месторождения.
– Ну да… ну да… – не мог не согласиться я, вспоминая, как из Самотлора нефть-сырец била таким напором, что механики, стоявшие у скважины, улетали с оторванными руками, ногами и даже головами… прежним залпам Бэки было куда как далеко до такой силы.
Помню, я тогда подошел к черной лужице, в которую медленно стекала струйка алой яркой крови, и вспомнил, как мама делала шоколадный торт, в него, для пропитки коржей, добавлялся клюквенный ликер.
Вот и тут так, почти такие же цвета. Нефть и алая свежая кровь. Только что добытая нефть из тела земли и только что добытая кровь из тела человека. «Вот она правда. Вот оно: око за око, зуб за зуб», – подумал я тогда.
– Вы словно жалеете обо всем этом, – сказала Лида как-то просто, по-женски, угадав настоящие чувства за пеленой всего моего вранья.
– Да нет, нет… А знаете что? Наверное, на сегодня достаточно.
– Достаточно? – она надула губки.
– Достаточно.
Мой взгляд устремился на картину. Репродукция, то ли Репина, то ли кого-то из художников-передвижников, которую повесила на стену бывшая жена. Мне показалось, изображенные двое, приказчик и служащий, как-то гаденько, по-особому, мне улыбаются и подмигивают своими аляповатыми лицами из мазков масляной краски.
Лида встала, махнув легким «куполом» платья, и направилась к выходу. Я пробурчал что-то типа «просто захлопните дверь». Лида, судя по всему, так и сделала, я услышал лязгающий звук замка.
«Ушла», – понял я и пошел к буфету, чтобы извлечь графин водки.