За окном тишина. Вдали раздается рокот автомобиля, звук нарастает, переходит в рычание и обрывается возле двери. Билл надеется, что Уинифред отопрет, но, оказывается, она ушла. Снова звонок, и он идет отпирать сам.
Он сразу узнает своего зятя Найджела Ривера. Это здоровяк в алой тенниске, брюках из плотной диагонали и твидовой куртке. Найджел видит перед собой старого гнома с кустистыми, рыжими впроседь волосами и острыми бледно-васильковыми глазами.
– Я хочу поговорить с Фредерикой.
– В таком случае вы обратились не по адресу. Ее здесь нет.
– А по-моему, она здесь. Я решил приехать сразу, без звонка, а то по телефону вы сказали бы, что ее нет, или она не захотела бы подойти. Мне надо с ней поговорить.
– Молодой человек, вы напридумывали то, чего нет. Я даже не знал, что она от вас ушла, пока вы не сказали. Если она рассудила так поступить, то жаль, что не приехала ко мне.
– Я вам не верю! – объявляет Найджел. Билл мысленно отмечает, что он «не в себе». – Войду сейчас и посмотрю. Она должна со мной поговорить. И потом, мне нужен Лео.
– Ничем не могу помочь, – отвечает Билл. – А и мог бы, не стал бы. Что за жизнь вы ей устроили!
– Очень удобную жизнь я ей устроил, – огрызается Найджел. – Пропустите, будьте любезны. Пойду поищу жену и сына.
– Я не имею привычки лгать, – говорит Билл. – Их здесь нет.
Он пытается закрыть дверь. Найджел меняется в лице. Он толкает дверь с такой силой, что она ударяет Билла в лицо, он отлетает и ударяется затылком о шершавую стену. Хлещет кровь, оглушенный Билл падает на колени перед Найджелом, а тот, обхватив его, лихорадочно лепечет сумбурные извинения и с дрожью ощупывает рану. Почти что в обнимку они ковыляют в кухню, и Найджел с удивительной расторопностью хватает чистое посудное полотенце и, смочив, обтирает рану тестя.
– Ищите на здоровье, – дрожащим, но пронзительным голосом предлагает Билл. – Где они тут? Есть следы? Раз уж ворвались, обыщите весь дом. Здесь вам их не найти.
Найджел и правда осматривает – даже как будто обнюхивает – кухню в поисках пропажи. Потом вылетает из кухни, и сверху доносится грохот: Найджел распахивает двери, обыскивает, как ему было предложено. Кровь заливает Биллу глаза. Найджел возвращается, в руках у него пышное зеленое платье Фредерики.
– Это ее.
– Ее. Оно у нас с тех пор, как она вышла замуж. Старье. Там такого полный гардероб. Может, вы ее в этом платье видели.
– Я его забираю.
– Сделайте одолжение. Вряд ли она захочет снова его надеть.
– Я вас поранил, извините.
– Когда дело сделано, извиняться легко, – отвечает Билл и осекается. Сколько раз так отвечали ему! Он пристально смотрит на зятя и вытирает кровь со лба грязным носовым платком.
– Не надо… Возьмите мой… Он чистый, – предлагает Найджел.
Он подсаживается за стол поближе к тестю.
– Она сбежала ночью. И Лео с собой взяла. Я с ней обошелся не очень-то любезно. Надо переменить тон. Я, пожалуй, перегнул палку – вы же знаете, как бывает, – добавляет он, сообразив, что тесть и правда знает – теперь по собственному опыту.
Билл не отвечает. Сосредоточенно промокает лоб платком Найджела.
– Я не сомневался, что она здесь. Другие женщины всегда так. Чуть что – сразу к матери. Я еще подождал, а то было совсем взбесился, надо было собраться с мыслями. Все обдумал…
– Фредерике «другие женщины» не указ.
– Где искать ее дружков, ума не приложу. Найду – убью. Всех до одного.
– За это она спасибо не скажет.
– Я же ее люблю. Люблю, она знает. И как она могла забрать Лео? У него было всё. Жил не тужил. Он там совсем запутается, совсем скиснет. Ребенку дом нужен, привычный порядок. Мой дом – вот где ему место! Ну как так можно: среди ночи увести у меня сына? Не предупредить, не поговорить, записки не оставить, не…
– С вами поговоришь, – ворчит Билл.
Найджел обжигает его взглядом:
– Я поеду. – Вид у него беспокойный. – Вы как? Может, посидеть с вами, пока кто-нибудь не придет? Голова не кружится?
– Нет, – отвечает Билл, хотя голова и правда кружится. – Если уедете, буду признателен. И пожалуйста, поскорее.
– Вы мне сообщите, если узнаете… все ли у них в порядке, не нужно ли денег или еще что-нибудь?
– Я поступлю так, как захочет Фредерика, – объявляет Билл. – Надеюсь, вы сами понимаете.
Возвращаясь к обеду, Маркус видит у дома зеленый «астон-мартин», на заднем сиденье кто-то раскладывает пышное зеленое платье, словно усаживает лишившуюся чувств женщину. Автомобиль ловко выруливает на дорогу и что-то уж слишком поспешно мчится прочь из города.
