Здесь уже не раз говорили, и я повторю: в деле о разлагающем влиянии книги мотивы и намерения автора не учитываются. Да, вполне возможно, что мистер Жако прекрасный человек, а мистер Мейсон считает себя серьезным писателем. Но перед вами стоит главный вопрос: может ли «Балабонская башня» оказать разлагающее влияние – не на экспертов и литераторов, а на обычных людей? Людей, которым и без того непросто дается жизнь, людей, не защищенных от соблазнов, от ошибок, на которые порой толкает отчаяние? Если вы решите, что книга может оказать на них такое влияние, перед вами встанет новый вопрос: компенсируется ли это литературными и иными достоинствами книги, ее глубиной, гуманизмом, важностью темы, красотой языка? Чье мнение вам важнее? Многословных экспертов, которые все видят через дымку собственных заумных теорий и благих намерений? Или профессора Зиза, мудрого человека, много страдавшего и не желающего, чтобы страдали другие? Напомню: профессор считает, что «Башня» – не литература, а порнография и что она опасна.
Хефферсон-Броу говорит пространнее, с возгласами и частыми повторами. Снова и снова он напоминает суду, что «в наши дни» допустимо многое из того, что некогда сочли бы непристойной клеветой. При этом не вполне понятно, как он сам относится к такому повороту событий. Мы публикуем научные исследования, посвященные садизму и мазохизму, говорит он. Почему нельзя публиковать серьезные романы о том же самом?..
Далее он горячо и, по общему мнению, длинновато рассуждает о том, сколько горя причинило замалчивание преступлений Гулда и ему подобных. Потом переходит к Джуду и твердит замусоленные слова: «блестящий роман», «выдающееся произведение», «многообещающий талант». Жако хвалит за ответственный подход к делу: невозможно представить, чтобы такое издательство допустило до печати пагубную книгу! Восхищается здравым подходом Александра и Филлис Прэтт. Магога ровняет с землей, употребив для этого единственную припасенную литературную аналогию:
– У Беньяна в «Пути паломника» есть герой, которого зовут Двуличник. Мистер Магог мне его напомнил: он тоже любит высказаться на насущные темы. Сегодня он ругает «Башню», а завтра будет хвалить, как уже делал неделю назад.
От показаний Зиза защитник пытается отмахнуться, причем не слишком удачно. Брейди и Хиндли, говорит он, так же подходят на роль средних читателей, как охранники концлагерей.
– Есть вырожденцы, а есть нормальное большинство, обычные англичане, такие же как мы с вами. Уверяю вас, они всё поймут правильно и не кинутся убивать людей из-за нехорошей книжки. А если уж запрещать все, что может спровоцировать отдельного психопата, то начать надо с братьев Гримм и наших народных сказок. Нам всем читали в детстве про великана-людоеда: «Ищу-порыскиваю, чую кровушку английскую!» Может, однажды кто-нибудь вдохновится его примером: убьет соседа, перемелет кости в муку, испечет хлеб… Но это же не значит, что сказки нужно запретить! А миссис Прэтт, разумнейшая женщина, считает, что «Башня» и есть сказка.
Олифант начинает с того, что зачитывает отрывки из «Балабонской башни». В них нет ни секса, ни садизма: описания природы, реплики Самсона Оригена, повседневная жизнь героев. Читает он хорошо.
– Скажите, господа, что тут разлагающего? – спрашивает он. – Это просто талантливая проза. Проза молодого автора, которого хотят раздавить господа моралисты, фанатики, не понимающие современной жизни. Вы слышали, каково пришлось мистеру Мейсону в юности, но он преодолел боль и создал блестящую, смелую, сильную книгу, за которую его нужно не карать, а благодарить. Перед вами не развратитель умов, господа, а строгий моралист и трагический поэт.
Присяжные изучают потолок и собственные руки, разглядывают подсудимого…
Судья Балафрэ кратко подводит итог и отдельно благодарит присяжных за терпение, причем кажется, что он тоже порядком устал от речей. Вы должны установить, говорит он, является ли «Балабонская башня» непристойной книгой, способной оказать на читателя разлагающее и пагубное влияние. В случае положительного ответа нужно решить, компенсируют ли это влияние литературные и прочие общественно значимые достоинства книги.
– Защита воспользовалась правом привлечь свидетелей-экспертов. Мы, как известно, живем в мире специальных знаний – эксперты имеются по каждому вопросу. Но английский суд опирается на мнение присяжных. Вам, и только вам, дамы и господа, предстоит рассмотреть все факты и вынести вердикт. Мое дело разъяснить вам принципы суда, остальное за вами. Вам зачитали словарные определения слов «пагубный» и «разлагающий». Я не берусь их трактовать или дополнять.
Судья вкратце обобщает показания сторон. В целом он вполне беспристрастен, но, когда доходит до показаний Гусакса и Холли, в голосе его прорывается раздражение:
– Обвинение утверждает, что некоторые так называемые эксперты играют словами, подменяют понятия, идут против здравого смысла и так далее. Возможно, тут есть доля истины. Ваша задача – представлять интересы простых людей и защищать здравые ценности.
