От всех этих воспоминаний и вранья в голове зашумело. Я попробовал отряхнуться от тоски и неприятных мыслей, как-то не получалось.
Выпил сразу сто грамм. Стало легче. Закурил, глубоко затягиваясь, тело будто развалилось на несколько кусочков.
– Вот так. Вот так лучше, – сказал я, усаживаясь в любимое кресло.
Перед глазами замаячил зимний лес, большущие хлопья белого снега, летящие, порхающие, скользящие.
– Ай, – сказала в то утро Уса.
Обычно она ничего не говорила утром. И так понятно, что надо делать. А тут вот сказала. Было что-то особенное в этом «ай». Значит, сегодня как-то иначе.
Сегодня мы пошли не в сторону запруды, а в противоположную. Похоже, в ту, откуда Уса, еще не так давно, привезла меня полумертвого.
– Уса? – позвал я.
– Ай. Человеки. Тама!
– Человеки?..
– Ай! – еще раз сказала она, явно давая понять, что больше нет смысла разговаривать.
Мы шли долго. Сперва были высокие сосны, потом мелкие ели, опять сосны. В какой-то момент я остановился и смотрел, смотрел на огромные еловые лапы. Голова закружилась, как будто мороз проник через все шкуры и поселился внутри.
– Уса?! – закричал я.
– Давай! – выдала невозможно сложное для себя слово Уса, почему-то голосом Лиды. Я перестал видеть перед собой большие ели и ярко-белый снег, а увидел «сахарные» бедра Лиды.
– А? – спросила опять то ли Уса, то ли Лида.
Уса превратилась в Лиду. Или Лида в Усу? Но как это возможно?! Они такие разные. Их родные земли находятся в нескольких тысячах километров друг от друга.
– Профессор? – позвала меня Уса.
– Профессор! – повторила Лида, и кто-то вытащил из моих скрюченных замерзших рук тлеющий картон фильтра.
– Уса! Уса? Что нам делать, Уса?!
– Идти. Идти, профессор!
– Но почему ты называешь меня профессором?
– Ты же умный! Ты же такой умный, – сказала она и обвила мою шею руками, чего никогда не делала раньше.
Мы вышли к разбитому поезду. Глухой лес, а потом – железнодорожное полотно, кое-как проступающее через снег. Видно, по этому направлению никто уже давно не ездил.
Разбитый состав накренился на сорок пять градусов, так и застыл. Как будто что-то держало его на весу.
Я понял, что он застрял из-за неисправной стрелки. Стрелку не переключили, так и наехали на «рогатку» из рельс, то ли в темноте, то ли машинист по-пьяному делу пропустил, не сбавил скорость.
Подошел к кабине и увидел что-то непонятное. Словно елочные игрушки, висящие в заснеженном пространстве. Не может быть! Какие тут игрушки?! Потом ахнул… это угольки, то, что осталось от рыбин, развешанных в кабине машиниста, черные и заиндевевшие. Сами рыбины почти полностью сгорели, а железная проволока, на которой они висели, осталась.
«Это же кабина Данилы!» – понял я и залез внутрь. Но там почти все выгорело. Видимо, от столкновения печка в тамбуре полыхнула, занялось дерево перегородок, промазанное дегтем и масляной краской, а дальше и все остальное.
Я искал труп Данилы. Его нигде не было. Только сильно обгоревшие куски деревянных и металлических перекрытий, посыпанные пушистым снегом поверх пепла и сажи. Если б мы вышли сюда позже, весной, думаю, это все покрылось бы легкой порослью какого-нибудь сорняка.
– Ой! – услышал я Усу.
– Иду! – спрыгнул из кабины и побежал к ней.
Уса стояла вдалеке, где-то в районе предпоследнего вагона. «Раньше этот вагон был вагоном начэкспедиции, – подумал я. – То есть моим».
Уса стояла то ли на что-то показывая, то ли просто опустив голову. Приблизившись к ней, я увидел множество холмиков в земле, вокруг какой-то странной конструкции посередине.
– Пле, – сказала Уса.
– Что?
– Пле.
– Пле? – не понял я. – Что это значит? Плес? Нет. Ну какой тут плес?!
Уса оголила зубы и показала, будто хватает и грызет кого-то.
Я сначала не понял, а потом догадался. Кинулся к одному из холмиков, к другому, пытаясь разгрести то, что под снегом. Хотя и так понятно. Это были замерзшие, скрюченные, местами изглоданные неведомыми животными… люди, бывшие рабочие экспедиции, в которой я был начальником. «Все погибли», – понял я тогда.
– Аааааа! – не выдержав, закричал я со всей силы. Сел рядом с одним из обмороженных «кульков». По-другому назвать сложно. Какие-то усохшие, заскорузлые куски обмороженной плоти, вперемешку с одеждой. Вот ужас-то!
– Вот ужас-то! – сказал я Усе.
– Ой, – сказала Уса и даже, кажется, развела руками, изображая какой-то жест.
– Ой, – повторил я.
Солнце пробивалось даже через плотно задернутые занавески. Я лежал, стараясь не смотреть в сторону окна. От ярких лучей заболели глаза, а еще хуже, казалось, что солнце начнет о чем-то спрашивать, если какое-то время смотреть в его сторону. А мне сейчас не хотелось, чтобы кто-то меня о чем-то спрашивал. На левую сторону кровати тоже смотреть было нельзя.
