– Да пошел ты, хрен ученый! – я показал Борисычу кулак, но он ни черта не обиделся. – Скоро увидимся, дорогой Богдан Иванович. «Все имеет свой конец, свое начало»[103]… все имеет.
Мы понеслись дальше. Волчара размахивал языком. Вроде как отплевывался. Вокруг от его плевков как будто мелкие яркие разноцветные парашюты взлетали.
– Серый, это чё из пасти твоей вываливается?
– Как… – волчара перевел дух. – Как… парад в твою честь. Никто, кроме нас[104].
– Пригномили все-таки. Ну и хрен с ним.
– Пригномили, не пригномили. Чего ты опять загоняешься? Сам знаешь, волки и овцы по земле друг за другом бегают. Ты перестал бегать, вот и хорошо.
Волчара, в натуре, не гнал. Принес меня на опушку. Такая козырная. Овраг небольшой, вдалеке лес и речка вьется. Земля теплая, сухая, трава такая мелкая, ворсистая. Кайф растянуться.
– Ну что, споем?
Я аж вздрогнул от предложения такого – справа сидел Розенбаум со своей семистрункой, в казацкой бурке и папиросу курил.
– Давайте, Александр Яковлевич. Давайте, споем.
– Ах, как много выпало снега,
Да как же когти рвать по утру,
Одиноким волком я бегал…[105]
– Не, не, Саш. Можно я тебя Сашей буду называть?
Розенбаум кивнул, хоть, по ходу, на «Сашу» нахмурился.
– Давай веселое, про птиц, про… – хотел сказать «про зверей», но понял, что опять про волков начнет лабать.
– «Утиную охоту», что ль, хочешь? Я уже устал ее…
– Да не, давай чего-нибудь. Только без охоты, – и я, сам от себя не ожидая, добавил: – Время волков прошло. Хватит охоты.
– Лады, – еще больше насупился Розенбаум, скинул бурку а под ней такой вельветовый пиджак, как библиотекарши носят. Взял длинный аккорд, потом, по ходу, передумал, взял другой, опять передумал. Посмотрел на лес, посмотрел на речку. Вытянул одну струну и начал:
– Отслужи по мне, от-слу-жи,
Я не тот, что умер вче-ра.
Он, конечно, здо-ро-во жил
Под па-л-л-ящим солнцем…[106]
Глава 4. Герман
<Россия, 2020-е>
Получилось открыть только один глаз.
В него ударили яркие краски, что-то зелено-красно-сине-желтое. Как будто в морду сунули палитру. Я хотел закрыться руками, но они были привязаны. Закрыл глаз и постарался поглубже зарыться в то, на чем лежала голова.
Прошло какое-то время. Снова открыл глаз и увидел, что комната, или где я еще мог находиться, теперь освещалась искусственно.
Но что-то круглое и зелено-красно-сине-желтое было на том же месте.
«Палитра» немного сдвинулась, однако не исчезла. Больше всего пугало другое: я понятия не имел, что это такое.
Все остальные предметы как предметы. Во всяком случае, те, которые я мог обшарить одним глазом.
Вон ножка, вон стул… вон еще какая-то ерунда… забыл, как называется. Вон вроде тренога от капельницы.
Я сдался и закрыл глаз.
А когда открыл, было опять светло. На этот раз, кажется, я мог пошевелить губами. Правда, никакого звука не получилось.
– Так, ну, что у нас здесь? – раздался грохот прямо над самым ухом, словно первый раскат грома после предгрозового затишья.
И! О! Удивительно! Зелено-красно-сине-желтое покачнулось и куда-то делось.
– Давай, До. Открой рот, До. До, ау-у… – скомандовал голос-гром. – Посмотрим на твои бронхи.
«Чего? Давай, До? Рот, До… ау-у…»
Потом пришли ко мне. Со мной что-то делали, но я не мог понять что. А еще хуже, никак не мог на это повлиять.
Единственное, что я мог делать, – вращать своим единственным глазом. А то, что они со мной делали, происходило гораздо-гораздо ниже, вне зоны его досягаемости. Хотя это все еще было мое тело. Но для моего единственного глаза это было так далеко, что я даже не пытался что-то с этим сделать.
– Так, так, так… – произносил женский голос откуда-то издалека, хотя источник голоса, кажется, располагался у ног.
К голосам я успел привыкнуть, и они уже не были такими громоподобными. Однако появилось новое. Какие-то ощущения на коже, в той самой зоне недосягаемости. Не знаю… боль, ожог? Что там со мной?!
Мне хотелось покричать и помахать руками, используя только один глаз, но не получилось. Может, потому что я все делал одновременно? Но, наверное, и по очереди нельзя кричать и махать глазом… или можно?
Когда я в следующий раз открыл глаз, то увидел, что у зелено-красно-сине-желтого тоже есть глаз. Причем два.
Через пару дней я смог какое-то время проводить полусидя. И начал общаться с До.
Так звали мальчика. Вообще-то его звали Дима. Но откликался он только на До. Наверное, потому, что был глухонемой.
Дима попал в аварию, и все лицо у него было синим из-за зеленки, красным из-за кровоподтеков и сине-желтым из-за гематом. В остальном ему повезло больше, чем мне.
Но наше общение не особо получалось, поначалу. Я не знал, как можно общаться с глухонемым ребенком.
А может, потому, что у До была тяжелая судьба, а у меня нет. Родители отказались от него, сдали в детдом. А До отказался от детдома, сбежал, попал в аварию.
Его переехал снегоуборочный грузовик, протащив за собой. Из-за этого у До лицо было в «асфальтовой болезни».
Все это я узнал от врача. Почему-то врачи любят рассказывать именно такие истории. Чем больше жести, тем лучше. Может, они, конечно, все большие фанаты Опры[107]? Не знаю.
Первый раз мы с До сошлись случайно.
По коридору везли большую кастрюлю с кашей. Избитый бомж, которого еще не успели определить в палату, взял и зачерпнул рукой прямо из котла. Как потом оказалось, в этом нейрохирургическом отделении бомжей всегда клали на коридоре, в палатах мест не хватало.
Весь котелок, конечно, был загублен. Медсестра-разносчица жутко возмутилась и принялась бить бомжа огромным черпаком с длинной деревянной ручкой. Пока не прибежал хирург и не предупредил, что у бедняги и так трепанация.
Нас с До эта ситуация очень рассмешила. Бомжа жалко. Кашу нет. Но очень смешно было наблюдать, как он набрал целую пригоршню дымящейся, жутко горячей перловки и запихивал себе в рот, несмотря на удары увесистым половником по и без того раскроенному черепу.
До, кажется, беззвучно расхохотался, а я как-то ху-хукал, насколько было возможно с моими связками. До взял бумагу, пару огрызков карандашей и нарисовал большую кастрюлю с облачками пара, большой половник, чуть ли не больше самой кастрюли, и руку, похожую на варежку, как рисуют дети. Я, напротив, рисовать не мог. Но ко мне чуть-чуть вернулась возможность говорить.
– Дядя взял слишком много горячей каши, – сказал я и откинулся на изголовье кровати, словно эта фраза забрала последние силы.
До был доволен моим аудиальным сопровождением своего рисунка и нарисовал еще один.
На этот раз он изобразил нечто среднее между лошадкой и большой собакой, которая стояла на двух ногах на каком-то ведре, а сверху, на шее, у нее была веревка.
– Зачем… зачем кто-то ее повесил?! – недоумевал я.
До нахмурился и добавил к рисунку какой-то конус в отдалении, разрисовав его сверху всеми тремя цветами, которые у него были. Бордовым, желтым, зеленым.
– За что его подвесили? – опять не понял я.
До еще больше нахмурился, даже нетерпеливо подпрыгнул на кровати. И дополнил рисунок каким-то человеком в шляпе. На нее До явно хотел обратить внимание, потому что обрисовал по контуру несколько раз. Еще он добавил что-то типа хлыста.
– Нет, нет… ковбои не вешают коров… – я почувствовал, что третья фраза высосала из меня последние силы, и куда-то провалился.
А когда очнулся, у меня, рядом с головой, лежал весь изрисованный лист, на котором в центре была подвешенная полукорова-полусобака, стоял дядя в шляпе и появилось много уточняющих моментов: ковровая дорожка (как я понял), какие-то заграждения, другие животные, похожие на полугиппопотамов-полутигров…
– Это… цирк, – усмехнулся я. – Это не корова, это медведь исполняет трюк. Его не подвесили, это страховка или какой-то турник, за который он держится.
На следующий день пришли посетители. Когда я кое-как начал разговаривать, то сообщил и свои данные. Родственников вызвали к потерпевшему.
Сначала пришла Надя, потом сестра. Надя пришла в черном облегающем платье, черном пальто, шляпе с широкими полями, которые она преломила так, что наполовину закрыла лицо. Но ей этого было недостаточно, поэтому Надя еще надела темные очки в стиле «героиновый шик».
– Господи… – сказал я. – Ты что, в трауре? Хайнц…
– Не-е… плевала я на него! Этот гусак уже уехал в Берлин, своих родственничков повидать. Только выписался, сразу укатил. Гад…
– А чего тогда?
– Как же, ты чуть не… чуть не… все из-за меня… Это все из-за меня, я сразу… сразу это поняла!
Я решил не спорить по поводу «все из-за меня» и использовать визит Нади как можно прагматичней. В результате у До появился ассортимент всего магазина «Юный художник».
Теперь он чередовал рисунки краской с карандашными, потом брал большие маркеры, пастельные мелки. А иногда смешивал все это, чтобы я подольше гадал, что же он такое изобразил.
Сестра пришла не в таком траурном наряде, как Надя. Но было видно, что ей больнее.
– Это все из-за меня. Это я виновата. Нагрузила тебя своими проблемами.
Странно! Почему всем так хочется, чтобы «все это» было из-за них, что бы там оно ни было. Слаще меда желание быть причастным к чьему-то «падению»… с чего бы это?!
Я не стал ее разубеждать. Если нужно, пусть так думает. В больнице всем плохо, но одно точно хорошо: пропадает желание в чем-то кого-то разубеждать.
Потом приходил еще кто-то, потом еще… я уже не запомнил, ослабел от этих визитов.