Кстати, замечает он, в Канаде каждая сторона может привлечь только пять свидетелей, и после стольких речей невольно завидуешь канадским коллегам…
Далее судья говорит о святом долге присяжных, о том, что им предстоит взвесить возможный вред и пользу книги, а это непросто: обе стороны признают, что оценить достоинства книги при жизни автора – задача нетривиальная. Он еще раз повторяет, что все зависит от присяжных, им решать на основе прочитанного и услышанного, является ли книга непристойной, и если да, то искупают ли это ее литературные достоинства и отвечает ли ее публикация интересам общества.
Присяжные удаляются. Представители издательства обсуждают речь судьи и чего в ней было больше: доброй или злой воли. Не придя к единому мнению, решают, что в целом это хороший знак. Холли доволен.
– Хорошую трепку мы им задали, – заявляет он.
– Да помолчите вы хоть сейчас! – взрывается Жако, но тут же просит прощения.
Судья тем временем выносит приговоры по делам, уже рассмотренным присяжными. Джуд исчез. Каково ему сейчас? Аврам Сниткин заявляет:
– Это нонсенс – в наш просвещенный век бояться, что книгу запретят.
– Только про век не надо, пожалуйста, – зло обрывает его Фредерика.
– Почему?
– Потому что это дурацкое, пафосное клише.
– Тем не менее оно выражает совершенно определенные вещи.
– И имеет совершенно чудовищную коннотацию. Кстати, не все так радужно. Я следила за лицами. Холли им, мягко говоря, не пришелся. И Джуд тоже, они решили, что он сноб и вообще издевается.
– Присяжные не действуют по принципу «нравится – не нравится», они понимают, что это серьезно. И вернутся не скоро.
Через три часа присяжные ненадолго возвращаются, чтобы уточнить: правильно ли они поняли, что требуется отдельное решение по вопросу о непристойности книги и принять его нужно прежде, чем переходить к вопросу о литературных достоинствах? Да, говорит судья. Это сложно, замечает старшина присяжных, обсуждалось-то все разом. Судья соглашается, но больше ничем помочь не в силах.
Еще через пять часов вердикт готов. Джуд возвращается на скамью подсудимых. Настает молчание, и в нем – голос секретаря.
Господа присяжные, вы пришли к единому решению?
Старшина присяжных: Да.
Секретарь: Виновно ли издательство «Бауэрс энд Иден» в опубликовании непристойного произведения?
Старшина присяжных: Виновно.
Секретарь: Виновен ли Джуд Мейсон в опубликовании непристойного произведения?
Старшина присяжных: Виновен.
Небольшая, неуверенная пауза, потом вступает судья:
– Для ясности, господа. Вы считаете, что издательство и автор книги виновны в опубликовании непристойного произведения. Защита, опираясь на Закон о непристойных изданиях, выдвигает тот довод, что литературные и иные достоинства книги перевешивают ее возможное разлагающее влияние. Вы считаете, что книга обладает такими достоинствами?
Старшина присяжных: Нет, Ваша честь. Не считаем.
Секретарь: Вердикт вынесен единодушно?
Старшина присяжных: Да.
Фредерика – неожиданно для себя – плачет. Жако, побелев как мел, слушает судью. Тот говорит, что, поскольку книга опубликована почтенным издательством, не имевшим при этом злого умысла, штраф назначается небольшой, пятьсот фунтов стерлингов. Все имеющиеся в продаже экземпляры книги должны быть изъяты. Затем судья обращается к Джуду:
– Я мог бы приговорить вас к тюремному заключению, но не буду: судя по заслушанным показаниям, в том числе и вашим собственным, вы считаете свой роман серьезным произведением искусства. Присяжные иного мнения. Видя ваше сложное финансовое положение, я присуждаю вам штраф в пятьдесят фунтов стерлингов, поскольку вы явно не в состоянии заплатить больше.
– Я знал, что вы все против меня, – говорит Джуд.
XXI
Жако заявляет, что будет апеллировать. Адвокаты против: шансы на успех крайне малы, выйдет попросту трата времени, денег и сил. Добывать протокол суда долго и дорого, к тому же там фиксируется не все. Не страшно, говорит Жако, Сниткин весь процесс записал на магнитофон, я уже велел секретарше сделать распечатку. Требуется замена Хефферсону-Броу, который решительно воспротивился любому продолжению. Советуют некоего Джона Мортимера, адвоката по разводам, у которого было несколько крупных побед. Он молод и сам пишет пьесы. В «Таймс» завязывается едкий спор между общественниками о суде присяжных и о том, кто или что есть тот здравомыслящий англичанин, которого присяжные призваны представлять. Возникает Фонд юридической защиты искусства от государства, но пожертвования притекают вяло. Олифант, в отличие от коллеги, настроен более оптимистично и какое-то время изучает распечатку, прирастающую у секретарши в лотке для исходящих. Беда только в том, что клиент его куда-то запропастился. Пока Жако делал заявление для журналистов, Джуд отошел в уборную, и больше его не видели. Письма до востребования остаются без ответа. В училище вместо него позирует бывший боксер, шоколадный и мускулистый.