– Отчего улитки заключают в себе дух жизни? – спросил он старую Греву, склоняясь к ней в сумерках и погружаясь в запах нечистого платья и жеваного яблока.
– Сказывают люди, что они посредствуют между нами и теми, кто спит под землей. Непрестанно плачут они по усопшим, и блестящий след их – пролитые слезы, ходят же они на чреве своем, подобно Тому, кто навлек на себя кару в райском Саду, но они не злые, они странствователи на пути между этим миром и миром иным. Которые пожирнее, обитают на кладбищах – их мы не трогаем, только скверные мальчишки их тайком собирают. Живут они на фенхеле, растении мертвых, и на вкус им отдают, если потушить или изжарить. Они суть твари ночные: пролагают при свете звезд лунную дорожку, но и солнце им не чужое, ибо зимою, когда уходит оно на покой, они забираются в свои завитые скорлупки и закрываются роговыми ставенками. Когда же снова выходит солнце, стряхивают они мертвый сон и выползают, озябшие, на пригрев. Они посредствуют, дружок, посредствуют между землею и небом, между огнем и водой, могут являть собой и короля и королеву, чада же их подобны стеклянному бисеру. И когда мы высосем их из раковин, то употребляем их безжизненные убежища как светильники, ибо они обитают во тьме и вылезают на свет; при жизни они – серебристый свет своих слезных следов, по смерти – язычки жаркого пламени; они суть ни рыба ни мясо и обладают волшебной силой, как и все, что колеблется на распутье, ибо естество его не устоялось.
– В нынешнем году учиним в Башне и мы карнавал, – решил Кюльвер. – Сделаем себе нарядные платья и диковинные маски, справим обряд во сретенье нового Солнца – приветствие новому солнцу у нас к крови, – и будет у нас и Бабу, и Жена, Облеченная в Солнце[143]. И пошлю я людей собрать улиток, а ты, старуха, наставишь наших кухарок, как приготовить Великий Пирог.
– Даром, что ли, сучу я нить из багряной и белой шерсти для твоего одеяния? – сказала старуха.
– Да как ты прознала, что я сам буду Женой, Облеченной в Солнце?
– Да уж прознала, – ответствовала старуха, тряся головой: от болезни, от злорадства ли, от горя – не разобрать. – Я и то знаю, что, если ты будешь и дальше поигрывать моим веретеном, уколешь палец.
– Пустое, – сказал Кюльвер, крутя в руках веретено и спутывая нить. – Я любопытен знать, как устроено все, что ни есть на свете.
И тут, как пророчила старуха, уколол он палец веретеном.
И старуха взяла его кровоточащий палец в рот, и обхватили его плоть старые, бурые, сморщенные губы, и язык ее ласкал его грубую кожу и усладительно слизывал кровь его. И когда смешалась она с жидкой слюной и яблочным соком, вспомнилось ему все: как он тыкался носом в ее теплую, пухлую грудь, как духовито пахло ее молоко, как кулачками месил он ее телеса, словно сдобное тесто, как просунулся между ног горячий свивальник. И потекли по щекам его слезы: оттого, что невозвратен бег времени, что дряхлеет плоть, убывает кровь, что человек в единственности своей томится в узилище из собственной кожи, а время вытягивает мозг из костей его.
– Дивлюсь я, что в платьях или одеяниях, которые шьются к грядущему карнавалу, первенствует багрянец, – сказал полковник Грим. – Имя нашего почтенного вождя знаменует нечто вечнозеленое[144], а на уме у него цвет крови и пламени.
– Кому бы дивиться, только не тебе, – отвечал Турдус Кантор. – Солдаты всегда любили щеголять в ярких мундирах – ты, верно, и сам носил багровый мундир и багровый плащ с золочеными пуговицами.
– Я слыхал, будто мундиры делают красными, чтобы при ранении кровь была незаметна, – сказал полковник Грим. – Но этому я особо веры не даю, ибо панталоны у нас белы как снег, а есть и такие, кто носит мундиры зеленые, как остролист, и черные, чтобы ночью таиться во мраке. Нет, мы одевались в красное, чтобы устрашить врагов своею свирепостью, а медь на нашей одежде слепила, как жаркое солнце. Как любили мы наши мундиры и как холили то, что под ними!
– И у судей багровые мантии, – припомнил Турдус Кантор, – и кардиналы присвоили этот пышный цвет.
– И блудница вавилонская, – добавил Турдус Кантор. – Жена, облеченная в багряницу на звере багряном, поглотителе звезд[145].
– «Если будут грехи ваши, как багряное, – убелятся они кровью агнца»[146], – чье руно тоже бело от очистительной крови. Презанятное животное!
– Тот, что в мундире, и тот, что в мантии, – а они суть одно – не люди: они знаки, должности, ходячие понятия, – молвил Турдус Кантор. – Это платья движутся и говорят за них. А кто под одеждами – как знать, кто там и каковы дела его.
Захваченный новым замыслом, Кюльвер созвал ближайших единомышленников и умолял их соучаствовать в будущем Действе, или Обряде, в честь Нового Года, когда наступит самый короткий день. Полковник Грим пусть будет sage femme Нового Года, сиречь Знахарка, сиречь Повитуха его, он наденет особую золоченую маску и большой чепец. Турдусу Кантору надлежит стать Новому Году Крестной Матерью и нарядиться старой каргой в черной маске и белом курчавом парике. Крестным Отцом же будет госпожа Розария, и зваться они будут Логос и Ананке[147], рождение совершится под их сладостное пение.
