Дэниел, нагнувшись, откидывает одеяла. Джуд лежит в рубашке, в которой был на суде, – похоже, с тех пор он ее не снимал. Волосы отросли, свалялись в сальное седое гнездо, но это лучше, чем давешняя прилизанная стрижка. Джуд сильно, болезненно похудел.
– Вы сейчас поедете с нами, – говорит Дэниел. – Я вас пристрою в больницу.
– Не стремись. Поддерживать. Чужую жизнь[283].
– Ты должен подписать заявление на апелляцию, – говорит Фредерика.
– Это бесполезно.
– Брось, Джуд. Раньше ты умел бороться – на свой лад.
– А теперь умираю на свой лад. Уходите.
В конце концов они стаскивают его по бесконечным поворотам лестницы и сажают в такси. Водитель чувствует запах, кривит лицо и хочет уже отказаться, но, взглянув на Дэниела, соглашается. Услышав адрес больницы, Джуд принимается плакать, и в итоге его везут к Дэниелу. Единственная комнатка забита ненужной, чужой мебелью, но, по сути, тут так же бесприютно и пусто, как в Джудовом гулком башенном гнезде. Джуд, постанывая, позволяет себя отмыть и вытереть. Чистые волосы как-то странно пушатся у него вокруг головы, отчего он делается похож на мудрецов Блейка в искрящих ореолах. Все это время он не открывает глаз. Его одевают в пижаму Дэниела и укладывают в кровать. Дэниел перебирается на диван:
– Не в первый раз я тут сплю и не в последний.
– Я бы его взяла к себе, – говорит Фредерика, – но там же Лео, Агата, Саския…
– Не надо, он теперь моя забота. На какое-то время.
– Он должен заявление подписать.
Джуд ненадолго открывает глаза:
– Подпишу, если не подпустите ко мне адвокатов. Да, кстати, вы нашли мое исходное одеяние?
– Нет, – отвечает Дэниел.
– Оно там где-то лежало в коробке. Другого у меня нет.
– Хотите, чтобы я съездил поискал?
– Хочу. Ваша одежда мне не подойдет, да и вы не пожелаете с ней временно расстаться. Спасибо.
Джуд закрывает глаза и поудобней устраивается в кровати Дэниела.
– Вы – Божий человек, – удовлетворенно мурлычет он.
Дэниел провожает Фредерику до двери:
– Интересно, сколько он тут будет жить…
– Ничего, вы оба с характером. Выставишь его, как время придет.
– Можешь не сомневаться.
Клуб украшен шелковыми драпировками, испещренными загадочными символами: кубками и мечами, солнцами и лунами, подсолнухами и циркулями, коронами и цепями. Все освещено косыми лучами цветного света и окурено странными смолистыми благовониями. На сцене две вереницы путников идут навстречу друг другу. Одна состоит из высоких, белокурых существ в переливчатых серых плащах поверх просторных зеленых одеяний с поясами из серебряных листьев. Их хрустальные крылья вспыхивают в переменчивом свете, длинные волосы украшены серебряными повязками, с которых на лоб свисают тонкие цепочки, оканчивающиеся самоцветами. Их предводитель в белом плаще с низко надвинутым капюшоном помавает длинным посохом.
А Элберет Гилтониэль, – поют они.
Силиврен пенна мириэль
О мэнель аглар эленнат!
На ногах у них сандалии и изящные сапоги из бледной кожи.
Другая группа одета в белое, лица скрыты золотыми и серебряными масками в виде солнца и луны, на головах венки из остролиста. Среди них мелькают голые люди с металлическими солнцами и полумесяцами, прикрывающими срам. Их ведет и представляет публике Бард:
Двадцать Четыре – в них Небесная Семья явилась – Едины в Нем Одном. О Божества и Человека Виденье, Иисус-Спаситель, будь благословен вовеки! Друг верный, Селси! Он всепоглощающим волнам Отчаянья предаст себя, но Эманация его воспарит Над наводненьем и прекрасным Чичестером назовется! Чу! Агнцев блеяние, крик птиц морских – то скорбь об Альбионе! А вот ужасное виденье: Винчестер, чтоб сыном Лоса Назваться, Альбиону посвятил себя и все богатства Свои несметные; и покорились Эманации его, Дабы назваться Энитармон дочерьми и вновь родиться, Из праха во плоти, под молотом, на ткальнях Алламанды С Боулахулой, где не умолкают стоны мертвецов. Я по-английски их зову: язык английский – грубая основа; Лос создал жесткую структуру языка, чтоб Альбион Не предавался меланхолии – отчаянью немому![284]
Бард выступает вперед:
– Восславим мифопоэтическое воображение Альбиона. Восславим Творцов, отказавшихся быть рабами чужих систем и создавших собственные, пробивших себе путь к Видению того, что лежит по ту сторону Языка, к вечным символам и немеркнущему Свету! Восславим семеричное видение Уильяма Блейка и истинного Иерусалима. Восславим Джона Рональда Руэла Толкина, который один создал эльфийские языки, мифологию Средиземья и земли по ту сторону Великого моря! Сейчас вы увидите Обряд и Заклинание, Призыв и Пляску, и кто знает, какие темные и светлые силы посетят наш круг, пока мы сплетаем из мощных нитей языка – текста и текстуры – уток и основу ткани, из которой будет скроен новый Плащ Мечтаний…
Люди на сцене под торжественный речитатив передают друг другу длинные блестящие нити. Эльфы поют песнь об Эарендиле и Луве[285]. Бард описывает работу Эманаций:
Мужское с Женским, разделившись, отделенные от Человека, Живут лишь для себя – Жена уже не Эманация для Мужа! Пока они кромсают ложным обрезаньем мозг, и сердце, И чресла Человека, разрастается вокруг Завеса – сеть кровавых вен, подобно багрянице…
Среди блестящих нитей проглядывают алые, один из Бардов крутится на месте, наматывая их на себя, как на бобину.
