Потом почему-то вспомнил грудь своей первой жены, Лены. После всей этой страшной и холодной жизни в тайге хотелось какой-то теплоты, что ли… Чего-то такого мягкого, обволакивающе-нежного. Это как раз было у Лены. Тогда я поразился, как поролон бюстгальтера сильно врезался в ее грудь. Подумал, что бюстгальтер просто меньшего размера, чем нужно. Но когда она его сняла, то я увидел огромную мясисто-молочную грудь. И еще эти, еле различимые, синие прожилки, выступающие из-под светлой прозрачной кожи… как будто именно они сдерживали эту мясисто-молочную плоть. Как будто именно они скрепляют ее, пока могут. Правда, вот-вот наступит момент… и даже эти крепкие упругие вены не выдержат. Рыхлая, колышущаяся плоть прорвется сквозь них. Жуткая плоть, смесь жира и мяса, будет проходить сквозь них, в насмешку обволакивая их острые твердые переплетения…
«Вот, ужас! – понял я. – Это и есть наш мир. Жуткая, уродливая, но при этом такая живучая смесь из черных жестких стеблей и жирных тыкв, распухающих, разрастающихся. Со временем огромных и еще более жутких, чем черные стебли. Потому что, стоит им лопнуть, стоит им растечься своей клейкой отравой на все вокруг, как даже черные стебли не выдержат. Они поддадутся, их затопит. Страшная, всепоглощающая масса затопит всю землю и стебли тоже. Все заполнит эта безвольная, абсолютно пластичная масса, напоминающая смесь жира и мясного сока. Фу… какая гадость!»
Когда я все это представил, меня затрясло, замутило и чуть не вырвало.
Словно я сидел на одном из таких черных стеблей, сильно раскачиваясь от потока жирной массы, всматривался куда-то вдаль. Хотя всматриваться было совершенно некуда, везде и всюду, до самого горизонта, все уже затопила жирная масса.
«Так неужели Лена сильнее, чем Лида?! – подумал я, почему-то противопоставляя черные стебли Лиды и молочно-мясные тыквы Лены. – Быть не может!»
Раньше я был уверен, что Лида – самая сильная женщина из тех, что я встречал. Волевая, какая-то «упругая», в меру отчаянная. Этакий Чингисхан в юбке.
А теперь?! Как же я буду думать о стройной и «звонкой» Лиде, когда «мясистая» Лена так просто поглотила ее?!
В это время джунгли Лидиных волос все сильнее колыхались. Я сидел, цепляясь за черный колос, толком не зная, что с этим делать, потому что жирная кровяная масса затапливала, подступала все выше и выше.
– Борисыч! Борисыч! – кто-то позвал.
– Чего?
– Давай, давай… – что-то невнятное произнес голос.
– Чего давай?!
– Того, того…
Я переместился выше, как только мог, на самую верхушку черного колоса, закачался на нем в каком-то боевом темпе. Словно звал кого-то.
Наконец сверху появился… то ли самолет, то ли еще что… абсолютно белого цвета, будто слепленный из первого снега или из чего-то такого совсем чистого. Главное же, что этот «самолет» начал поливать такой же белой-белой, как и он сам, пеной все вокруг. Много, обильно, заливая до краев самые высокие стебли Лидиных волос. Белая пена съедала жирно-мясной сок, который все затапливал. Даже не просто съедала, а превращала во что-то твердое, недвижимое. Так, чтобы больше нельзя было растопить, пустить в ход эту гадость.
«Ага! – обрадовался я. – Вот он, тот самый момент!» Я спрыгнул с черного колоса. Не знаю зачем, не знаю куда, но спрыгнул. Точно был уверен, что так и нужно.
«Абсолютно великим», – опять услышал я голос своей умирающей на подводах бабушки.
Абсолютно великим! Как это?! Как это возможно?! Можно ли назвать этот жирный сок, затапливающий всю землю, абсолютно великим? Конечно нет! А можно ли назвать черные колосья абсолютно великими? Нет! Их затапливал сок, пока не затопил бы, если б не самолет-ракета.
– Борисыч! Борисыч! – опять позвал кто-то.
– Ну, чего?
– Того.
Я ощутил, как черные колосья щекочут лодыжки. Присмотрелся, увидел, что черный колос, который раньше был огромным, размером с самое высокое дерево в мире, стал маленьким, как стебель травы, обычной луговой травы.
Я стоял на берегу реки. Рядом Сато с удочкой.
– Так? – спросил Сато.
– Так… колосья превратились в деревья…
– Так? – повторил Сато.
– Потом деревья превратились в кусты… в кустарники.
– Так?
– Кустарники превратились в траву.
– Так?
– Трава осталась травой… – не знал, что дальше сказать я, трава щекотала меня по ногам. Но что дальше?!
– Так?
– Растения превратились в…
Сато ничего не говорил, только смотрел куда-то. Я попытался получше всмотреться в излучину реки, в которой желтая вода смешивалась с абсолютно прозрачной, кристально чистой. «Опять это абсолютно!» – подумал я и обернулся в сторону Сато.
На этот раз он пристально смотрел на меня, как будто не было ничего другого в этом мире, кроме меня. Ни этой «рогатки» двух рек, после которой они превращались в одну, с ярко-мутной водой. Ни его удочки, ни больших мохнатых ветвей лиственницы.
Как будто был только я.
– Состояние всего важнее, – спокойно сказал Сато, отпустил удочку, качнулся в сторону обрыва и медленно, словно попав в кисель, упал вниз.