– Куда уж мне распевать сладостные песни, – возразил Турдус Кантор. – Голос мой надселся от старости.
– Тогда ты будешь играть на сиринге[148], – молвил Кюльвер. – А еще будут у нас гонги, и кимвалы, и звонкие колокольцы, и цитры, и флейты.
– Что ж полагаешь ты всем этим произвести? – спросил Турдус Кантор.
И Кюльвер поведал ему, что полагает привести струение крови людской в лад с вращением Земли и возжечь в сердцах новое Солнце. И пожелал Кюльвер, чтобы Самсон Ориген соучаствовал в этом обряде в образе Пифии в двойной маске, глядящей вперед и вспять. И отвечал Самсон Ориген, что лицедействовать он не согласен: не желает он иметь в этом соучастие, не станет ни петь, ни плясать, ни говорить, ни кривляться в пантомиме.
– Я буду наблюдать, – сказал он и прибавил: – Как скоро есть кому наблюдать, затея эта – искусство, и она, не в пример религии, разумна и ужасна.
– Не желаю я, чтобы ты наблюдал, – сказал Кюльвер.
Взгляды их скрестились.
– Как ты можешь желать, чтобы я поступал вопреки собственной воле? – спросил Самсон Ориген. – Я хочу наблюдать, нет для меня ничего приятнее наблюдения. Ты же знаешь, Кюльвер, я верю в непричастность, в силу отложившегося ото всех разума. Что же до плясок в честь нового Солнца, их я видал у кребов: никакой красоты, ничего достойного подражания.
– Расскажи, как они пляшут, – велел Кюльвер, и глаза его загорелись.
И Самсон Ориген ровным голосом, в безыскусных и точных выражениях, попивая горячее вино с корицей, пустился рассказывать трем своим сотоварищам о празднествах, которые устраивают кребы при смене года: как зажигают они преогромные костры, как связывают пленных, как варят питье из забродившего молока, скисшего ячменного солода и поросячьей крови, как женщины бьют в барабаны и завывают, пряча взоры, как ревут большие рога и разносятся звуки бубнов, кимвалов, гонгов, кастаньет, погремушек из бычьего пузыря, как пляшут они, выстроившись в затылок друг другу, змеясь длинной цепочкой, в лад притопывают плоскостопыми лапами, в лад поигрывают маслянистыми ягодицами, все быстрее, быстрее; как в круг, посредине коего пылает костер, затаскивают животных, и все неторопливо разрывают их живьем на куски: раздирают круп за крупом, отдирают ребро за ребром, выдирают кишку за кишкой, пока не оденутся в кровавые шкуры и не увенчаются окровавленными рогами или головами волка или рыси, медвежонка или лани, онагра или мангуста. А костер разгорается ярче и ярче, и брызжет жир от жарящейся дичи – но вот приводят пленных, и они разделяют участь животных: их разрывают и поджаривают. Рассказал он и об избрании Короля На Час: как кребы при свете костра носят его, восседающего на деревянном престоле, на своих смуглых плечах, коронуют алмазным венцом, угощают вином и медом, одевают в багровые и золотые шелка, лобызают руки и ноги, всячески раболепствуют. Когда же из-за черных холмов на краю равнины покажется солнце, короля этого бьют плетьми, поджаривают, разрывают в клочья и пожирают. Самсон Ориген бесстрастно рассказывал, расставляя события по важности и видя перед собой горящие, влажные глаза Кюльвера, старческие, гноящиеся глаза Турдуса Кантора. Только глаза полковника Грима были так же сухи, как у него, а жилки на шее и на висках бились все так же ровно.
– А есть ли у кребов бог, во имя которого они поджаривают и пожирают этих бедняг? – спросил Кюльвер.
– Бог у них есть, – отвечал Самсон Ориген, – но произносить его имя не смеют под страхом смерти, и оно мне неведомо. Однако ж у масок, под коими он скрывается, имен превеликое множество: и конь вороной, и огонь палящий, и червь-великан, и белый козленок, и в разное время кребы пляшут в честь их, нарядившись сообразно случаю.
– И ты это видел своими глазами? – спросил Кюльвер.
– Довелось, – отвечал Самсон Ориген. – Но, наблюдая, я старался побороть страх и душевное волнение.
– А видел ли ты лицо Короля На День? Не выражало ли оно страх?
– По лицу его гуляла отсутствующая улыбка, но было то следствие смертельного страха или его опоили каким-то зельем, я не разобрал.
– Может быть, он ликовал, оттого что причастен тайне…
– Не думаю. Хочешь тешиться этой мыслью – тешься. Но я так не думаю.
…Пение и пирование, забавы и пляски делались все живее, все кипучее, все бравурнее. Вереницы пляшущих тянулись по лестницам, по коридорам, извивались, словно угри из человеческих тел – но не совсем человеческих: тут отплясывали кабаны и медведи, рогатые козлища и глупые овцы, лукавые кошки и хитрые лисы, хищные волки и вороны в капюшонах, мелькали потные человечьи ноги, там и тут мотались хвосты, на иных одеяние было скудное, на иных его вовсе не было. На женщинах были гульфики с засунутой в них тыквой-горлянкой, на мужчинах – шуршащие юбки и лифы, набитые яблоками. И по всему замку бестрепетным светом горели улиточьи лампады.