Проект Введения к Отчету Стирфортовской комиссии по исследованию преподавания английского языка в школах (впоследствии исправлено).
Нам неприятно слышать о том, что детская сексуальность полиморфно перверсна, а Фрейд считал, будто на дне наших сокровенных желаний таятся все те же многоликие извращения детства. На первый взгляд, это совершенный абсурд. Но если отрешиться от предрассудков, связанных с перверсией, и взглянуть на детскую сексуальность в свете беспристрастного анализа, мы будем вынуждены вернуться к столь неприятному нам определению. Детская сексуальность есть поиск удовольствия от любых функций организма. Именно это имел в виду Фрейд, в чем легко можно убедиться, изучив «перверсные» компоненты детской сексуальности. Они включают в себя удовольствие от прикосновения, от созерцания, от мышечной деятельности и даже от боли.
Фрейд и Блейк утверждают, что наша суть – в неосознанной и неотступной верности принципу удовольствия, или, говоря в блейковском духе, блаженства.
В человеке нарушено диалектическое единство между слитностью и обособленностью, взаимозависимостью и независимостью, видом и особью – говоря короче, между жизнью и смертью. Это нарушение происходит в самом раннем детстве и является продуктом семьи. Институт семьи подразумевает длительное пребывание детей в состоянии беспомощной зависимости. Заботливые родители ограждают ребенка от реальности, и в этой искусственной обстановке рано развивается детская сексуальность и выходит на передний план принцип удовольствия. В отсутствие принципа реальности детская сексуальность – назовите ее, если угодно, Эросом или инстинктом жизни – порождает нарциссическую мечту о всемогуществе в мире любви и удовольствий.
Если семья дает ребенку субъективный опыт свободы, неведомый другим видам живых существ, то цена ему – долгий период объективной и глубокой зависимости от родителей, также неведомой другим видам. Объективная зависимость от родительской заботы формирует у ребенка пассивную потребность в любви, идущую вразрез с его мечтой о нарциссическом всемогуществе. Таким образом, институт семьи поощряет в нас противоположные стремления, и эта диалектика выражается в том, что Фрейд называет конфликтом амбивалентности. По сути же здесь вступают в конфликт инстинкт жизни и инстинкт смерти.
Норман О. Браун. «Жизнь против смерти», глава «Смерть и детство», с. 113
Когда они наконец проснулись, была уже темная ночь. Гретель заплакала и сказала:
– Как же мы выйдем теперь из лесу?
– Не бойся, – ответил Гензель. – Пусть только луна нам посветит, а там уж отыщем дорогу!
И как только вышла на небо полная луна, Гензель взял сестрицу за руку, и они пошли по следу из камешков, блестевших, как новые грошики. Так они шли всю ночь и на рассвете вышли к родному дому.
Другие отзвуки
Живут в саду.
Ну что ж, доверимся и войдем?
– Скорей, – пискнула птица. – Найдите их, найдите.
Они там, за углом…
Первая дверь в наш первый мир. Ну что ж, доверимся лжи дрозда?
Войдем в наш первый мир?
– Уходите, – пискнула птица, – потому что в листве полно детей:
Затаились, радостные, боятся хихикнуть.
Прочь, прочь! – повторяла птица. – Людям вредно
Слишком много правды.
Сон
Женщина, ждущая бракоразводного процесса, оказывается у быстрой речки, очень английской, полускрытой склоненными деревьями. Свет и тень вперебой пробегают по воде, ветерок ворошит листву и гоняет волночки. Женщина идет в высокой траве вдоль течения, на руке у нее обручальное кольцо, в котором перемежается синее с белым: сапфиры и лунные камни. Вдруг лапки оправ разжимаются, камешки сыплются и раскатываются, крошечные, блесткие. Их много – много больше, чем было в кольце. Она хочет собрать их, но они скользят меж пальцев, как капли воды, отскакивают от травинок, словно слезы от ресниц, когда плачешь с силой отчаянья. Сновидица – теперь она и женщина не одно и то же – «видит» лицо женщины с пустыми глазницами, похожими на пустые оправы, из которых сыплются синие и белые каменные слезы. В речке под выступом берега прячутся «дети вод»[250], завернутые, как личинки ручейника, в клочья палых листьев, облепленные кусочками улиточьих панцирей. Они льнут к глине, выглядывают наружу, повисают в струях, что бурлят и спешат мимо.
Слезы и камешки текут в реку и тают в ней, как капли воды.
О счастье, что в руине нежилой
Еще хранится дух жилого крова,
Что память сохраняет под золой
Живые искорки былого!
Благословенна память ранних дней —
Не потому, что это было время
Простых отрад, бесхитростных затей —
И над душой не тяготело бремя
Страстей – и вольно вдаль ее влекла
Надежда, простодушна и светла, —
Нет, не затем хвалу мою
Я детской памяти пою —
Но ради тех мгновений
Догадок смутных, страхов, озарений,
Бессмертной тайны малых, чудных крох,
Что дарит нам высокая свобода,
Пред ней же наша смертная природа
Дрожит, как вор, застигнутый врасплох…
С самого мига рождения, когда дитя каменного века оказывается на руках у матери из века двадцатого, оно становится жертвой насилия, именуемого любовью, как некогда его отец, и мать, и многие поколения до них… Мы уничтожаем себя насилием под маской любви.
