– Ты получаешь роялти? – поинтересовалась Виктуар. – В смысле, когда создают копии пластин?
– Нет. Я получаю скромную сумму, а вся прибыль идет Вавилону. Хотя мое имя впишут в книгу со списком всех словесных пар. Пока что моих там шесть. По всей Британской империи сейчас в ходу около тысячи двухсот пар, так что я мог бы уже почивать на лаврах. Это гораздо лучше, чем публиковать свои тексты.
– Погоди-ка, – сказал Рами. – А тысяча двести – это не слишком мало? Ведь словесные пары используют со времен Римской империи, так как же…
– Как так получилось, что мы еще не покрыли всю страну серебром со словесными парами для чего угодно?
– Именно, – подтвердил Рами. – Или как минимум не придумали больше тысячи двухсот.
– Ну, подумайте вот о чем, – сказал Энтони. – Проблема очевидна. Языки влияют друг на друга, у слов появляются новые значения, они как вода прорывают плотину, и чем преграда более проницаемая, тем слабее сила. Большинство серебряных пластин в Лондоне – это переводы с латыни, французского и немецкого. Но эти пластины теряют эффективность. Лингвистический поток течет через континенты, иностранные слова, такие как «соте» или «круассан», входят в английский язык, и семантические искажения теряют силу.
– Профессор Ловелл говорил нечто подобное, – припомнил Робин. – Он убежден, что романские языки со временем будут давать все меньше отдачи.
– Он прав, – сказал Энтони. – В этом столетии так много всего было переведено с других европейских языков на английский и обратно. Мы, похоже, не можем избавиться от интереса к немецким философам или итальянским поэтам. Таким образом, романские языки – это и впрямь самая хрупкая ветвь факультета, как бы переводчики с французского и итальянского ни пытались делать вид, что Вавилон принадлежит им. Классические языки также становятся все менее перспективными. Латинский и греческий еще немного продержатся, поскольку свободное владение любым из них пока остается прерогативой элиты, но латынь все больше проникает в разговорный язык. Где-то на восьмом этаже один аспирант работает над возрождением мэнского и корнского языков, но никто не верит, что у него получится. То же самое с гэльским, только не говорите Кэти. Вот почему вы трое так важны. – Энтони жестом обвел всех по очереди, кроме Летти. – Вы знаете языки, которые в Вавилоне еще не выдоили досуха.
– А как же я? – возмущенно вскинулась Летти.
– Ну, на некоторое время все будет в порядке, но только потому, что Британия пытается создавать чувство национальной идентичности в противовес Франции. Французы – суеверные язычники, а мы протестанты. Французы ходят в деревянных башмаках, а мы носим кожу. Пока что мы сопротивляемся нашествию французского на наш язык. Но на самом деле имеют значение только колонии и полуколонии – Робин и Китай, Рами и Индия. Вы, мальчики, – неизведанная территория. За вас все готовы сражаться.
– Ты говоришь о нас как о сырьевых ресурсах, – сказал Рами.
– Разумеется. Язык – такое же ценное сырье, как золото или серебро. Из-за «Грамматик» люди готовы сражаться и умирать.
– Но это же нелепо, – сказала Летти. – Язык – это просто слова и мысли, невозможно помешать им пользоваться.
– Разве? А ты знаешь, что в Китае введена смертная казнь за преподавание мандаринского иностранцам?
Летти повернулась к Робину.
– Это правда?
– Думаю, да, – ответил он. – Профессор Чакраварти говорил об этом. Правительство империи Цин напугано. Они боятся чужаков.
– Видите? – сказал Энтони. – Языки не просто состоят из слов. Язык – это способ видеть мир. Ключ к цивилизации. За эти знания можно и убить.
– Слова рассказывают истории, – так в этот день начал свою первую лекцию профессор Ловелл в просторной аудитории без окон на пятом этаже башни. – А история самих этих слов – как они вошли в употребление и как их значения трансформировались в то, что они означают сегодня, – рассказывает нам о народе не меньше, если не больше, чем любой другой исторический артефакт. Возьмем, к примеру, слово «валет». Как вы думаете, откуда оно произошло?
– Из игральных карт? Там есть король, дама… – начала Летти, но потом сообразила, что аргумент замыкается сам на себе. – Ой, не важно.
Профессор Ловелл покачал головой.
– Слово произошло от французского valet, «слуга», а оно, в свою очередь, от старофранцузского vaslet – «оруженосец». Но когда в конце шестнадцатого века рыцарство как институт исчерпало себя, а аристократы поняли, что дешевле и надежнее нанимать профессиональные армии, сотни оруженосцев остались без работы. И они поступили как свойственно молодым людям в трудных обстоятельствах – объединились с разбойниками и грабителями. Так слово приобрело второе значение – на французском карточном жаргоне «бубновый валет» означает мошенник и плут. Таким образом, история этого слова описывает не просто изменение языка, а изменение всего общественного строя.
Профессор Ловелл не был прирожденным оратором. Перед слушателями он был скован, движения стали резкими и скупыми, а говорил он сухо, мрачно и прямолинейно. Тем не менее каждое слово из его уст было идеально выверенным, продуманным и захватывающим.
