– Один день прошел. Значит, можно дать каплю дистиллята. Потом еще одну, через день.
В сознании Мукнаила отразилось только одно – через день. «Через день!» – хотел прокричать он. Вместо этого беззвучно замычал.
– Знаю, – сказала Асофа. – Знаю. Сейчас больно. Твое настоящее сознание возвращается. А это всегда очень больно.
Тут Мукнаил понял, точнее решил для себя окончательно. Как бы там ни было, он должен дойти до сто первого этажа, войти в поле и никогда, никогда из него не выходить. Что бы ни говорили про поле Розевич, Клаца и даже профессор Зуля из ретрообраза… с человеком, который живет в поле, такая страшная история никогда бы, ни за что бы не произошла. Никогда! Ни за что! Как она произошла с Мукнаилом, Асофой, Ульма и еще многими, кого он успел увидеть в комнатах, пока они шли сюда.
Да и что может быть лучше красочных, приятных, впечатляющих образов, которые происходят в облаке! А если разница между облаком и полем лишь в том, что поле никогда не надо отключать, и человек рождается уже с полем или «в поле», то этот поток нескончаемых приятных образов никогда, никогда не заканчивается.
– Никогда! – со всех сил, которые у него остались, проорал Мукнаил.
Он больше не отсчитывал дни по пульсированию век, а отсчитывал по каплям дистиллята, которые ему давала Асофа, приходя раз в день. Правда, Мукнаилу казалось, что проходит много дней, прежде чем она снова приходит. Но, видимо, всякий раз проходил только один. «Только один!»
– Что «никогда»? – переспросила Асофа.
Мукнаил уже не мог ей ничего ответить. Он чувствовал тепло от капли дистиллята лишь на короткое время, потом снова начинал трястись в бессильных конвульсиях.
Ульма приходил два раза в день, заливая отравленную (как казалось Мукнаилу) жижу из большого, похожего на мешок, сосуда. Потом, как обычно, улыбался своим некогда идеальным лицом и удалялся. Мукнаил ненавидел Ульма больше всех. «Как можно было отказаться от вечного облака! – так он про себя назвал поле. – Как?! Да еще попасть сюда!» Непонятно, что больше мучило Мукнаила. То, что Ульма добровольно отказался от поля, или то, что он сам оказался здесь, вместе с такими жуткими людьми, как Ульма, Асофа и, того хуже, Джин, если только она вообще была человеком.
– Никогда! – крикнул он, когда Асофа капнула следующую каплю дистиллята. Значит, прошел только один, еще один день.
– Знаю, знаю, – Асофа похлопала его по плечу, не обращая внимания на это «никогда», и ушла.
Мукнаилу только оставалось опять ворочаться, выгибаться, беззвучно стонать. И вспоминать, как хорошо ему было, проснувшись в своем идеально чистом и мягком ложементе, погрузиться в горный ручей, включить образ плотского удовольствия с самого утра или поездить на быстрой машине по извилистой дороге.
«Как хорошо! Никогда ничего не будет и не может быть лучше, чем проснуться в облаке! – наконец, понял он. И хотя Мукнаил никогда не был в поле, то решил и про поле то же самое. – Никогда ничего не может быть лучше, чем проснуться в поле!»
Когда в очередной раз пришел Ульма, ему он тоже попытался прокричать «никогда», но у него получилось только «н-да».
– Н-да? – переспросил Ульма, улыбаясь своей кривой улыбкой.
У Мукнаила не хватило сил даже на еще одно «н-да». Он только беспомощно ворочал глазами, как будто пытаясь передать взглядом все, что понял. Хотя, похоже, передавай не передавай, толку все равно не будет. Ульма настолько гордился тем, что давно не заходил в облако, что его ничем не убедить.
Наконец, после третьей капли и третьего «никогда», а значит, и третьего дня, опять пришла Джин. Сегодня она выглядела не совсем так, как обычно. Вместо изъеденного какими-то насекомыми свитера надела длинный халат. Тоже ужасный, но не такой испорченный, как свитер.
– Вот! – сказала Джин и поднесла ко рту Мукнаила свою изжеванную грязную сигарету. – Вот! Хочешь?
– Мммм… му… му… ммм… – только ворочал головой Мукнаил, пытаясь отвернуться от дымящейся гадости. Но Джин упрямо воткнула сигарету сначала в нос, а потом и в рот бедному Мукнаилу. И как бы он ни задерживал дыхание, все равно пришлось, хоть и немного, вдохнуть отравленный дым.
– Вот и молодец! – Джин ушла.
Мукнаилу только и оставалось мечтать, что когда-нибудь он сможет включить образ массажа. Он даже представил, как распаренные, идеально белые пушистые полотенца прикасаются к его ногам, рукам, торсу, шее. И как от каждого прикосновения его тело все больше расслабляется, оживает. И как тонкие и сильные, ровные, без всяких уродливых морщин, с ровными, одинаковыми блестящими ногтями пальцы разминают мышцу за мышцей, массируя и разглаживая его и без того ровную персикового цвета кожу.
«Как можно от такого отказаться?! – в очередной раз думал он. – Ради чего?! Чтобы ходить в грязном рваном свитере и курить отравленные сигареты? Или ради того, чтобы твое идеальное лицо стало жеваным, как у Ульма? Ради чего?!»
