– Не знаю, сумею ли найти дом. Но можно попытаться.
В конце концов Робин нашел дорогу к старому дому – не по улицам, которые теперь стали совершенно незнакомыми, он просто шел и шел, пока дистанция между портом, рекой и заходящим солнцем не стала казаться подходящей. Да, именно здесь должен стоять его дом: он помнил изгиб набережной у реки, а также стоянку рикш на противоположном берегу.
– Это он? – спросил Рами. – Здесь везде только магазины.
Улица совершенно не была похожа на прежнюю. Дом его семьи исчез с лица планеты. Робин даже не мог сказать, в каком месте находился фундамент – возможно, под чайной перед ними, или под конторой слева, или под богато украшенной лавкой в конце улицы, где на вывеске было написано ярко-красной краской: хуа янь гуань. Курильня. Опиумный притон.
Робин зашагал к нему.
– Ты куда? – Рами поспешил за ним. – Что это?
– То место, куда стекается опиум. Сюда приходят его курить.
Робина вдруг охватило нестерпимое любопытство. Его взгляд метался по витрине, пытаясь запомнить каждую деталь: большие бумажные фонари, лаковую отделку, манящих с витрины девушек с накрашенными лицами и в длинных юбках. Когда он приблизился, они заулыбались, протягивая руки, как танцовщицы.
– Здравствуйте, господин, – защебетали они на кантонском. – Не хотите ли зайти и развлечься?
– Боже милосердный! – воскликнул Рами. – Идем отсюда.
– Погоди. – Робина тянуло к витрине какое-то яростное, извращенное желание понять, такое же нездоровое желание, как бередить рану, просто чтобы узнать, как сильно она может болеть. – Я лишь хочу взглянуть.
Запах внутри ударил в нос, как будто Робин наткнулся на стену. Липкий и сладкий, и отталкивающий, и манящий одновременно.
– Добро пожаловать, господин. – Появившаяся откуда ни возьмись хозяйка заведения взяла Робина под руку. – Вы в первый раз?
– Я не…
Робин не смог вымолвить ни слова. Он понимал кантонский, но разучился на нем говорить.
– Хотите попробовать? – Девушка протянула ему же заж- женную трубку. В чаше алел горящий опиум, над ним поднималась тонкая струйка дыма. – Первый раз за счет заведения, господин.
– Что она говорит? – спросил Рами. – Не трогай это, Птах.
– Посмотрите, как это приятно. – Девушка обвела рукой комнату. – Неужели вы не хотите попробовать?
Притон был заполнен людьми. Поначалу Робин не заметил их в темноте, но теперь увидел по меньшей мере с десяток полуодетых курильщиков опиума, растянувшихся на низких лежанках. Некоторые ласкали девушек, сидящих у них на коленях, некоторые вяло играли в карты, а другие лежали в оцепенении, с приоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, уставившись в пространство.
«Твой дядя не мог держаться подальше от опиумных притонов». При виде этого места в голове всплыли слова, произнесенные голосом матери, которые он не вспоминал лет десять, эти слова она повторяла ему все детство. «Мы были богатыми, милый. И посмотри, в кого мы превратились».
Робин думал о матери, как она с горечью вспоминала сад, за которым ухаживала, и платья, которые носила до того, как его дядя растранжирил состояние семьи в опиумных притонах, подобных этому. Робин представлял свою мать молодой и отчаявшейся, готовой на все ради иностранца, который обещал ей деньги, использовал и надругался над ней, оставив ее с английской служанкой и непонятным приказом воспитывать их ребенка, ее ребенка, на языке, которого она сама не знала. Робин родился в результате выбора, сделанного из-за нищеты, а нищета произошла из такого притона.
– Одну затяжку, господин?
Прежде чем он успел осознать, что происходит, трубка оказалась у него во рту, он вдохнул, и девушка улыбнулась шире, говоря что-то, чего Робин не понял, и все вокруг стало таким сладким и туманным, прекрасным и ужасным одновременно. Он закашлялся и снова глубоко вдохнул – он должен был понять, насколько привлекателен этот наркотик, почему ради него можно пожертвовать всем.
Рами схватил его за руку.
– Так. Хватит, пошли отсюда.
Они быстро прошли обратно через весь город, на этот раз дорогу выбирал Рами. Робин не произнес ни слова. Он не знал, как сильно повлияли на него несколько затяжек опиума, может быть, он лишь воображал симптомы. Как-то раз из любопытства он полистал книгу Де Кинси «Исповедь англичанина, употребляющего опиум», в которой эффект от опиума описывался как «придающий спокойствие, уравновешенность и самообладание» и «расширяющий сердце». Но Робин ничего такого не ощущал. Единственное, что он мог сказать о себе сейчас, – это что чувствует себя не в своей тарелке: его слегка подташнивало, голова плыла, сердце билось слишком быстро, а ноги двигались слишком медленно.
– Как ты себя чувствуешь? – через некоторое время спросил Рами.
– Как будто тону, – признался Робин.
