банальные вельветовые брюки и джемпер, так что с этим не ко мне. Позвать вам каноника Холли? Будете говорить с ним о Ницше и смерти Бога?
– О подобных материях куда приятнее говорить с тем, кто о них и слышать не хочет: тут прозелитствующему пророку нужна и сноровка, и способность сломить сопротивление. А беседовать с вашим каноником все равно что проповедовать уже обращенному: скучно узоры разводить, никакого кайфа.
На спиральной лестнице раздается шум. Кто-то уверенной, твердой, стремительной поступью спускается в подземную часовню. Джинни Гринхилл вскакивает и, словно обороняясь, выставляет перед собой вязальные спицы.
Голос – низкий, гулкий, аристократический:
– Кто тут Дэниел Ортон? Мне сказали, он здесь.
– Он занят. И вообще мы тут клиентов не принимаем, наверху есть гостиная, там можно чая попить.
– Да не клиент я, вот бестолочь. Он мне нужен по срочному делу. Личному.
– Ну, не знаю…
– Там какой-то крик, – доносится из трубки тремоло Железного. – Вам не до меня. Что ж, забьюсь в щель и буду, бедолага, зализывать раны. Представляете, как я зализываю раны, друг мой поневоле? Кровь на кончике языка, представляете?
– Будить чужое воображение тем, что его не будит, последнее дело, – отвечает Дэниел.
– Ага, задело, по голосу слышу. Какой же вы христианин, если вас не возбуждают потоки крови, вкус крови, мой друг поневоле?
– Это он Дэниел Ортон?
– Видите – он разговаривает.
– Мистер Ортон, можно вас на два слова?
– Как интересно! – восклицает Железный.
Дэниел вешает трубку. Оборачивается и рассматривает посетителя. Смуглый, крепкого сложения, одного с Дэниелом роста, пиджак, шелковый галстук, синеватая бородка. Тяжелые брови, тяжелый взгляд.
– Чем могу?
– Вы, по-моему, прячете от меня мою жену. Я ее разыскиваю, и, кажется, скрываете ее вы. Я хочу вернуть ее домой.
– Мы не нарушаем конфиденциальности клиентов…
– Вы меня не знаете. Мы с вами родственники, не кровное родство, но все-таки. Я Найджел Ривер. Моя жена – Фредерика. Мы с вами не встречались, но я про вас слышал. Вы ведь были мужем ее сестры, покойной. Мне кажется, Фредерика отправилась к вам. Два месяца ее ищу, я и вас с трудом отыскал. Я все передумал, – конечно, она у вас. Вы ей писали, я читал это письмо. Я ни вам, ни ей зла не желаю, я только хочу, чтобы она вернулась. И сын должен быть при мне. Вся его жизнь – на моих глазах. Прошу вас, скажите, где она. Я не делаю ей зла, я хочу, чтобы она вернулась.
– Не знаю я, где она. Я даже не знал, что она ушла.
– Не верю. Должны знать.
– Не знаю, – повторяет Дэниел и опрометчиво добавляет: – И кажется, хорошо, что не знаю.
Найджел Ривер отшатывается и бьет его в лицо. Дэниел, едва устояв на ногах, поднимает руку, защищаясь от нового удара. Джинни Гринхилл нажимает кнопку сигнала тревоги, наверху, в здании церкви раздается громкий сердитый звон. Клиенты часто нападают на сотрудников, но, как обнаружилось, и звона бывает достаточно, чтобы их утихомирить. Местные полицейские знают: сигнал тревоги означает, что надо просто зайти и убедиться, что все в порядке. Но на этот раз звон приводит нападающего в бешенство. Найджел снова набрасывается на Дэниела и наносит удар в ухо. Слышно, как трещит подкладка его дорогого пиджака. На миг Дэниелу вспоминается Железный: вот кто порадовался бы хрусту костей, потоку липкой алой крови. Дэниел старается быть в своем роде пацифистом, но спускать тому, кто причиняет боль другим, нельзя. Он подступает к свояку и хватает его за узел галстука:
– Слушайте, вы. Я врать не привык. Сказал: «Не знаю» – значит не знаю. Чем скорее вы это поймете, тем лучше.
Его так и подмывает причинить боль Найджелу. Из расквашенного носа на красивую сорочку Найджела капает кровь. Найджел задумывается. Потом с размаху отвечает затрещиной по другому уху. Это все, на что он сейчас способен, догадывается Дэниел. Это от безысходности. Нервы на пределе. Звонок все надрывается. На верху лестницы появляется полицейский. Дэниел, слегка запыхавшийся, успокаивает его: ничего страшного, спасибо, это недоразумение.
– Вам виднее, мистер Ортон, – отвечает полицейский.
– Чистое недоразумение, – заверяет Дэниел.
Найджел и Дэниел испепеляют друг друга взглядами. Найджел делает шаг к примирению:
– Я знаю про вашу жену. Знаю, как вы переживали. А моя ушла и сына забрала. Хочу вернуть…
Дэниел видит перед собой мертвое лицо – врасплох, неожиданно. Сознание заволакивает багровое марево. Он подскакивает к Найджелу и бьет его в зубы. Снова брызжет и капает кровь.
– Фу, черт, – хрипит Найджел. – Я не то хотел сказать. Какая-то чепуха получается. Может, сядем?
– Если вы настаиваете…
– Я же извинился. Я понимаю: ляпнул, не подумав… Я хотел… я хотел, чтобы… ну вы понимаете… а вышло только хуже. Послушайте: это же я Фредерику утешал. Обнял ее, она плакала… Не бейте, я только хочу сказать, вы и я… мы друг друга и не знаем, и знаем… Я понимаю: это личное… Она у меня плакала на руках, Фредерика. Я хочу, чтобы она вернулась…
Клонит к тому, что женился на Фредерике из-за Стефани, шепчет багровое сознание. Дэниел сидит, уставившись в пол. Хмурится. Хмурится и Найджел. Джинни Гринхилл мимоходом подмечает: чем-то смуглые брюнеты похожи на черных быков.
