С этим сложней. Глупо делать вид, что все читают одинаково. И что можно предсказать, как книга подействует на каждого.
Уэйхолл: Среди ваших читателей есть люди без морального компаса, слабые, болезненно возбудимые – вы чувствуете за них какую-то ответственность?
Бёрджесс: Отвечать за всех я не могу. Но долю ответственности чувствую. Что же касается вашего намека – да, я уверен: Джуд Мейсон не ставил целью спровоцировать невежественных читателей на преступление. Но вовсе такой исход исключить нельзя.
Уэйхолл: Вовсе исключить нельзя…
Вызывают следующего свидетеля. Дуглас Корби тоже писатель и к тому же ведущий литературный критик в авторитетном воскресном издании. Он одет с иголочки, невысок, миловиден, с мелодичным, но настойчивым голосом. Время уже наметило ему морщины от углов рта, как у Щелкунчика. Его светлые, с холодным отливом волосы начинают седеть и, как бывает в таких случаях, переходят в кремовый цвет. Корби написал много толстых, полюбившихся критикам романов («Пагубное влияние», «Конь победителя», «Голос черепахи Квази», «Жизнь в стеклянном доме») и успел побывать членом правления в Писательском обществе и литературном отделе Комитета искусств. На вопросы Олифанта Корби отвечает, что он действительно имеет вес как писатель и входит в число ведущих британских критиков. Книгу он читал и оценивает ее высоко.
Олифант: Вы считаете, что это серьезное литературное произведение?
Корби: Несомненно. Молодой человек чрезвычайно одарен. Ему предстоит многому научиться, но потенциал у него потрясающий. Просто нужно помочь ему. Начинающим писателям вообще нужно помогать, я это знаю по опыту. В первое время мне было совсем не просто.
Олифант: Итак, «Балабонская башня» – это серьезное произведение литературы. Не могли бы вы обосновать эту мысль?
Корби: Тема книги – зло, а наше общество, как вы, наверно, замечали, о зле задумываться не любит. Мы англичане, просвещенная нация, нас больше волнуют приличия, манеры, роли, которые мы играем в обществе. Да-да: какой вилкой есть рыбу, кого куда посадить на приеме, интеллигентный выговор, представительная обувь… И все это в век Освенцима и Хиросимы. Стыдно сейчас заботиться о клумбах, спорить, можно ли белые цветы сажать в рабатках, или это моветон…
Олифант: И Джуд Мейсон в своей книге поднимает проблему зла?
Корби: Конечно! И в каких красках, с каким увлечением! Еще чуть-чуть, и было бы даже слишком: вся эта готика, застенки, цепи – эффектов многовато, пестрó, но в своем роде очень действенно, очень. Голдинг тоже писал о зле. Вспомните «Повелителя мух»: мальчишки на необитаемом острове получают возможность безнаказанно творить зло. Человеческая натура там показана очень тонко. У мистера Мейсона тоже в каком-то смысле мальчишки в замкнутом пространстве, тоже зло, но в духе гран-гиньоль. Сам я предпочитаю описывать зло в повседневности: в гостиных, в театральных буфетах, на провинциальных кухнях, в учительских. В ощутимой жизни, говоря словами Генри Джеймса. Оден пишет: «Трещина в чайной чашке – ущелье в подземный мир». Писателю вполне хватает чашки, но мистер Мейсон, видимо, другого мнения, у него тут полный набор зверств. Для писателя это риск, это труднее сделать хорошо. Но ему удается – в значительной мере. Я, кончено, предпочитаю жизнь ощутимую, ведь палачи из Освенцима шли потом к себе домой. Где-нибудь в пригороде у них была семья, кухня с розовым абажуром, свиная рулька на ужин. Все, что нужно, легко можно передать через абажур, через рульку, необязательно…
Олифант: А что вы скажете в целом о книге мистера Мейсона? Это серьезная вещь? Хорошая?
Корби: Конечно. Я ведь уже сказал: мистер Мейсон хороший писатель. Сейчас он пока учится, а будет еще лучше. Главное – самое главное – не подрезать ему крылья.
Олифант закончил. У его оппонента вопросов нет.
Следующая – профессор Мари-Франс Смит из колледжа Принца Альберта, женственно красивая и хрупкая, в элегантном костюме черной шерсти с тонким белым кантом. Хефферсон-Броу делается подчеркнуто вежлив и деликатен, чем нервирует ее и раздражает: она настроена сухо и коротко рассказать о философских корнях книги. Хефферсон-Броу шаг за шагом разбирает с ней ее статью в «Энкаунтере».
Хефферсон-Броу: Профессор, вы пишете, что книга, которую только что прочли господа присяжные, «принадлежит к центральному течению европейской философии и неразрывно связана с историей интеллектуальной жизни в Европе». Это смелое утверждение…
Смит: Я могла бы на примерах доказать, что автор прекрасно знаком с французской философией времен Революции. Тогда шли дебаты о пределах личной свободы, о том, нужно ли ее ограничивать.
Хефферсон-Броу: Вы упоминаете нескольких мыслителей, например Фурье. Не могли бы вы рассказать о его учении и о том, как оно отразилось в «Балабонской башне»?
