карады», если Вениамин хочет, чтобы этот человек был предан. Правда, «след добычи» так и не дал точный ответ, нужен Вениамину именно этот профессор или нет.
«…результаты нужно правильно видеть. А он как раз умеет, не знаю уж как», – крутились у Вениамина в голове слова ректора, одновременно радуя и пугая.
За многие годы бандитизма и бизнеса он убедился, что работать с людьми, которые «видят, не зная как», лучше всего. Правда, такие люди и самые опасные.
Сочетание лучшего и опасного Вениамина никогда не смущало. Скорее наоборот.
Глава 3. Богдан
<Россия, 1990-е>
– Ты как сюда попал? – злобно кудахтала бабка-уборщица, будто в рот беззубый сушек натолкала.
– Тебе не все равно, мать. Лучше скажи, как выбраться?
– Как, как… – шваброй махнула. – Никак. Сейчас милицию вызову, тогда поймешь как. Наплодили уродов…
– Слушай, не гоношись. Скажи лучше, было вчера чего?
– Чего-чего. Такие уроды, как ты, вчера были, вот чего.
– А-а-а… – я сжал голову руками, реально все попутал. – Да сколько можно, дай уже выбраться!
Вытащил пару тысяч, протянул ей. Она уже как-то по-другому пошамкала, словно разжевала свои сушки.
– Это чё, сынок? Мне, что ль?
– Тебе, тебе. Как на улицу выбраться? Только быстро.
– Здесь, здесь… – и она показала на какую-то мелкую лестницу и дверь.
– Не… я опять в ваше подземелье не вернусь. Не…
– Здесь, здесь, сынок.
Бабка припрятала бабло и теперь кудахтала, как добрая курица. Сама вначале спустилась, переваливаясь, в натуре, наседкой, открыла дверь.
Я увидел треугольник неба и ветку то ли куста, то ли дерева. И побежал как подорванный.
Пока бежал, вспомнил, как в засаде сидели, когда кишлак один брали. Сидели часа два, ждали полк. А его все нет и нет. За камнями ютились. «Станок»[92] кое-как поставили, прижали камнями и давали по два залпа, чтобы духи не особо борзели. А с того места, где сидели, только и видно было, что треугольник неба да чахлую ветку куста. Пристрелялись, а потом по этой ветке наводку вели. Сантиметр от листа с краю, сантиметр слева. Вылезать никому неохота. Только и разговоров.
«Слышь, ветер есть?» – «Нет». – «Тогда давай на сантиметр от ветки». – «На сантиметр? Может, на два?» – «Не… на два много. Поймут, что мы в молоко садим». – «Может, посмотреть?» – «А тебе жить надоело? Посмотришь, после того как шилки[93] прилетят». – «Ну, лады».
Потом, видно, какой-то духан вычислил, где мы, и дал навесом из АГС[94]. Мы-то ничего, за камнями прятались. А вот «прицел» наш – кабздец. Там, где зеленая ветка была, один обуглившийся черенок, в натуре.
И так нам всем это дело жалко стало. Даже не то, что пристреливаться надо по-новому, а ветку эту саму. Обратно, как с елкой и курантами. Вроде взрослые бойцы, а все бывают как дети.
– Блин, ветка, – чуть тогда не со слезами сказал Бугров. – Ветку уебали, мудаки! – проорал он, встал и давай из КПВТ[95] поливать.
Мы ему, мол, «тихо, Бугор, тихо, братан», а он одно свое – чуть не плачет, очередями патроны расстреливает.
В оконцове усадили его. А он такой трясется и говорит:
– Слышь, бача, ну когда уже полк придет?
– Скоро, скоро, – все его успокаивают. Ну а как иначе? Это в учебке можно и попрессовать кого, кто мазу нездоровую держит. А здесь все понимают, друг за друга мы должны держаться.
Я, пока бежал вдоль реки – хорошо, ветром обдувает, легко, все по сторонам посматривал, не произошло ли чего. Нет, не произошло. Люди все так же гуляют, вон даже дети на пирсе кораблики самодельные пускают. Если бы чего-то взорвал вчера Борисыч, оно вряд ли так было.
Откуда тогда пыль, которая внизу крыши была? Чё за пыль такая?
Потом, смотрю, здания закончились, вдоль набережной какой-то парк потянулся. Ну, думаю, харэ бежать, надо немного отдохнуть. Вроде и пар уже выпустил, хорошо.
Остановился, нашел тенек. Смотрю, скамейка. Плюхнулся, чтоб передохнуть, мысли перевести.
Сижу такой, носом клюю. Вроде и в бессознанку не падал, а гляжу, справа, на скамейке, волчара сидит. Язык длиннющий повесил, оскал малиновый, глаза умные, насквозь видят. Здоровый, сучара, полскамейки занял. Я тоже мужик немаленький, сам нормально так развалился, а всего на краешке сижу.
– Ну что? – спрашивает. – Куда опять бежим, бача?
– Чего?
– Куда бежишь, бача?
– Как это куда, сам знаешь. Хрень везде какая-то.
– Может, ты сам чего-то не то делаешь, раз хрень?
– Опять ты мне будешь шары накручивать. Ну тебя! Сергуша мне рассказал. Теперь башка гудит. А я ему обещал животным не быть, стать человеком. Понимаешь? А как в человека превратиться, ты знаешь?
– Конечно, – и такой широко-широко зевнул.
Е-мое, в его-то пасть, по ходу, канистра пятилитровая войдет. Во здоровенный какой, черт зубастый!