А еще хуже было то, что Мукнаил понял страшную мысль: если и нравится ходить в грязном свитере и курить всякую отраву, можно делать это в образах, не вставая с идеально чистого ложемента. Можно ведь даже чередовать «грязный свитер» и «прогулку на яхте» или что-нибудь еще, если уж так нравится. При этом… при этом… оставаясь таким же идеальным. «Зачем, зачем делать это не в облаке?! Зачем?!» – хотел прокричать Мукнаил вместо своего привычного «никогда».
Незадолго до прихода Асофы к нему пришел Ульма и влил столько гадкой жижи, что часть даже расплескалась вокруг. От чувства омерзения и бессильной злобы Мукнаил в третий раз прокричал «никогда», хотя и хотел на этот раз прокричать «зачем».
– Все хорошо, все хорошо, – не реагировал на его конвульсии противный Ульма или же просто издевался.
Потом снова пришла Джин. Как ни странно, уже в третьем костюме. Удивительно, но на костюме не было ни рваных следов, ни просыпавшегося пепла. Он был почти не испорченным и представлял собой длинную черную или, скорее, темно-серую рубашку, с такими же длинными рукавами, которые заканчивались большими круглыми пуговицами. Впрочем, они были ни к чему, ведь манжеты отсутствовали, пуговицы не служили никакой цели, кроме украшения.
Мукнаил, наверное, подумал бы, зачем украшать рубашку пуговицами. Но он был слишком занят тем, что пытался вспоминать какие-то приятные образы, лишь бы не попасться на очередную гадость Джин, которая наверняка пришла не просто так.
Однако Джин пришла и ушла, даже не пыталась запихнуть Мукнаилу свою тлеющую сигарету.
Прошло еще, кажется, полдня, а может, и полчаса… и пришел неизвестный Мукнаилу человек. Мукнаил толком и не разглядел «новенького», а только почувствовал, как кто-то его переворачивает. И как из-под него что-то выдергивают. А потом, наоборот, что-то подкладывают.
Когда неизвестный и очень неприятный во всех отношениях (Мукнаил не знал почему) человек ушел, он обнаружил, что под ним другое покрывало. Такое же отвратительное, мерзко-шершавое, но вместо грязно-серых вкраплений на покрывале была какая-то красная прострочка, которая не понравилась Мукнаилу еще больше.
Чтобы отвлечься, он попробовал вспомнить один из своих любимых образов – образ дороги, проходящей мимо высоких, идеально зеленых деревьев, по которой он шел, сжимая в одной руке большую соломенную шляпу, а в другой – две огромные сочно-оранжевые морковины с длинными пушистыми салатовыми хвостиками. Вместо слегка покачивающихся, пышных крон деревьев Мукнаилу представились какие-то пыльные, чуть ли не обгоревшие от неведомого огня, чахлые деревца. А вместо прекрасной моркови в руках оказались какие-то две тощие, жалкие морковки, к тому же чуть ли не гнилые.
Одна дорога осталась почти идеально ровной, с идеальным асфальтом, не совсем черным, слегка коричневатым, очень-очень мягким. Шаги Мукнаила по такому асфальту получались легкими и пружинистыми.
Правда, пока Мукнаил шел по этой дороге, ему становилось не лучше, как обычно, а хуже. Это, увы, отражалось на окружающем мире. Щебетание птиц прервалось, шаги становились все менее пружинистыми, морковины превращались в какую-то практически слизь, буквально вытекая из рук Мукнаила.
Дальше произошло самое страшное, что только могло произойти. Мукнаил не ощущал на подошвах гладкий мягкий асфальт – покрытие стало мерзким, шершавым. Мукнаилу все труднее и неприятнее было по нему идти. Как будто он надел коньки для льда и пытался ехать по песчаному полю, то зарываясь в поверхность, то скребя острыми лезвиями.
Мукнаил перестал вспоминать этот образ. Он открыл глаза и, хоть в комнате было достаточно темно, увидел свою правую ступню, высовывающуюся из-под гадкого покрывала.
Мукнаил смотрел на свои пальцы с лакированными ногтями, с тонкой белой каймой по краям. Очень расстраивало, что они покрыты этим жутким, с красной противной прострочкой, покрывалом. Но все равно это лучше, чем вспоминать идеальные образы, которые почему-то превращались в страшные и неправильные.
А все потому, что не надо выходить из облака! Не надо никогда и ни за что выходить из облака! Никогда, никогда, никогда, никогда…
– Никогда! – с какой-то даже гордостью прокричал Мукнаил. Это был, кажется, пятый день. Во всяком случае, еще один прошел точно, потому что пришла Асофа, чтобы капнуть ему из своего пузырька.
Асофа не придала никакого значения гордости Мукнаила, сказав свое удручающе-привычное:
– Все хорошо, все хорошо.
Наконец, Мукнаил выработал правильную последовательность действий. Сперва он вспоминал какой-то образ, но не погружался в него полностью, как если бы был в облаке. Он погружался по чуть-чуть. Потом намеренно отвлекался от образа, смотрел на пальцы правой ноги. Потом опять чуть-чуть погружался в образ, потом опять смотрел на пальцы. Он даже хотел еще смотреть на пальцы рук или хотя бы одной руки, ведь так было бы проще удостовериться, что что-то идеальное по-прежнему существует, к тому же они ближе, чем пальцы на ногах.
Однако для этого следовало сильно наклонять голову, что в ситуации Мукнаила было очень больно, шейные мышцы болели больше остальных.