Там лежала Лида, кое-как укрытая тонким одеялом. Сейчас, при почти дневном освещении, ее округлые бедра, белые, как будто игрушечные, раскиданные руки… – все это представлялось совсем нереальным. И потому еще более страшным. Меня не покидало ощущение, словно я наклонился над пропастью. И вот, еще небольшое смещение, и полечу вниз, в какую-то противную, чужую даль.
Оставалось только изучать ромбики ковра на стене, попеременно укрываясь то от солнца, то от вида спящей Лиды.
Долго так не получилось. Лида проснулась от моих неосторожных взглядов или от ярких лучей.
– Умммм… – потянулась она, подняла голову, посмотрела на меня как-то рассеянно и опять уронила голову на подушку.
Я не знал, говорить что-то или просто молчать, пока сама не заговорит. Я испытывал страшную тоску. Тоску, что мое положение над пропастью, кажется, качнулось в сторону пропасти.
Но разве вся моя жизнь не была одним покачиванием над пропастью?! Я, профессор института нефти и газа, дважды Герой Труда, председатель общества геологоразведчиков и первооткрыватель месторождения Самотлор, которое питает энергией, деньгами весь Советский Союз. И я же убийца, вымышленный Константин Борисович, сын врагов народа, бывший лейтенант 12-й Маньчжурской гвардии. Разве я и так не над пропастью?!
– Что вы там бурчите, профессор? – сказала недовольно или игриво Лида.
– Я… я?
– Вы-вы!
Она вдруг встала и вышла из комнаты. Я тоже встал, надел первую попавшуюся рубашку, виновато поплелся за ней. Лида убежала в уборную, сильным хлопком закрыв дверь. Сразу же из-за двери послышались неприятные звуки. Похоже, ее тошнило. Сильно.
– Лида? Лида? – попробовал позвать я. Но мои неловкие попытки не были слышны сквозь стоны.
Я заметался. Наткнулся на разбросанную одежду, почти выпитый графин водки, две рюмки. Так. Все-таки… все-таки. Начали восстанавливаться вчерашние события, однако я попытался прервать этот поток, думая, что же делать сейчас. И что конкретно я хочу найти в аптечке.
Наконец, обнаружил бутылку «Нарзана», старую, судя по налипшей сверху пыли. Принялся вытирать, потом бросил. Зачем-то полез в холодильник. Там стоял довольно несвежий борщ. Я подумал: «Разогреть, что ли?» Потом разозлился на себя за все эти идиотские действия. Но что же с ней? Что же?
Лида вышла, кое-как завернувшись в небольшое банное полотенце. Прошла мимо, будто меня здесь не было.
Я стоял как вкопанный посреди комнаты. Что же я натворил?! Что же я сделал?! Опять это солнце! Словно тоже пытается разговаривать со мной, пытается вызнать, что же я сделал.
Лида нашла свое платье, кое-как натянула поверх полотенца. Села на стул, уронила голову. Кажется, беззвучно заплакала.
«Дело совсем плохо», – понял я.
– Может, «Нарзана»? – спросил я, протягивая ей, прямо к лицу, запыленную бутылку.
Отмахнулась, уставилась куда-то в угол.
– Прости… простите.
– За что? – так тихо-тихо спросила она, что мне вначале послышалось «зато».
– Зато? Зато что?
– За что? – повторила Лида и снова уронила голову в ладони.
– Ну…
– Извините. У меня… это… это… господи-и-и… что же теперь делать? – на этот раз она заплакала громко, во весь голос.
– Выпейте. Вы отравились, – я опять неловко сунул ей бутылку с водой.
– Нет, – даже как-то гордо отрезала Лида. – Нет. Я не отравилась. Я теперь отравленная. Я испорченная. Ведь меня предупреждали, что может такое случиться. Вот и случилось. – Она вытерла лицо от слез и посмотрела на меня больными, почти прозрачными глазами. – Пойдемте, Константин Борисович, – сказала Лида и взяла меня за руку.
– Ку… ку-да?
Лида повела меня в спальню, уложила на кровать, легла рядом, обняла. Но не так, как это сделала бы женщина, а как ребенок. По-детски прижавшись ко мне всем телом. Так делает человек, который хочет тепла, а не любовной близости.
Я не стал обнимать ее, испугался. Просто положил руку ей на живот. Сам я тоже почувствовал какой-то родительский трепет. Какое-то незнакомое движение внутри.
Несмотря на два довольно продолжительных брака, детей у меня не было. То ли я не хотел их. То ли был бесплоден. А может, проблемы с зачатием были у моих жен? Кто знает. Скорее всего, дети существовали в каком-то другом измерении относительно всей моей жизни. Словно такие вещи, как дети, семья, друзья, существовали где-то все время поблизости. Но все-таки с некоторым смещением.
– Может, вам таблетку? – я попробовал нарушить тишину, зачем-то опять ввернув неподходящее «вам».
– Нет.
Подняв голову, Лида посмотрела мне прямо в глаза.
Я не отвел взгляд, не отстранился. Это было бесполезно, от такого-то взгляда… такое ощущение, будто сейчас на меня смотрела не Лида-женщина, студентка четвертого курса, а вообще Женщина. Даже не Женщина, а вся «природа женщины», со всей ее мудростью, всепроникающей силой, обволакивая, не оставляя никаких попыток сопротивляться. Это было похоже на то, как если бы океан смотрел на отдельную каплю. Лида – океан, а я – капля.