– Абстрагируйся и не беги.
– Абстрагируйся. Не беги. Тебе легко говорить. Тебе-то что? Ты взял, в лес съебался, и живи там как кум королю. А я…
– Ну а что, ты? Ты как будто другой? Ты вот посмотри, Бэдэ, чего получается. Носишься все время, бегаешь. То за собой, то за другими. И какой прок? Все используют тебя. А хуже, что ты сам себя используешь. Понимаешь? Ты же себя используешь. Ты себе сам-то нужен? Нет, не нужен. У тебя, вообще, какие планы на будущее? Никаких, кроме пельменей с водкой после смены. Ты вообще кого-то любишь, кроме этой своей… как ее там, Лизы? Да и то, бача, не любовь это. Так, придумка. Или тем хуже, зов плоти. Так и что это за жизнь такая? То за другими бегаешь. То сам за собой. Был у тебя друг, Сергуша. Ну, положим, был. Был, был… – волчара лапу поднял, по ходу, чтобы я не вскидывался. – Но он спрыгнул, брат. Сам видел. Он крутым был мужиком. Но ушел, чтобы волком не бегать. Как и все мы. А ты чего бегаешь до сих пор?
– Спрыгнул… – я вспомнил, как Сергуша с крыши в пыль сиганул, его «время волков прошло». – А мне что делать, серый? Тоже прыгать или дальше бегать? Или, может, лечь здесь и лежать? Как иначе? Прыгать, бегать. Что еще я могу? Да вообще, кто еще чего-то может, а?
– Хочешь сказать, что многие так живут? А ты за других-то не впрягайся. Они сами по себе, ты сам по себе. Или думаешь, если ты такой герой, у тебя за плечами Афган, то ты больше других гоношиться можешь?
– Да ладно тебе. Ты лучше скажи, к чему ты клонишь. Лады?
– К чему? К чему тут клонить? Клонить можно только к одному. Чтобы ты, дорогой бача, прекратил бегать, волка из себя изображать. Вот тебе нравится Елизавета. Нравится?
– Ну.
– Во… ну и иди, скажи ей. Мол, люблю, не могу. И все такое.
– Да на хер я ей сдался такой? Ты тоже интересный персонаж!
– Да не в этом дело совсем, сдался или не сдался. Я тебе говорю, не беги. Любишь – люби.
– Ну ты…
– Эх-х, Иволга… – волчара опять зевнул своей пастью здоровой и, похоже, расстроился, не знал, как мне еще объяснить. А объяснить хотел. – Ладно. Давай так. Вот ты мне скажи, Александра Яковлевича[96] уважаешь?
– Кого?
– Барда, музыканта. Александра Яковлевича. Между прочим, тоже в Афгане был, хоть и как турист, но все одно.
– А ты откуда про то знаешь?
– Как это откуда? – обиделся волчара. – Ты что, это ведь самый уважаемый среди волков поэт! Вон сколько песен нам посвятил!
– Ну ладно. И чего?
– А того, что песня у него такая есть, и в ней слова «любить так любить, гулять так гулять» и все такое.
– «Стрелять так стрелять» ты забыл.
– Во! А ты уже свое отстрелял. Да и отгулял. Так что это… хватит стрелять и гулять, пора любить. Любить так любить! Понял?
Волчара начал насвистывать мелодию этой самой песни розенбаумовской, про охоту на уток. Просвистел то место, где «стрелять так стрелять», и меня как обухом по голове…
– Волчара! Так ты что, тот самый, который внизу у башни бегал?
Волчара не ответил. Был, сука, увлечен пением. Не знаю, но бацал неплохо, по ходу, и правда Розенбаумом увлекался. После «Утиной охоты» начал «Лиговку» свистеть.
А я вспомнил, как Акопян открыл створку и лабал: «Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдешь, мы в засаде годами ждали…»[97], пока Бугров, как танцор, бежал к укрытию с КПВТ в руках.
– Ты дебил, Бугров, – орал на него ефрейтор. – Двадцать метров не пройти.
– Пройду, – ерепенился Бугров, – только пусть Ака чё-нить ритмичное лабает.
– Это-то можно, как раз есть песня, которая тебе посвящена.
– Да ну, в натуре? – заорал Бугров и выпрыгнул из брони.
Бугров тогда добежал. Десять человек отрезанных спас. Еще рассказывал, что, когда им рожки раздавал, они на них как дети на мороженое смотрели. «Дай мне… мне-мне… нет, мне, я тоже хочу…»
Опять про детей. И Борисыч про детей чего-то базарил. Все мы дети в натуре. Только на хера из себя все это изображаем?
– Лиговка, Лиговка, Лиговка, ты мой родительский дом, – подпел я.
– Мы еще с тобою попоем, – провыл волчара и лязгнул зубами. Да так, что, в натуре, как гитара баре дала.
– Мы еще с тобою попоем.
Волчара нагнулся ко мне:
– А знаешь, что я – это ты, бача, я – это ты.
– Я – это ты, ты – это я…
– Это уже из другой песни, но и так можно сказать. Теперь мне пора уходить. «Закрой за мной дверь, я ухожу», раз уж у нас тут музыкальная пауза образовалась.
– Чего, тоже сваливаешь?
– Ты же видишь, какие времена наступили.
– Какие…
– Ну как. Котлету с хлебом гамбургером назвали, в Кабул туристов возят. А что такое бачата, скоро только сантехники будут знать[98].
– Скажешь тоже…
– Время волков прошло. Обещаешь, что не будешь больше волком бегать?