– Думаю, мы понимаем причину. – Ее горло пульсировало. Робин не мог понять выражение ее лица – такой он раньше Летти не видел, это была какая-то странная смесь жалости и решимости. – И честно говоря, Робин, чем меньше мы будем об этом говорить, тем лучше.
Каюту они убрали быстрее, чем рассчитывал Робин. Летти выманила у экипажа швабру и ведро под тем предлогом, что ее тошнит из-за морской болезни, а остальные пожертвовали кое-что из одежды, чтобы собрать кровь.
После этого возник вопрос, как избавиться от тела. Они решили, что лучший способ вытащить тело профессора Ловелла на верхнюю палубу, не вызывая вопросов, – это затолкать его в сундук. Сундук поднимали дюйм за дюймом под напряженное сопение. Виктуар бросалась вперед каждые несколько секунд, проверяла, нет ли кого поблизости, а затем судорожно махала Робину и Рами, чтобы они подтащили сундук еще на несколько ступенек. Летти караулила на верхней площадке, изображая ночную прогулку на свежем воздухе.
Каким-то образом им удалось взгромоздить сундук на фальшборт, не вызвав подозрений.
– Так. – Робин откинул крышку сундука. Сначала они хотели сбросить сундук целиком, но Виктуар проницательно заметила, что дерево всплывет. Робин боялся заглядывать внутрь, ему хотелось по возможности сделать все так, чтобы не видеть отцовского лица. – Быстро, пока никто не смотрит.
– Подождите, – вставил Рами. – Нужно его утяжелить, иначе тело всплывет.
Робин представил покачивающийся в кильватере судна труп профессора Ловелла, привлекающий внимание моряков и чаек. Его затошнило.
– Почему ты раньше этого не сказал?
– Я запаниковал, ясно?
– Но ты выглядел таким спокойным…
– Я хорошо справляюсь с чрезвычайными ситуациями, Птах, но я не бог.
Взгляд Робина метался по палубе в поисках того, что может послужить якорем, и падал на весло, деревянное ведро, доски. Проклятье, почему все на корабле прекрасно держится на волнах?
Наконец он нашел бухту каната с узлами, похожими на гири. Он взмолился, чтобы канат не понадобился для чего-то важного, и потащил его к сундуку. Обвязать тело профессора Ловелла канатом оказалось неимоверно трудно. Его тяжелые, окоченевшие руки почти не двигались, как будто труп активно сопротивлялся. К ужасу Робина, канат зацепился за торчащие зазубренные ребра. Потные от страха ладони Робина то и дело соскальзывали; и лишь за несколько мучительных минут ему удалось плотно обмотать канат вокруг рук и ног профессора. Робин хотел быстро завязать узел и покончить с этим, но Рами настаивал, что торопиться не стоит; он не хотел, чтобы веревки распутались, как только тело окажется в воде.
– Ладно, – наконец прошептал Рами, подергав за канат. – Годится.
Они взялись за труп с разных сторон – Робин за плечи, а Рами за ноги – и вытащили его из сундука.
– Раз, – прошептал Рами. – Два…
Они качнули труп в третий раз и перебросили тело профессора Ловелла за борт. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они услышали всплеск.
Рами перевесился через фальшборт, изучая темные волны.
– Его нет, – наконец сообщил он. – Он не всплыл.
Робин был не в состоянии говорить. Спотыкаясь, он сделал несколько шагов, и его вырвало на палубу.
После чего, как велел Рами, они просто вернулись на свои койки, чтобы остаток плавания вести себя так, будто ничего не случилось. Просто – в теории. Но из всех возможных мест для убийства корабль посреди моря – самое худшее. На улице убийца может просто выбросить оружие и сбежать. Они же были привязаны к месту преступления еще на два месяца, в течение которых приходилось делать вид, будто они не взорвали человеку грудь и не выбросили тело в океан.
Они пытались вести себя как ни в чем не бывало. Ежедневно прогуливались по палубе, отвечали на утомительные расспросы мисс Смайз, трижды в день по часам приходили на трапезу в кают-компанию, изо всех сил стараясь есть с аппетитом.
– Ему что-то нездоровится, – ответил Рами, когда кок спросил, прочему уже несколько дней не видно профессора Ловелла. – Он говорит, что не особо голоден, что-то с желудком, но мы отнесем ему поесть.
– А он сказал, чем болен?
Повар был улыбчивым и общительным человеком; Робин не мог понять, пытается ли он что-то выпытать или просто дружелюбен.
– Ну, у него целая гамма симптомов, – гладко солгал Рами. – Он жаловался на головную боль, несварение, но главным образом на тошноту. Если он долго стоит, его начинает тошнить, поэтому он в основном проводит время в постели. Много спит. Возможно, это морская болезнь, хотя на пути в Китай у него не было никаких проблем.
– Любопытно. – Кок пригладил бороду и развернулся. – Подождите здесь.
Он быстро вышел из кают-компании. Четверо друзей в ужасе уставились на дверь. У него что, возникли подозрения? Он собирается сообщить капитану? Или решил проверить каюту профессора Ловелла, чтобы узнать, правдив ли их рассказ?
– И что теперь, – пробормотал Рами, – нам нужно бежать или…
– Куда бежать? – прошипела Виктуар. – Мы посреди океана!