Смит: Фурье был просто чудак, добродушный чудак. В конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века многие – и сам он, конечно, – верили, что революция в сфере чувств и обычаев даст начало Эре гармонии. Фурье считал, что за последние века цивилизация разложилась и пропиталась злом, что она только угнетает человека, а гармонии можно достичь через свободное утоление всех страстей. Он их насчитывал, кажется, восемьсот десять… По Фурье, «цивилизованный» человек испорчен и при этом уверен, будто все сотворены одинаково, а это не так. Лесбиянок, содомитов, флагеллантов, фетишистов, нимфоманок нужно не карать, а отвести им место в обществе. У него есть роман «Новый мир любви»: колонисты приезжают в Книд, что в Малой Азии, и организуют коммуну половой свободы – устраивают оргии, причем не только сексуальные, но и гурманские. Фурье, кстати, считал, что в Эру гармонии война сведется к состязанию кондитеров в приготовлении пирожных, а пирожные он очень любил. Еще он любил изобретать всяческие иерархии, придумал, например, королевский двор Любви. У него там были верховные жрецы, понтифики, матроны, исповедники, факиры, феи, вакханки…
Хефферсон-Броу: И все это, как вы говорите, плод фантазии добродушного чудака?
Смит: Да, безусловно. Его мир – это пастораль Ватто, этакое «Паломничество на остров Киферу»[261]. И он правда верил, что если бы идеологи Террора пошли чуть дальше, то разрушение устоев и обычаев привело бы к отмене института брака, а брак он считал чуть ли не причиной всех несчастий. Он писал, что в Эру гармонии «всем зрелым мужчинам и женщинам должен быть обеспечен достаточный минимум полового удовлетворения»
Хефферсон-Броу: И вы считаете, что «Балабонская башня» написана в той же традиции?
Смит: Первая часть – да. Герои хотят построить Новый мир любви. А вот то, что из этого получается, вдохновлено не только Фурье, но и де Садом.
Хефферсон-Броу: Расскажите нам, пожалуйста, о де Саде. Вы признаете его как мыслителя?
Смит: Не могу не признавать. Де Сад сыграл важную роль, показал философию Просвещения в новом свете. Он циник, он спрашивает: если нам будет дана свобода в утолении страстей, кто помешает нам мучить, убивать, насиловать? Это ведь тоже человеческие страсти, тоже часть нашего естества. Если взглянуть с этой стороны, то философия Вольтера, Руссо, Дидро с их верой в разум и свободу воли логическим путем ведет или к виселице, или в садовский будуар. И мистер Мейсон это понял. Понял и показал.
Ответчик не смотрит на профессора Смит, он упорно разглядывает свои руки. Некоторые присяжные это заметили.
Хефферсон-Броу: Вы не могли бы это обосновать?
Смит: Конечно. Начнем с названия. Ла Тур Брюйар переводится как шумная, вопящая или воющая башня. «Bruyard» еще означает лай гончих. А само слово «башня» отсылает к башне Вавилонской. Ее строители хотели свергнуть Бога с небес и были наказаны за гордыню: Бог смешал их языки, и они перестали понимать друг друга. Иначе говоря, группа людей восстала против Бога. Ла Тур Брюйар – это Новый мир любви пополам с садовским замком Силин: его обитатели тоже отгородились от мира, чтобы творить злодейства.
Хефферсон-Броу благодарит профессора Смит за то, что она столь ясно очертила моральную значимость книги. Защитник садится, поднимается обвинитель.
Уэйхолл: Спасибо вам, профессор, за интереснейшую лекцию. Вы очень убедительно показали нам книгу как типично французское умственное упражнение, эдакий диалог философов под названием «Ла Тур Брюйар». Скажите, пожалуйста, этих философов – де Сада, Фурье, – их печатают во Франции?
Смит: Да.
Уэйхолл: И свободно продают?
Смит: Да. То есть Фурье напечатан не весь, многое до сих пор не обработано, рукописи хранятся в Национальной библиотеке.
Уэйхолл: А их тематика – вы не находите, что она тоже типично французская? Ведь во Франции всегда было больше сексуальной свободы?
Смит: В каком-то смысле да.
Уэйхолл: И англичане ездили во Францию за запретными книгами, за канканом, кабаре и прочим. Некоторые у нас считают, что такая свобода – это хорошо. А вот другие говорят, что мы правильно делаем, когда заботимся о нравственности и обуздываем все то, что так увлеченно проповедовал господин Фурье. Рискну предположить, что составители закона, по которому судят эту книгу, принадлежали ко второму лагерю.
Олифант возражает: это не вопрос, а утверждение.
Уэйхолл: Профессор Смит, о «Башне» и о де Саде вы говорили предельно ясно, отрешенно, с чисто французским интеллектуальным блеском. Простите меня за прямоту – вы не похожи на поклонницу маркиза и его мерзостей, к тому же описанных с таким адским педантизмом. Скажите, вам нравится читать де Сада? Вы получаете от этого удовольствие?
Смит: Удовольствие? Нет. (Она явно не лжет, ее отвращение искренне.)
Уэйхолл: Но читаете, потому что так надо?
Смит: