Ему пришлось постучать несколько раз, прежде чем его услышали. Дверь распахнулась, и на пороге появился блондин, которого, как смутно помнил Робин, вроде бы звали Сент-Клауд.
– А, вот и ты, – сказал он, оглядывая Робина с головы до пят из-под набрякших век.
Выглядел он совершенно пьяным.
– Решил, что отказываться невежливо, – отозвался Робин. – Раз уж меня пригласили?
Он с отвращением услышал в своей фразе вопросительные интонации.
Сент-Клауд поморгал, развернулся и неопределенным жестом пригласил его в дом.
– Ну, заходи же.
В гостиной развалились в креслах еще три молодых человека. В комнате было так накурено, что Робин закашлялся.
Молодые люди окружили Элтона Пенденниса, как листья цветок. При ближайшем рассмотрении оказалось, что отзывы о его внешности ничуть не преувеличены. Он был одним из самых красивых мужчин, которых Робин когда-либо встречал, воплощением байронического героя. Его глаза с полуприкрытыми веками были обрамлены густыми темными ресницами; а пухлые губы выглядели бы девичьими, как заявляла Летти, если бы их не подчеркивала сильная, квадратная челюсть.
– Дело не в компании, а в скуке, – говорил он. – В Лондоне весело один сезон, но потом видишь те же лица из года в год, а девушки не становятся красивее, только старше. Побывав на одном балу, ты все равно что побывал на всех. Знаете, один приятель моего отца однажды пообещал своим близким друзьям, что оживит их сборища. Он приготовил замысловатый званый ужин, а затем велел слугам раздать приглашения всем нищим и бездомным соплякам, которые попадутся им на пути. Приехав, его друзья увидели пеструю смесь бродяг, пьяных в стельку или танцующих на столах, это было просто уморительно, жаль, что меня не пригласили.
На этом шутка закончилась, и присутствующие засмеялись как по команде. Завершив монолог, Пенденнис поднял голову.
– А, привет. Робин Свифт, верно?
К этой минуте оптимизм Робина относительно теплого приема испарился. Он чувствовал себя опустошенным.
– Да.
– Элтон Пенденнис, – сказал тот, протягивая руку для пожатия. – Мы очень рады, что ты смог прийти.
Он обвел комнату рукой с сигарой, из которой струился дым.
– Это Винси Вулкомб. – Рыжий парень, сидящий рядом с Пенденнисом, дружелюбно помахал Робину. – Милтон Сент-Клауд, который обеспечивает нам музыкальное сопровождение. – Веснушчатый блондин, занявший место за роялем, лениво кивнул и заиграл нестройную мелодию. – А это Колин Торнхилл, с ним ты знаком.
– Мы соседи на Мэгпай-лейн, – с готовностью подтвердил Колин. – Робин живет в седьмой комнате, а я в третьей…
– Ты уже говорил, – перебил его Пенденнис. – И много раз.
Колин умолк. Робин пожалел, что Рами этого не видит – он никогда не встречал человека, способного уничтожить Колина одним взглядом.
– Выпить хочешь? – спросил Пенденнис. На столе имелся богатый выбор спиртного, от одного взгляда на все это у Робина голова шла кругом. – Наливай что пожелаешь. Мы никогда не можем выбрать одно и то же. Портвейн и шерри вон там… А, как я вижу, ты кое-что принес, так поставь на стол. – Пенденнис даже не взглянул на бутылку. – Тут есть абсент и ром… А джина осталось совсем мало, но можешь допить бутылку, он отличный. Еще мы заказали десерт у Сэдлера, так что угощайся, пока он не протух.
– Я только выпью вина, – сказал Робин. – Если есть.
Он редко пил вместе с однокурсниками, прежде всего из уважения к Рами, пока не изучил разницу между спиртными напитками, и не знал, что можно сказать о характере человека по тому, какой напиток тот предпочитает. Однако профессор Ловелл всегда пил за ужином вино, так что оно выглядело безопасным вариантом.
– Разумеется. Есть кларет, портвейн или мадера, если хочешь чего покрепче. Сигару?
– О нет, не стоит, но мадера подойдет, благодарю.
Наполнив бокал, Робин сел на свободное место.
– Так, значит, ты балабол, – сказал Пенденнис, откинувшись на спинку кресла.
Робин потягивал вино, стараясь перенять манеру Пенденниса. Как можно одновременно быть таким расслабленным и таким элегантным?
– Так нас называют.
– И чем ты там занимаешься? Китайским?
– Мандаринским, – ответил Робин. – Хотя я также изучаю японский и немного санскрит.
– Так ты китаец, да? – напирал Пенденнис. – Мы точно не уверены, выглядишь ты как англичанин, но Колин божится, что ты азиат.
– Я родился в Кантоне, – терпеливо сказал Робин. – Хотя могу назвать себя и англичанином.
– Я знаю про Китай, – вмешался Вудкомб. – «Кубла-хан».
На мгновение повисла пауза.
– Да, – сказал Робин, гадая, зачем тот это сказал.
– Это поэма Кольриджа, – уточнил Вулкомб. – Произведение с восточным духом. И все же очень романтичное.
– Как интересно, – сказал Робин, изо всех сил пытаясь быть вежливым. – Нужно будет прочитать.