– Мы могли бы опередить его у каюты Ловелла…
– Но там ведь пусто, мы ничего не можем сделать…
– Тсс!
Летти мотнула головой через плечо. Кок уже возвращался обратно в кают-компанию, с маленьким пакетиком в руке.
– Это засахаренный имбирь. – Он протянул пакет Робину. – Помогает от расстройства желудка. Ученые вечно забывают взять его с собой.
– Спасибо. – С колотящимся сердцем Робин взял пакет, изо всех сил стараясь говорить ровным тоном. – Уверен, профессор будет очень благодарен.
К счастью, больше никто в команде не спросил, где профессор Ловелл. Моряки не слишком интересовались учеными, за перевозку которых им платили гроши, предпочитая делать вид, что их вообще не существует. Мисс Смайз – совсем другое дело. Скорее всего, от скуки она настойчиво пыталась сделать что-то полезное. Она беспрестанно спрашивала о температуре профессора Ловелла, как звучит его кашель, о цвете и составе его стула.
– Уж я-то повидала всяких тропических болезней, – сказала она. – Что бы у него ни было, я наверняка видела это у местных жителей. Просто дайте мне взглянуть на него, и я его вылечу.
Каким-то чудом ее удалось убедить, что профессор Ловелл одновременно очень заразен и болезненно застенчив.
– Он не останется наедине с незамужней женщиной, – торжественно поклялась Летти. – Он будет в ярости, если мы вас туда пустим.
Тем не менее мисс Смайз настояла, чтобы они ежедневно молились вместе с ней за его здоровье, и Робин едва сдерживался, чтобы его не вырвало от чувства вины.
Дни казались ужасно длинными. Время едва ползло, каждая секунда таила в себе вероятность разоблачения и вопрос: «Сойдет ли нам это с рук?». Робина постоянно тошнило. Но не так, как от накатывающей волнами морской болезни; его тошнило от бремени вины, грызущей желудок и когтями впивающейся в горло, от ее яда было трудно дышать. От попыток расслабиться или отвлечься становилось только хуже – как только он терял бдительность, тошнота усиливалась, гул в ушах грохотал все громче и громче, и мир перед глазами затуманивался, превращаясь в размытое пятно.
Нужно было изо всех сил сосредоточиться, чтобы просто вести себя как обычный человек. Иногда он с трудом вспоминал, как дышать. Приходилось мысленно твердить себе: все хорошо, все хорошо, никто не знает, все считают тебя просто студентом и думают, что он болен. Но даже эта мантра грозила выйти из-под контроля; стоило Робину хоть на секунду расслабиться, как она трансформировалась в правду: ты убил его, продырявил ему грудь, его кровь повсюду – на книгах, на твоих руках, скользкая, влажная, теплая…
Он боялся своих потаенных мыслей, боялся отпустить их на волю. Не мог долго думать о чем-то другом. Каждая мысль в голове превращалась в хаотическое нагромождение вины и ужаса, всегда сменяясь одним и тем же мрачным рефреном:
Я убил своего отца.
Я убил своего отца.
Я убил своего отца.
Он истязал себя, представляя, что случится, если их раскроют. Воображал эти сцены так живо, что они казались воспоминаниями – краткий и ужасный суд, презрительные взгляды судей, кандалы на запястьях, и если не виселица, то долгое, мучительное плавание в тесном трюме в колонию для преступников в Австралии.
Он никак не мог разобраться, какое мгновение стало поворотным моментом и привело к убийству – всего доля секунды внезапного порыва ненависти, одна произнесенная фраза, один бросок. В «Аналектах Конфуция» утверждается, что даже колесница с четверкой лошадей не может угнаться за однажды произнесенным словом, его уже не вернешь. Но это казалось каким-то фокусом. Ведь так несправедливо, что столь незначительное действие может иметь столь грандиозные последствия. Событие, способное разрушить не только его жизнь, но и жизнь Рами, Летти и Виктуар, должно длиться долгие минуты и требовать значительных усилий. Случившееся имело бы больше смысла, если бы он стоял над телом отца с тупым топором, раз за разом обрушивая оружие на голову и грудь, пока кровь не забрызгает оба лица до неузнаваемости. Нечто жестокое и длительное, результат чудовищных намерений.
Но это описание совсем не подходило к случившемуся. Никакой жестокости. Никаких усилий. Все произошло так быстро, что у Робина даже не было времени задуматься. Он и не помнил, как начал действовать. Разве можно замышлять убийство, если даже не помнишь, что хотел убить?
Но что это за вопрос? Какой смысл разбираться, желал он смерти отца или нет, когда искореженный труп необратимо погружается на дно океана?
По ночам было хуже, чем днем. Днем хотя бы можно было временно отвлечься, глядя на перекатывающиеся волны и брызги туманов. А по ночам в одиночестве гамака оставалась лишь беспросветная тьма. Ночи состояли из промокших от пота простыней, озноба и дрожи, а среди других спящих нельзя было даже застонать или вскрикнуть.
Робин лежал, подтянув колени к груди и обеими руками закрывая рот, чтобы приглушить лихорадочное дыхание. Когда ему удавалось заснуть, сны были обрывочными и ужасающе яркими, они снова и снова показывали каждую секунду того последнего разговора, вплоть до разрушительного финала. Но детали постоянно менялись. Какие слова произнес напоследок профессор Ловелл? Как он смотрел на Робина? В самом ли