– Нет, ты не тонешь. У тебя просто была истерика. Мы вернемся на факторию, ты выпьешь стакан воды…
– Это называется «янхо»[86], – сказал Робин. – Так она называла опиум. «Ян» означает иностранный, «хо» – товар. А «янхо» – иностранный товар. Так здесь называют все подряд. Люди ян. Ян гильдии. «Янхоже» – одержимость иностранными товарами, опиумом. И я. То, что исходит от меня. Я тоже ян.
Они остановились у моста, под ним сновали на сампанах рыбаки. Из-за постоянного гула, какофонии языка, от которого он уже отвык, так что теперь приходилось сосредоточенно расшифровывать, Робину хотелось зажать уши руками, преградить путь любым звукам из того места, которое должно быть его домом, но не выглядело таковым.
– Прости, что не рассказал тебе о «Гермесе», – сказал он.
Рами вздохнул.
– Не сейчас, Птах.
– Я должен был тебе рассказать, – не мог успокоиться Робин. – Должен был, но не рассказал, потому что все это до сих пор разделяется у меня в мыслях, и я не мог составить вместе два фрагмента, потому что просто не замечал… Не знаю, почему я не замечал…
Рами долго смотрел на него в молчании, а потом шагнул ближе, и теперь они стояли бок о бок, глядя на воду.
– А знаешь, – тихо произнес Рами, – сэр Хорас Уилсон, мой опекун, однажды взял меня на маковое поле, в которое он вложил капитал. В Западной Бенгалии. Кажется, я тебе об этом не рассказывал. В Бенгалии, Бихаре и Патне было много таких полей. Сэр Хорас владел долей на одной плантации. Он так гордился этим, называл будущим колониальной торговли. Он заставил меня пожать руки работникам на поле. Сказал, что когда-нибудь я стану управляющим. Мак изменит все, так он говорил. Возместит торговый дефицит. Я никогда не забуду увиденное. – Он облокотился о перила моста и вздохнул. – Сплошное море цветов, ряд за рядом. Такого ярко-алого цвета, что вся земля выглядела больной, кровоточащей. Мак рос по всей округе. Потом его собирали и отправляли в Калькутту, а оттуда на частных торговых судах везли сюда. Два самых популярных сорта опиума называются «патна» и «малва». Это районы в Индии. Из моего дома прямиком в твой, Птах. Забавно, правда? – Рами покосился на него. – Британцы превратили мою родину в военизированное наркогосударство, чтобы накачивать наркотиками твою. Вот так нас соединила империя.
И тут Робин понял, какая огромная паутина опутывает его разум. Хлопок из Индии в Британию, опиум из Индии в Китай, серебро, превращающееся в Китае в чай и фарфор, и все течет обратно в Британию. Звучало вроде бы абстрактно, просто название товаров со стоимостью, но, как оказалось, это отнюдь не абстракция, стоит только понять, в какой паутине живешь и что твой образ жизни основан на эксплуатации, стоит только увидеть, как маячат над головой боль и тяжкий труд колоний.
– Как мерзко, – прошептал он. – Мерзко, мерзко, мерзко…
– Но это же просто торговля, – сказал Рами. – От нее выигрывают все, и все получают прибыль, правда, одна страна выигрывает больше всех. Постоянный доход, в этом же логика, верно? Так зачем же нам пытаться вырваться? Суть в том, Птах, что я, кажется, понимаю, почему ты не замечал этого раньше. Почти никто не замечает.
Свободная торговля. Это всегда была главная линия британцев – свободная торговля, свободная конкуренция, одно поле для всех игроков. Только в итоге все совсем не так. Свободная торговля на самом деле означает доминирование Британской империи, ведь что может быть свободного в торговле, которую поддерживает огромный военно-морской флот, обеспечивая безопасный доступ к морям? Когда обычные торговые компании могут развязать войну, влиять на налоги и вершить гражданский и уголовный суд?
Гриффин имел право на злость, подумал Робин, но был не прав, считая, будто это можно как-то изменить. Эта торговая сеть высечена в камне. Ничто не изменит такое положение дел: слишком много частных интересов, слишком много денег на кону. Можно понять, куда все это заведет, но власть имущие сами получают барыши, а те, кто страдает от таких обстоятельств, и вовсе лишены власти.
– Об этом так просто забыть, – сказал Робин. – В смысле, на чем все основано. Потому что, когда ты в Оксфорде, в башне, это лишь слова, лишь бесплотные идеи. Но мир куда больше, чем я думал…
– Он именно настолько большой, как мы думали, – сказал Рами. – Просто мы забыли о том, что все остальное в нем тоже имеет значение. Мы научились не замечать того, что находится у нас прямо перед носом.
– Но теперь я вижу, по крайней мере, понимаю гораздо лучше, и это разрывает мне сердце, Рами, хотя я даже не понимаю почему. Как будто… как будто…
Как будто что? Как будто он не видел ничего поистине ужасного? Как будто он не видел рабского труда на плантациях в Вест-Индии в самых жестоких формах, не видел умирающих в Индии жертв голода, которого можно было избежать, не видел убитых индейцев Нового Света? Он увидел только опиумный притон, но и этого достаточно, чтобы представить весь масштаб ужасов.
Робин перекинулся через перила моста, задумавшись, что будет, если упадет вниз.
– Ты что, хочешь спрыгнуть, Птах? – спросил Рами.