Двигаться придется, они это знают…
– Ты счастлив? – спрашивает она по обычаю всех влюбленных.
– Совершенно.
Милая, тяжелая ладонь на остром выступе ее бедра.
Приход Джона почему-то кладет конец вторжениям Пола, по крайней мере на некоторое время. Может, Пол каким-то образом знает и поэтому не идет? Но что он знает? – этим вопросом задается она недели две спустя, когда кровь давно смыта, а теплое ее сияние чуть остыло и потускнело в памяти. Она ведь и сама не знает – не очень-то стремится знать, – чего они с Джоном хотят и что намереваются делать. Фредерика о Джоне никому не сказала, только Агате, да и то немного. Джон, ее тайная страсть и утеха, никакой роли не имеет в ее с Лео будущей жизни. Но свобода ушла, свобода, с какой она примеряла и отбрасывала любови и симпатии. Лео ревнует, следит, высчитывает что-то, хочет знать ее мысли. Пол тоже следит, хоть и по-другому. От этого тягостно. И хотя в начале лета Пол не показывается ей на глаза, Лео вдруг говорит:
– Сегодня опять вонючкой пахло. Этим, который улыбается.
И через какое-то время:
– Тут без тебя Вонючка приходил, в окно заглядывал.
Сказать Джону? Нельзя. И неясно, что это все значит. Фредерике не по себе.
Однажды ей снится сон: она в постели с двумя. Муж алый и муж белый, оба из горячего камня, с каменно торчащими членами. У алого каплет белесое семя, у белого – кровь. Вот они повернулись к ней, тяжелые руки положили ей на грудь, давят. Вот оседлали, каждый со своей стороны. Давят, ломят, ломают ее, и крикнуть невмочь.
Фредерика просыпается, ей страшно. Но хороша, хороша была простота и мощь сновиденных отражений. Словно это искусство, словно она их сознательно сотворила такими.
XVII
Дорогой Джон, я не сразу решился на это письмо.
У психоаналитиков существует правило, порой переходящее в ТАБУ: дабы не травмировать «пациента», «не следует» обращаться к его близким без его согласия. Традиционный психоанализ подразумевает контакт между психоаналитиком и анализантом, а все прочие отношения рассматриваются лишь в рамках этой парадигмы. Как Вы знаете (а я знаю точно: Вы знаете), я «лечу» Вашего брата от состояния, называемого «маниакально-депрессивным расстройством». Думаю, Вам известно и то, что я сочувствую новым, передовым, даже – не убоюсь этого слова – революционным идеям (назовите их, коли желаете, концептами или гипотезами), согласно которым необычные проявления психики следует рассматривать не как отклонения от нормы (Что есть норма? Кто ее устанавливает?), а как способ исследования духа, боли, Опыта души в мире искалеченном и калечащем нас. Другими словами, я вижу в Вашем брате отнюдь не «больного», нуждающегося в «лечении». Но дух его, безусловно, пребывает в смятении. Пол переживает сейчас электрическую бурю, чьи гигантские молнии «косо блещут в жидких небесах». Эти огненные потоки могут окрылить его, а могут уничтожить.
Я был рад – нет, «рад» слово бледное, я хотел сказать и скажу иначе: я был счастлив увидеть Пола (или Зага, как он предпочитает, чтобы его называли) на Собраниях «Тигров духа». «Собрание» слово старинное, славное, оно напоминает нам о квакерах, об их духовных исканиях. В нем зашифрована сама суть, сама цель нашей работы: вернуть участникам группы ту энергию и даже ярость, с какой пятидесятники[224] некогда чаяли нетварного света. За долгое время энергия ослабла, расточилась – об этом пишет Кристофер Левинсон в стихотворении «Тигры духа» (оттуда и наше название). Квакеры[225] утратили священный трепет, баптисты в высшие минуты уже не глаголют на неведомых языках. Нетварный свет померк, «Тигры духа присмирели». Поэтому мы, немногие, должны собраться воедино, чтобы излучать энергию, жар и свет, чтобы по мере сил врачевать друг друга, давая силу тем, кто потерян, смятен, подавлен. Заг был мудр, решив примкнуть к «Тиграм», и мы должны поддержать его в этом решении. Я верю, что наша группа – наше Собрание – продукт мудрости и воли, превосходящей волю и потребности ее отдельных членов.
Вы, Джон, конечно, спросите, при чем тут Вы. Или не спросите, а снисходительно усмехнетесь: ведь Вам отчасти известно – впрочем, именно отчасти, – что я скажу Вам, о чем попрошу, что взвалю на Вас, говоря грубоватым языком современности.
Я счастлив был видеть Зага среди «Тигров», омытого светом их молчания. Не менее счастлив я был видеть Вас в те два раза, что Вы к нам приходили. Ваше присутствие уравновешивает Зага, и не только его: Вы приносите с собой некий целительный покой. Возможно, и Вам было полезно наше глубокое молчаливое созерцание – по крайней мере, так мне показалось.
Но Вы пропустили несколько последних встреч и не отвечаете на письма. Заг говорит, что Вы от него «отступились», «отступились от „Тигров“».