Накануне лекции Робин боялся занятий со своим опекуном. Но оказалось, что все не так страшно. Профессор Ловелл обращался с ним так же, как и когда в Хампстед приходили гости, – формально, отстраненно, не задерживая на нем взгляд, как будто не видел пространства, в котором существует Робин.
– Слово «этимология» произошло от греческого «этимон», – продолжил профессор Ловелл. – Что означает «подлинное значение слова», в свою очередь, оно произошло от слова «этимос» – «истинный». Таким образом, можно считать этимологию способом проследить, как далеко слово ушло от своих корней. Потому что слова путешествуют в чудесном танце, и в буквальном, и в метафорическом смысле. – Он вдруг посмотрел на Робина. – Как на мандаринском будет «большой шторм»?
Робин вздрогнул.
– Э-э-э… фэнбао?[47]
– Нет, именно большой.
– Тайфэн?[48]
– Хорошо. – Профессор Ловелл обратился к Виктуар. – А какие природные явления обычно бушуют над Карибами?
– Тайфуны, – ответила она и удивленно моргнула. – Тайфэн? Тайфун? Как…
– Начнем с греко-латыни, – сказал профессор Ловелл. – Тифон – это чудовище, сын Геи и Тартара, разрушитель с сотней змеиных голов. На каком-то этапе он стал ассоциироваться с жестокими ветрами, потому что позже арабы описывали словом «туфан» жестокий штормовой ветер. Из арабского слово перешло в португальский, а оттуда на кораблях мореплавателей перебралось в Китай.
– Но тайфэн – это не заимствованное слово, – возразил Робин. – Оно составлено из китайских слов: тай – это большой, а фэн – это ветер…
– А тебе не кажется, что китайцы могли найти такую транслитерацию, которая имела бы собственное значение? – спросил профессор Ловелл. – Такое постоянно случается. Фонологические кальки часто являются также и семантическими. Слова распространяются по миру. По словам с удивительно похожим произношением можно проследить точки соприкосновения культур в истории человечества. Языки – это всего лишь меняющиеся наборы символов, достаточно стабильные, чтобы сделать возможным взаимный дискурс, но достаточно подвижные, чтобы отражать меняющуюся социальную динамику. Когда мы используем слова в серебряных пластинах, то обращаемся к этой меняющейся истории.
Летти подняла руку.
– У меня вопрос относительно метода.
– Слушаю.
– Исторические исследования – это замечательно. Нужно только искать артефакты, документы и все в таком духе. Но как проследить историю слов? Как определить, откуда они прибыли?
Профессору Ловеллу вопрос явно понравился.
– С помощью чтения, – ответил он. – Другого пути нет. Собираете все источники, которые можете найти, а затем садитесь решать головоломки. Ищете закономерности и нарушения. Например, мы знаем, что в латинском времен Древнего Рима не произносилась m на конце слова, ведь на надписях в Помпеях буква m на конце отсутствует. Именно так мы определяем звуковые изменения. Сделав это, мы можем предсказать, как должны развиваться слова, и если итог не соответствует прогнозам, вероятно, гипотеза о связанном происхождении неверна. Этимология – это детективная работа сквозь века, и дьявольски трудная работа, как поиск иголки в стоге сена. Но наши конкретные иголки, я бы сказал, вполне стоят того, чтобы их искать.
В том же году на примере английского языка они начали изучать, как языки растут, изменяются, сливаются, размножаются, расходятся и сближаются. Они изучали звуковые изменения; почему в английском слове knee не произносится k, в отличие от немецкого аналога; почему взрывные согласные латинского, греческого и санскрита имеют такое точное соответствие с согласными в германских языках. Они читали Боппа, Гримма и Раска в переводе; читали «Этимологии» Исидора. Изучали семантические сдвиги, синтаксические изменения, диалектические расхождения и заимствования, а также реконструктивные методы, которые можно использовать для установления связей между языками, на первый взгляд не имеющими ничего общего друг с другом. Копались в языках, как в шахтах, отыскивая ценные жилы общего наследия и искаженного смысла.
Это изменило их речь. Они постоянно останавливались, не договорив. Они не могли произносить даже обычные фразы и афоризмы, не задавшись вопросом, откуда взялись эти слова. Такие вопросы проникли во все разговоры, стали стандартным способом понимания друг друга и остального мира. Они больше не могли смотреть на мир и не видеть истории, сложенной повсюду, как многовековой осадок.
А влияние других языков на английский оказалось гораздо глубже и разнообразнее, чем они думали. Кофе попал в английский язык из голландского (koffie), турецкого (kahve) и первоначально арабского «кахва». Кошки породы табби получили название в честь полосатого шелка, который, в свою очередь, был назван по месту своего происхождения: багдадского квартала аль-Аттабийя. Даже основные названия тканей были заимствованными. Дамаск произошел от ткани, производимой в Дамаске; клетка гингем – от малайского слова genggang, означающего «полосатый»; коленкор – это отсылка к городу Каликут в Керале, а тафта, как сказал Рами, происходит от персидского слова «тафте», означающего «блестящая ткань».