…От взора Человека их сокрыв под пеленою сна И превратив цветы Беулы в саван погребальный, Непроницаемый, на ощупь мягкий, но злотворный для объятий, Для смешения волокон нежных чувств, Где не сливается мужское с женским, где Возвышенное, Стенающее в муках, отторжено от Пафоса, Чтоб строить стены разобщенья, заставляя Пафос Ткать тайные завесы, укрывающие от мучений этих.
Эльфы поют об ужасах башни Ортханк и Минас-Моргула, о сетях Шелоб и об Оке, венчающем Барад-дур, но чей-то мягкий голос обещает, что узы будут разрублены, границы стерты и воздвигнется мост из радужного света.
Это хеппенинг, каких сейчас множество в каждом лондонском закутке. В роли верховного Барда – Ричмонд Блай. Фредерика и Алан Мелвилл пришли посмотреть из злорадного любопытства. Слово «хеппенинг» родилось из английского глагола «происходить», но что, собственно, происходит, как раз и непонятно от обилия дыма, спутанных нитей и взвихренных одежд. Слышно тоже не очень: одышливо ноют флейты, звенят колокольчики, да еще с парковки, примыкающей к зданию, глухо доносятся звуки барабанов и мотоциклетных моторов. Африканские барабаны, смутно думает Фредерика, гонги, тамбурины, медные тарелки… Шум нарастает, но причудливые создания продолжают свой задумчивый танец во славу мифопоэтического Альбиона. Раздается голос:
– Я Галадриэль, мне вверено Кольцо воды…
И тут притихший было шум со стоянки ударяет с новой силой, – видимо, те, кто его производит, проникли в помещение через подвал. Откуда-то из недр доносится ритмичный стук и топот.
– Не зря мы пришли, – говорит Алан. – Я знал, что будет интересно.
– Интересно – не то слово, – усмехается Фредерика.
Незваные гости толпой врываются в зал. Много голых и разрисованных: красной помадой выведены языки пламени, синилью – спирали и загогулины. У одних плакаты с вьетнамским монахом-буддистом: сидящая фигура в шафранном одеянии охвачена пламенем и уже клонится к каменной мостовой[286]. Другие несут на крепких шестах половины свиных голов, разрубленные сверху вниз, так что видны зубы, позвонки и мозг. Голые кидаются к сцене, начинается потасовка. Барабаны лупят все громче. Отобрав у эльфов флейты и колокольчики, голые заводят свою музыку. На авансцену выскакивает кто-то в черном, некий белокурый демон. Выхватывает у Барда микрофон:
– Нужен стих!
Демон оказывается Микки Бессиком.
– Заг грядет! Нужен стих!
Микки начинает нараспев:
В пляс, зикотики! Славьте Кота!
Сабантуй в зиккурате – вот красота!
Славься, Кот золотой в шляпе крутой,
Гладкой да кровушкой налитой!
Что это значит и в чем тут суть?
Чему учили, все позабудь!
Книжки – в костер, трактаты – в труху.
Взгрустнул, сердяга? Нюхни порошку!
Плеяды и плюшки, Гог и Магог.
Утратил искру? Пошарь между ног!
Славься, Кот золотой в шляпе крутой,
Гладкой да кровушкой налитой!
Козел и циркуль, скрипка и кот —
Бредопáд и абсурдоворóт!
Амбисфена о двух головах —
Такая змеюка, что просто ах!
Orthoptera! Helicoptera!
ШИШЕЛ-МЫШЕЛ!
ШИШЕЛ-МЫШЕЛ!
ШИШЕЛ-МЫШЕЛ!
Крути хоровод супротив часовой,
Верти головой, тряси булавой!
Так и сяк, в лад и впросак,
Скок-перескок, шмяк-перешмяк!
Чушь, ахинея, белиберда!
Ерундисты и ёрники, все сюда!
Вселенский скуб – пляши, кто не глуп,
Перцу подсыпь в галактический суп!
Слава яйцам, позор штанам!
Пляши! В зиккурате явится нам
Кот золотой в шляпе крутой,
Гладкой да кровушкой налитой!
Зрители, смеясь, подхватывают. Сквозь толпу, красивый и строгий, шагает Пол – Заг в белых атласных брюках и пестрой куртке шута. Взошел на сцену. За ним – «Зикотики» и прочие, все в белом атласе, в руках детские ванночки, розовые пластмассовые ванночки, в которых плещется какая-то темная жидкость.
Ричмонд Блай, в солнечной маске и белой хламиде, решительно выступает навстречу Загу, но запинается о микрофонный шнур и, едва устояв, произносит:
– Прошу прощения, но у нас серьезный ритуал…
– Знаю. Хеппенинг. Хиппининг. Яппенинг, тыппенинг, мыппенинг! Счастливый миг! Отдайся непредвиденному. Объявляю тебя почетным Зигги-Зикотиком!
Заг взмахом руки подзывает паству. На сцене становится тесно от свиных голов и горящих монахов, от поющих и пляшущих людей.