Я достаточно давно сопровождаю Зага в его духовных странствиях и потому говорю уверенно: он считает, что Вы хотите от него отъединиться. Это здравое желание, достойное уважения. И все же, после долгого размышления, я должен сказать Вам три вещи:
1. Устраняясь, Вы ставите под удар все, что сумел наработать Заг. Он считает, что его предали, он зол на Вас, он охвачен вихрем разрушительных чувств. И все это он обращает против себя, словно ребенок, который сам себя бьет и царапает. Если он долго не видит Вас, Вы превращаетесь в фантом, в призрак, в некую мощную эманацию, вы становитесь врагом. И напротив, когда Вы с ним, он осознает, что Вы многогранная, отдельная от него личность с реальными потребностями и реальной жизнью, – с этим он готов примириться. Ваше присутствие – прежде всего в здравом и управляемом эмоциональном «поле» «Тигров духа» – необходимо Загу для поддержания некоего чувства «реальности». Да, эта «реальность» не отвечает принятым представлениям о психической норме, но я уверен, что она существует. Есть мир реальный (пусть и бесконечный), а есть ирреальный – Заг рискует навсегда остаться в этом втором мире.
2. Устраняясь, Вы рискуете собственной личностью. Вы – часть Зага, и ваше разъединение должно осуществиться постепенно: нужно не разорвать связующие нити, а бережно их распутать. В глубине души Вы и сами это знаете. «Обыденность», за которую Вы отчаянно цепляетесь, столь же ирреальна – и опасна, – как наркотические блуждания Зага в поисках северного сияния. Если я перешел черту, сожгите это письмо. Но если Вам послышалось нечто знакомое, если в Вас – не важно, в голове или в сердце – отозвалась хоть толика тревоги, задумайтесь о моих словах, придите ко мне, и мы поговорим. Вернитесь к «Тиграм», и пусть на Вашу дилемму прольется белый свет нашего купного восприятия и сновиденного предзнания.
3. Мир меняется у нас на глазах. Меняется человеческое сознание. Сегодня мы (человечество) можем достичь состояния, в котором не будем больше ранить друг друга. Вас влекло к «Тиграм» нечто большее – большее, чем даже загадочная связь между Вами и Загом, подобная связи полюсов магнита. Сегодня мы можем говорить об этом, не боясь прослыть сумасшедшими, говорить спокойно и откровенно. Повторю: если это письмо ничем не отозвалось в Вас – сожгите его и забудьте.
С наилучшими пожеланиями,
искренне Ваш,
Элвет Гусакс
Джон молча протягивает Фредерике письмо поверх столика. Они встретились в кафе на минутку, пока у него обеденный перерыв. На Джоне его обычный костюм, рубашка в сине-белую полоску и темно-синий галстук с зелеными крапинками. Фредерику бесит торжественный трагизм его лица. Еще больше бесит письмо.
– У него логорея, – заявляет она. – Тут половина – абракадабра и бред.
– Таков религиозный язык: одни слова перегружены смыслом, другие – пустой звук. Да, неприятный язык, квакеры по возможности его избегают.
– Он вроде бы не жрец, а психоаналитик.
– Одно другого не исключает.
Они препираются из-за слов, чтобы не говорить о сути.
– Ну а содержание как тебе? – не выдерживает наконец Джон.
– А содержание меня не касается. Письмо тебе написано. И вообще, это твой брат, твои квакеры и «Тигры». И твой психоаналитик, кстати.
– Ясно.
Он мрачно смотрит на скатерть, потом начинает собирать бумаги.
– Прости. Я зря так, я не то имела в виду. Мне страшно. Все это… все, с чем ты связан, – меня пугает.
– Если и связан, то иначе, чем ты думаешь. Я и у «Тигров» не был с тех пор, как мы… Я знаю, что тебе это не нравится. И я… я не хочу отказываться от того, что у нас с тобой есть…
– Если ты думаешь, что я претендую… что у меня есть право тебе запретить быть «Тигром» или еще кем-то… Такого права у меня нет, и я о нем не прошу.
– Я знаю.
Да не будь ты таким унылым паинькой! – хочет заорать Фредерика. – Мне в тебе то и нравилось, что ты сам по себе.
– Гусакс в чем-то прав, – негромко говорит Джон. – Он не любит слово «больной», подставляет разные другие, но Пол не изменился. Он такой же, как когда его считали больным. Он не справляется с жизнью – я это знаю и знаю, что могу помочь. Да, Гусакс прав.
– Тогда ты должен помочь.
– Да, но если помощь – за счет моей собственной жизни? Если я в этом увязну?
Фредерика чувствует, что должна сказать что-то вроде: «Я с тобой. Не бойся, вместе как-нибудь одолеем…» Таков сценарий, такова ее реплика. Но произносить ее Фредерика не спешит. Может, даже без Пола – Зага, без Гусакса и без «Тигров» у них с Джоном все равно не сложилось бы. Как знать наверняка?
Джон прочитывает ее мысли:
– Я тебя замучил своими скучными делами.
– Ну уж нет, с тобой не скучно! – смеется Фредерика. – Скорей страшно. Что ты надумал?
– К «Тиграм» я не пойду. Хочу нормальной жизни. «Тихо-мирно» – это, знаешь ли, до упоения хорошо. Но Гусаксу, видимо, нужно написать и объяснить, что я думаю и почему против… Не хочу писать. Ненавижу писать, мысль привязывать к бумаге: всегда выходит приблизительно, всегда не то, ложь выходит.