Снова установилась тишина. Робин чувствовал, что должен поддержать разговор, и попытался задать встречный вопрос.
– Так чем вы все собираетесь заняться? В смысле, когда получите диплом?
Они засмеялись. Пенденнис подпер рукой подбородок.
– Занятие, – протянул он, – такое пролетарское слово. Я предпочитаю жизнь ума.
– Не слушай его, – сказал Вулкомб. – Он до самой смерти будет жить у себя в поместье и мучить гостей своими философскими разглагольствованиями. Я стану священником, а Колин – юристом. Милтон будет врачом, если заставит себя ходить на лекции.
– Так ты не получишь здесь никакой профессии? – спросил Робин Пенденниса.
– Я пишу, – заявил тот с хорошо рассчитанным безразличием: так закрытый человек выдает крупицы информации в надежде, что станет предметом обожания. – Пишу стихи. Пока что у меня их немного…
– Покажи ему! – вскричал Колин как по команде. – Покажи. Они такие глубокие, Робин, только послушай…
– Ладно. – Пенденнис подался вперед с деланой неохотой и потянулся к стопке бумаг, которые, как понял Робин, все это время лежали на журнальном столике. – Итак, это ответ на «Озимандию» Шелли[41], это стихотворение, как вы знаете, является одой неумолимому времени, которое несет опустошение всем великим империям и их наследию. Только я утверждаю, что в современную эпоху наследие можно создать надолго, и в Оксфорде на самом деле есть великие люди, способные выполнить такую монументальную задачу. – Он откашлялся. – Я начал с той же строки, что и Шелли: «Я встретил путника; он шел из стран далеких»…
Робин откинулся назад и осушил остаток мадеры. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что стихотворение закончилось и от него ждут похвалы.
– В Вавилоне мы переводим поэзию, – туманно сказал он, поскольку не мог придумать ничего лучше.
– Конечно, это не то же самое, – сказал Пенденнис. – Перевод поэзии – занятие для тех, у кого недостаточно собственного творческого огня. Приходится довольствоваться тенью чужой славы, переписывая чужие работы.
Робин фыркнул.
– Мне так не кажется.
– Откуда тебе знать? – возразил Пенденнис. – Ты же не поэт.
– Вообще-то, я думаю, – Робин потеребил ножку бокала, а потом все-таки решил высказаться, – что переводить гораздо труднее, чем сочинять, во многих смыслах. Поэт волен говорить что пожелает, может выбрать любой лингвистический прием из своего языка. Выбор и порядок слов, звучание – все это имеет значение, без одного элемента все стихотворение разваливается. Вот почему Шелли пишет, что переводить поэзию так же разумно, как бросать фиалку в тигель[42]. Переводчику следует быть переводчиком, литературным критиком и поэтом одновременно, он должен свободно читать оригинал и понимать все нюансы, передать смысл с максимально возможной точностью, а затем перестроить перевод в красивую структуру на своем языке, которая, по его мнению, соответствует оригиналу. Поэт бежит по лугу без оглядки. Переводчик танцует в кандалах.
К концу этой речи Пенденнис с друзьями пораженно уставились на него с разинутыми ртами, как будто не могли понять, что теперь с ним делать.
– Танцует в кандалах, – повторил Вулкомб после паузы. – Как мило.
– Но я не поэт, – сказал Робин, слегка агрессивнее, чем намеревался. – Так откуда мне знать?
Его тревога полностью растворилась. Его больше не волновало, как он выглядит, правильно ли застегнут сюртук и не осталось ли в уголке губ крошек. Он не нуждался в одобрении Пенденниса. Ему было плевать, одобряет ли его кто-то из них.
Правда о причинах приглашения всплыла в голове с такой ясностью, что Робин чуть не засмеялся в голос. Они не оценивали его, чтобы принять в свои ряды. Они пытались произвести на него впечатление и тем самым продемонстрировать собственное превосходство, доказать, что престижнее быть другом Элтона Пенденниса, чем учиться в Вавилоне.
Но они не произвели впечатления на Робина. Это и есть сливки оксфордского общества? Вот эти люди? Ему было жаль их – мальчишек, которые считали себя утонченными эстетами высшей пробы. Но они никогда не сумеют выгравировать слово на серебряной пластине и не почувствуют, как тяжесть его смысла отдается в пальцах. Они никогда не изменят мир одним своим желанием.
– И этому учат в Вавилоне? – спросил Вулкомб с едва заметным трепетом.
Похоже, никто больше не обращался к Элтону Пенденнису.
– И этому тоже, – ответил Робин. Каждое слово вливало в него новую энергию. Эти мальчишки были пустым местом; он мог уничтожить их одним словом, если бы захотел. Он мог вскочить на диван и выплеснуть вино на шторы без всяких последствий, потому что ему просто было плевать. Этот прилив пьянящей уверенности был ему совершенно незнаком, но чувствовал он себя прекрасно. – Конечно, истинная суть Вавилона – это обработка серебра. Все эти разговоры о поэзии – лишь лежащая в основании теория.
Он говорил как на духу. Робин имел лишь очень смутное представление о теории, лежащей в основе обработки серебра, но сказанное отлично звучало и производило неизгладимое впечатление.