По меньшей мере восемьдесят три человека погибли и сорок шесть остаются под завалами после оползня в валлийской деревне Аберфан недалеко от Мертир-Тидвила. Вчера утром на склоне горы возле угольной шахты размокший от дождя отвал породы сдвинулся с места и со страшной скоростью обрушился на приготовительную школу Пантглас, близлежащую ферму и одну из улиц деревни. Восемьдесят восемь детей находятся в безопасности, тридцать шесть доставлены в больницу. С. О. Дэвис, депутат-лейборист от Мертир-Тидвила, сообщил, что до самого момента катастрофы на склоне продолжали сваливать породу…
В числе спасенных и доставленных в больницу оказалась директор школы, шестидесятичетырехлетняя мисс Энн Дженнингс. Тело ее заместителя мистера Д. Бейнона было найдено под завалом вместе с телами пятерых учеников, которых он прижал к себе, чтобы защитить…
Пятьдесят детей из соседней деревни Маунт-Плезант избежали страшной участи. Их автобус задержался на десять минут из-за утреннего тумана и прибыл на место уже после трагедии.
– Если бы не туман, мой Джоэл был бы в школе, – говорит миссис Олуэн Моррис. – Он прибежал домой в слезах и рассказал мне, что там случилось.
Желанья сердца кривы, как штопор.
Кто не родился, тому свезло.
Ну а уж коли родился, – что там!
Пляши, бедняга, пляши назло.
Пляши, ведь пляска дается просто,
И музычка не умолкнет ввек.
Пляши, пока с неба не ссыплются звезды,
Пляши и в пляске выпляшись весь.
XIX
– Лео, надевай куртку, опоздаешь!
– Я сегодня в школу не иду.
– Еще как идешь. Поживей, Агата с Саскией ждут.
– Мы сегодня разводимся. Я тоже иду разводиться.
Ах вот как… Странно, Фредерика ему о суде ничего не говорила.
– Тебя не пустят. Маленьким в суд нельзя.
– Можно!
– Нельзя. Собирайся и иди с Агатой.
Лео мертвой хваткой вцепляется Фредерике в халат (она оденется, когда он уйдет), принимается топать и кричать:
– Можно! Можно! Можно в суд!
– Нет, нельзя! – Фредерика кричит под стать ему, оба побелели от злости и чуть не плачут.
– Можно! Я с тобой пойду!
В дверях возникает Агата.
– Мы разводимся, – заявляет ей Лео.
– Ты, дружок, ни с кем не разводишься, а пойдешь сейчас с нами в школу. Давай, не расстраивай маму.
Лео переводит взгляд с одной женщины на другую, прикидывает эффект от дальнейших протестов и молча берет Агату за руку. На Фредерику не смотрит.
– Ну, счастливо! – говорит Фредерика и заискивающе, фальшиво добавляет: – Чао-какао…
Лео сердито топает прочь, не удостоив ее ответом. Нехорошее начало…
Фредерика надевает черное платье. Прямое черное платье из тонкой шерсти с отложным воротником и манжетами на пуговицах. Смотрится в зеркало: сдержанно, благородно, лондонский стиль. Думает подкраситься, но решает, что лучше так: острые лисьи черты в рыжей раме челки на две стороны… Потом все равно начинает краситься, то ли в честь события, то ли вместо брони, то ли потому, что «естественная красота» еще не вошла как следует в моду. Как всегда в важных случаях, тычет щеточкой для туши в светло-рыжие брови и, как всегда, все портит, смазывает, размазывает, принимается стирать черноту и трет, пока не вспухает розовым кожа. Может, оживить немного кулоном или брошкой? Вообще она не любительница украшений, но… Находится только индийское ожерелье из гранатов и жемчуга – красивое, но подарено Найджелом. Нет, это будет бестактно.
Фредерике несколько человек предлагали сходить с ней в суд, но она отказалась. Она вообще старалась об этом много не думать, да и сейчас не думает, по крайней мере так ей кажется. И чего ей, собственно, бояться? Людей она не боится, на публику говорить умеет (хоть бы и в суде!), она отличный педагог, эрудированный человек… Да, она боится потерять Лео, но в себе уверена, напор не растеряла… Фредерика надевает черные лаковые лодочки, перекидывает через плечо сумочку, выходит из дому и твердо шагает к метро. Предстоящий суд как-то не рисуется в сознании, пусто. Но в конце его что-то кончится, разрешится. Она будет – не свободна, нет, это слово потихоньку теряет смысл. Но она снова будет сама по себе, никому, кроме себя, не подотчетна. У нее вдруг пересохло во рту.