Наконец наступает 15 октября, день выборов. Фредерика и Томас Пул наблюдают оглашение результатов по телевизору, с ними Хью, Алан, у которого телевизора нет, и Александр, который после появления Фредерики и Лео зачастил к Пулу. Пул, человек книжной культуры, обзавелся телевизором не по зову души: он косится на него как на пустую блажь и с пуританской щепетильностью считает, что телевидение ничего не дает ни уму ни сердцу. Уговорили дети: они твердили, что, если в школе не смогут болтать со всеми про «Бэтмена» и «Хит-парад алле!»[84], на них будут пальцами показывать. Тони Уотсон в Хайтоне следит за подсчетом голосов, поданных за Вильсона, пишет серьезную аналитическую статью о влиянии телевидения на выборы и приходит в неистовый восторг от умения Вильсона приноравливать свои появления на телеэкране, внешность, идеи к тому, что узнает из опросов общественного мнения. Лейбористы и тори идут ноздря в ноздрю – только завтра вечером окончательно выяснится, что Лейбористская партия фактически победила: получила в парламенте на пять мест больше. Друзья уплетают чили кон карне, хлещут красное вино. Фредерика нет-нет да и задумывается – но ни с кем не делится – об Оливии, Розалинде и Пиппи Маммотт: как-то они сейчас, затаив дыхание, следят за колебанием чаш весов, от которых зависит судьба «наших». Они – враги, ставшее посмешищем правительство консерваторов так или иначе в ответе за многое: нравственный кризис верхов, неудачи, саморекламные выходки Кристин Килер и Мэнди Райс-Дэвис[85], зияющую пропасть между богатыми и бедными, и ложь, и унижения. Когда Фредерика видит, как Вильсон, неожиданно появившийся в переполненном зале, исступленно машет толпе, он ей уже почти нравится. Число голосовавших за него утроилось. Он целует жену перед камерой. За его спиной маячит радостное лицо Оуэна Уильямса.
– Он хотел на мне жениться, – сообщает Фредерика. – Интересно, что получилось бы, если бы я…
– Я так думаю, что-нибудь жуткое, – невозмутимо отвечает Алан. – Его подруга жизни – политика. Тебе бы досталась роль хозяйки на светских приемах, ты бы все на свете прокляла.
– Это все Кембридж, – с несвойственной ему язвительностью замечает Хью. – Там считалось, что кого-нибудь прямо необходимо заарканить. Сколько из-за этого несчастных – по собственному недомыслию несчастных. Женщин было наперечет, и что мы все тогда понимали?
Фредерику коробит. Вильсон смотрит в камеру с маниакально лучезарной улыбкой. В эту минуту его победа еще не окончательна.
– Как бы он не раскассировал мою комиссию, если выиграет, – тревожится Александр. – Я уже начал было думать, что от наших трудов есть польза. Мы, так сказать, сработались. Коллектив. Мне работать интересно, хочется продолжать. Всю следующую неделю объезжаем начальные школы. Этакие выходцы из Бробдингнега[86]. Узнаю новое.
Ни у кого соображений по этому поводу нет. Расходятся под утро, под хмельком и под впечатлением от выборов. Томас и Фредерика провожают гостей до дверей, словно супружеская пара. Томас одной рукой обнимет Фредерику за плечи. Она не сопротивляется, но и не прижимается к нему.
– Как по-твоему, Хью Роуз в тебя влюблен? – спрашивает Томас.
– Нет, – отвечает Фредерика. – Когда-то, кажется, был, но он ведь сам говорит, что тогда все друг в друга влюблялись, особенно женщины. Мы себя считали какими-то незаурядными, а оказалось, нас просто было мало.
– А ты его любила?
– Нет-нет, я любила Рафаэля Фабера. Или его придуманный образ. Такой, знаешь, недостижимый, запретный, учитель, аскет. Чувств было через край, но до дела не дошло. Теперь это далеко-далеко.
– Изменилась ты, – произносит Томас Пул.
Он задумывается, потом привлекает Фредерику к себе и с нежностью целует в макушку. Отпускает.
– Спокойной ночи.
– И тебе. Завтра проснемся, а страна стала горнилом технической революции. Или не стала.
Стала.
На ступеньках Училища изобразительных искусств и ремесел имени Сэмюэла Палмера Фредерике приходит на ум слово «портал»: странное, ощетинившееся, как всякое слово, когда оно, обособившись, отстаивает свою самость. Вход в училище и правда украшен внушительным порталом – ему отведен целый абзац в певзнеровском путеводителе[87] по лондонской архитектуре. Длинное здание училища занимает целую сторону площади Люси-сквер рядом с Куин-сквер за Расселл-сквер и Саутгемптон-роу. По сторонам ведущей к порталу широкой лестницы с приземистыми ступеньками на стене укреплены два барельефа работы Эрика Гилла[88], сам портал – заглубленная каменная арка, где по бокам стоят фигуры Адама и Евы в человеческий рост, также работы Гилла, они держат в руках по яблоку и улыбаются так, словно грехопадение – пустячок без существенных последствий. Свод портала образован сомкнутыми рядами летящих фигур, но кто они такие – ангелы, джинны или феи, – разобрать затруднительно. Ручки на массивных темных дверях – литые медные изображения сфинкса и сирены, медные груди на обеих ручках от частных прикосновений надраены до блеска.
– Портал… – говорит Фредерика Алану Мелвиллу. – Вот уж портал так портал. Чудное слово – «портал».