– Хочу поправить дело, а получается только хуже, – вздыхает Найджел. – Возьмите мой платок. У меня есть еще. Чистый.
Дэниел вытирает кровь.
– Ну ладно. Верю: вы не знаете, где она. Но куда она подалась? Мне бы надо разыскать этих гадов на «лендровере», ее дружков, но я не помню, как их зовут, гадов этих. Хотел, чтобы они убрались из моего дома, и они убрались. А теперь ищи-свищи. С чего начать, ума не приложу. Мне бы вернуть моего мальчугана. Мой сын, моя кровь. Я его люблю. Что тут особенного: отец любит сына, отец должен быть рядом с сыном – а сын с отцом. Ведь так?
Дэниел сидит, понурившись. Его сын в Йоркшире. А сын Найджела у Фредерики, материнским чувствам которой Дэниел – даже Дэниел – по здравом размышлении не доверяет. Кое-что в ней всегда ему не нравилось. В глубине души ему было неприятно, что она так убивалась по Стефани. Стефани принадлежит ему. Принадлежала.
– Каждый день жду, что она даст о себе знать, – продолжает Найджел. Но нет как нет.
– Я порасспрашиваю. Не обещаю, что найду, – я тоже не знаю, с чего начать. Найду – передам. Чтобы она с вами связалась. А там пусть решает сама.
– Я и в Йоркшир ездил. Разбил старику голову дверью. Не нарочно. Психанул. Так получилось.
Дэниел смеется.
– Что тут смешного?
– Это он всегда так. Выкинет что-нибудь и – «Так получилось». Очень вам советую: постарайтесь вернуть ее по-доброму.
– Я ее люблю.
– Люблю… – повторяет Дэниел.
Род его занятий таков, что это слово внушает ужас.
– По вашей милости я теперь профессионально непригоден, – жалуется он Найджелу, когда они поднимаются по лестнице. – Оба уха пострадали. Слышу только звон, треск, шумы какие-то. А моя работа – слушать.
– Вот ведь работенка. Мучаетесь, наверно. Люди плачутся, а помочь нечем.
– Да, бывает. Бывает и нелегко.
– Да, среднему классу трудновато, – говорит Найджел, выбравшись из часовни и протягивая Дэниелу визитную карточку. – Если что-нибудь о ней услышите…
– Я же сказал: вы меня слуха лишили.
Они расходятся.
– Наш великий Прожектер, – поведал полковник Грим своему почти закадычному другу Турдусу Кантору, – вознамерился устремить свои попечения на молодую поросль нашу, на детей, чей милый лепет оживляет пространство наших сумрачных коридоров и приятным образом отвлекает от размышлений.
– Сам он детей не имеет, – заметил Турдус Кантор. – О его отцовстве ни он, ни кто другой не объявлял.
– Разве это помешает человеку увлеченному высказываться на сей счет? Притом, друг мой Турдус, прими в рассуждение, что все мы когда-то были детьми и об этом возрасте имеем достаточное понятие.
– И то, что мы предлагаем другим, черпаем мы из собственных страхов и упований того далекого времени. Таков уж род человеческий.
– Однако Кюльвер, помогай ему Бог, задался целью создать человечество иного рода – нового рода детей, а там и взрослых.
– Может, что доброе у него и получится. Все его любят, и мужчины и женщины. Готовы слушать часами. Ни тебя, ни меня так слушать не станут. И слушаться.
– В былое, невозвратное время меня слушались.
– Однако, любезный Грим, недоброе старое время и правда уже не вернется.
– И если обещанное благоденствие долго не наступает, обещавший его навлекает на себя общий гнев.
– Если он прежде наставит людей на ум, его поймут.
– Известны тебе такие примеры?
– Нет, однако есть у нас такая приятная слабость – льститься надеждой. Но поспешим узнать, каким манером собирается наш Прожектер приобщать грудных младенцев к свободе.
Театр Языков наполнился желающими послушать, что будет говорить Кюльвер касательно воспитания детей. Сами дети, коих в Башне было душ пятьдесят или шестьдесят, при этой речи не присутствовали, ибо некоторые дамы по доброй воле взяли на себя труд учить их кое-чему из того, что было в обычае при прежнем порядке, сиречь читать, писать, считать, говорить на разных языках, живых и мертвых, шить простые и затейливые вещицы, рисовать, петь, танцевать, играть на флейте, скрипке, тамбурине, глокеншпиле[113], выделывать из бумаги цветы, выпекать пирожки, наблюдать немудрящих тварей, таких как пауки, тараканы, мухи, мыши, ящерицы, земляные черви, а также следить, как прорастают бобы и горчичные зерна. Должно признать, что занятия эти проводились когда и как попало, зато при этом не было слышно детских криков и детишки имели случай удовлетворить свою неуемную и ненасытную любознательность, а их жажда деятельности получала, как считалось, полезное и невинное употребление. Было, однако ж, известно, что Кюльвер имеет предложить для их занятий долгими днями нечто более разумное, более глубокое, более побуждающее к пытливости. Кто не помнит, какими длинными, длинными кажутся дни в детстве, – говорил Кюльвер, – как медленно, медленно протекают минуты, как дни и часы, словно плотный шуршащий бархат, обвисают тяжелыми складками, до следующего месяца – как до дальних планет, как до звезд в черной бездне, и рассыпана темная пыль меж настоящим и настающим – если что-то вообще настанет.