Я еще раз посмотрел на пушистые ветви лиственниц и где-то в отголоске услышал свой кричащий голос: «Сато, Сато, Сато, С-а-аа-то!» Но Сато уже растворился в ярко-мутной воде.
Сзади послышался хруст веток. Широкие подошвы канадских болотоходов придавливали сухие опавшие иголки. «Дед Матвей», – понял я.
– Ну, что, Кинстинтин, помацубарим? – сказал он, затянувшись.
– Вы только мне ответьте, дед Матвей. Мы кто?
– Кто? Как кто?
– Ну… мы… люди?.. Или мы эти, как их, черные колосья? Или мы вся эта жирная мясная масса, которая все затапливает, а?
– Тебе же этот, охринавец, сказал, – дед Матвей подмигнул.
– Но… но… он же упал вниз. Откуда вы знаете про него?
– А кто его подстрелил? Вот, потому и знаю, – дед Матвей потушил бычок о подошву, принялся скручивать новые самокрутки. – Эх, Кинстинтин, Кинстинтин… – грустно сказал он и добавил: – Прав твой охринавец! Прав! Состояние всего ближе, – дед Матвей облизнул края папиросной бумаги. В отличие от солдат, которые пользовались газетой, он всегда где-то доставал папиросную бумагу.
– Благодарю! – торжественно объявил я и подумал, не свалиться ли и мне с этого утеса в ярко-мутную воду.
Я уже было твердо решил последовать за Сато, но перед глазами замигало что-то белое, искрящееся. Чем-то похожее на ту пену, которой «самолет-ракета», прилетевший в «джунгли» черных колосьев, заливал молочно-мясную жидкость.
Самое последнее, что я увидел, был огромный телесного цвета бюстгальтер Лены, из которого торчали еще более огромные сиськи, мягкие, но упругие, с сине-зелеными прожилками.
– Нравятся? – спросила Лена, подставляя мне обе как подушку, в которую я, кажется, и сам намеревался упасть.
– Нравится? – появилась Лида, стоя у доски в аудитории, показывая какую-то длинную химическую формулу. «Органика», – подумал я.
– Нет, нет! Не нравится, не нравится! Сотри! Сотри!
– Как скажете, профессор, – она стерла.
Стало еще хуже. От того, что Лида стерла белые буквы, желто-красная жирная масса Лениных сисек проявилась еще больше, еще стремительнее, еще наглее.
«Надо выбрать себе настоящего врага», – вспомнил я чьи-то слова. Я выбрал. Вот эта жирно-мясная масса и есть мой враг. А я – белый самолет-ракета.
В полубреду я вышел в больничный коридор. Шел и чувствовал вибрацию, то ли внутри себя, то ли где-то снаружи. Стало противно, но не внутри, а как-то везде, как будто меня стошнило, не в какое-то определенное место, а везде, внутри и снаружи.
Такую же вибрацию, только наоборот, яркую и светлую, я чувствовал на Самотлоре.
Я вышел из главного входа больницы, по-дурацки размахивая краями аляповатого халата, оглянулся на администратора:
– Курить есть?
– Константин Борисович, – развел руками тот, – вам же нельзя…
– Да ну…
Прошел через ухоженную аллею парка. И увидел большую ель. Обычно такие ели живут лет сто, а то и сто пятьдесят. Я почему-то подумал, что эта ель еще застала мою бабушку, когда та познакомилась со своим первым мужем, ей тогда было лет двадцать. «Вот бы увидеть двадцатилетнюю бабушку!» Я лег под ель, словно это могло помочь.
Представилось, как ель быстро растет, возвышаясь над купеческими домами старой Москвы, даже отбрасывает тень на Кремлевскую стену. Как тянется одной своей веткой прямо к моей юной бабушке, которая чинно идет по Воздвиженке, в сторону Кремля, чтобы встретиться там с великой императрицей…
Но потом я почему-то почувствовал другое, что-то сырое и неприглядное. Как будто бабушка шла-шла к великой императрице, а ее аудиенцию отменили.
Я завернулся в «одеяло» из опавших еловых веток. Полегчало. Опять перенесся на берег озера Самотлор. Он стал для меня каким-то ориентиром. Ведь это что-то типа судьбы. Поезд остановился именно в том месте леса, где охотилась Уса. И я… воспользовался… только чем? Ради чего?
«Великим! – прозвучал голос внутри. – Великим! Великим! Великим! Великим…»
Я перенесся на подводы, которые кое-как двигались к Москве из разрушенного Севастополя.
– Что значит «великим», бабушка?
– Великим – значит лучшим.
– А… – отмахнулся я, как еще никогда не отмахивался от нее. – Лучшим… разве можно быть лучше всех?
– Лучший – не тот, кто лучше.
– Как это?
– А вот так! Лучший… – она, кажется, хотела сказать помягче. – Лучший – тот, кто единственный.
– Единственный? – не понял я.
– Единственный. И… – немного подумала и, слегка улыбнувшись, добавила: – Один.
– Один? Я и так все время один!
Подводы с бабушкой пропали, я снова оказался в зимнике на Самотлоре – единственном месте, где я не был один. Уса была со мной. И не просто была рядом. Но Была!
– Значит, так суждено. И вообще, доверяй этому миру! – бабушка погрозила мне пальцем.
– Доверять, доверять… как ему можно доверять… – пробормотал я и вспомнил обугленный котелок с костями, которые вначале глодали, а потом долго вываривали мои бывшие товарищи по экспедиции.