Вот только у ребенка для этого вся жизнь впереди. А было ли время у Звягинцева и его учеников?
Небольшие передышки в напряженном творческом процессе не только не снижают производительность труда, но, наоборот, очень даже ей способствуют. Поэтому, когда профессор остановил в привычном месте «москвич» и стал пристегивать антикварные крепления лыж, его совесть была кристально чиста. Более того. Вместо тягостных воспоминаний о том, как он когда-то ходил здесь сначала с женой, а потом с дочерью (правду молвить, Лев Поликарпович очень боялся этих воспоминаний…), У него необъяснимо повысилось настроение. Возможно, еще и оттого, что на лыжах, как выяснилось, больная нога мешала ему гораздо меньше обычного. До такой степени, что он даже выбрал гладкое место и попробовал пройтись «коньковым ходом», и — надо же! — у него получилось. Кнопик едва за ним поспевал. Профессор с силой отталкивался палками, втягивал вкусный морозный воздух и думать не думал про «Изокет»[26], в общем-то давно уже неотлучно поселившийся в кармане. Лев Поликарпович чувствовал себя молодым, а к концу первого километра даже накатила этакая веселая и злая уверенность: все у нас получится, всех мы победим, все будет хорошо…
Очень скоро он едва не оказался за это наказан.
Наметив себе напоследок спуститься во-о-он по тому отлогому склону, Звягинцев все-таки остановился передохнуть возле кудрявых и совершенно новогодних от мороза кустов. В пышном инее краснели продолговатые ягоды. Лев Поликарпович присмотрелся к ним, и ему стало совестно и смешно. Ну в самом деле. Он тянулся к четвертому измерению, собирался содеять в науке фундаментальный прорыв… а сам понятия не имел, как назывались элементарные травки и кустики. Вот, спрашивается, что это такое: боярышник, барбарис или вовсе волчья ягода какая-нибудь? И серо-зеленоватую птичку, очень по-деловому клевавшую эти ягоды, Лев Поликарпович по имени не готов был назвать…
Стыдобища, да и только. Непростительный отрыв от корней.
Кнопик, заиндевевший не меньше кустов, уселся на лыжню передохнуть. Глаза песика смешливо поблескивали из-под кустистых бровей.
«Нет, — постановил себе Лев Поликарпович, — вот как только все отгремит, тут я сразу…»
Додумать мысль о пристальном изучении ботанических и орнитологических определителей он не успел.
— Вперед, вперед! — долетело издалека.
Звягинцев вскинул глаза. На склоне, по которому он как раз собирался неторопливо спуститься, появилась лыжница. Молодая, хрупкого сложения женщина, низко пригнувшись, стремительно мчалась на широко расставленных лыжах. И еще бы ей было не мчаться! Лев Поликарпович, смотревший против яркого солнца, решил было поначалу, что лыжницу буксировал снегоход. Потом он понял свою ошибку. Женщину увлекал вперед громадный ротвейлер в нарядной ездовой шлейке из голубой синтетической стропы. Могучий пес вспахивал снежную целину, точно разогнавшийся танк, и явно получал удовольствие от процесса. Лев Поликарпович немедленно вспомнил толстого и невоспитанного ротвейлера Боню, державшего в страхе собачью мелкоту с его улицы. Да. Вздумай хозяин вот так запрячь Боню, тот бы для начала как пить дать его укусил. После чего, все-таки вынужденный буксировать, неминуемо помер бы от непосильной нагрузки…
Между тем кобель заметил впереди ямку и, придержав темп, стал огибать ее по плавной дуге. Будь лыжница поопытней, она заложила бы красивый вираж… Увы! Рефлексы у нее явно были наработаны куда хуже, чем у питомца. Она беспомощно взмахнула руками — и полетела кувырком. Взвилась снежная туча. Пес немедленно развернулся и отправился проверять, все ли благополучно. Женщина, смеясь, вынырнула из сугроба и обняла лизавшего ее кобеля.
Глядя на нее, Лев Поликарпович невольно припомнил старую карикатуру. Два пожилых джентльмена сквозь садовую решетку наблюдают за игрой юных волейболисток. «Пойдемте, коллега, — в конце концов, говорит один мужчина другому. — Все равно никто не поверит, что мы ждем результата!»
А, кроме того, оставалось совершенно неясным, как отреагировал бы «ездовой танк», если бы заметил поблизости маленького Кнопика. Если руководствоваться привычками все того же Бони и — что немаловажно — сравнительными габаритами хозяйки и пса, прогноз напрашивался неутешительный.
— Пошли, дворянин, — сказал профессор вполголоса и начал переставлять лыжи шиворот-навыворот. — Сам подумай, а если бы мы туда вышли? Прямо под них? Нет уж, неприятностей мыс тобой искать не будем…
Могли он знать, что неприятности очень скоро сами отыщут его.
Лев Поликарпович уже взял курс назад к «москвичу» и пересекал широкое поле, где из-под снега там и сям островками торчали густые высокие камыши. Летом здесь было очень сыро, вплоть до участков открытой воды. Крепкий морозец, однако, успел достаточно надежно прихватить болотце, так что профессор, человек вообще-то весьма осторожный в быту, ни за себя, ни за Кнопика не боялся.
Ну и зря…
Впереди уже виден был арахисовый борт «москвича», когда из-за камышей появилась собака. Потом вторая, третья… На них стоило бы взглянуть авторам некоторых статей, у которых все бродячие псы — поголовно Белые Бимы Черные Уши, голодные, злополучные и жаждущие человеческой ласки. Отнюдь, отнюдь… Бродяги выглядели весьма упитанными и гладкими, а их зимним шубам позавидовали бы иные выставочные чемпионы. И, что важнее, в собачьих глазах не было и намека ни на пресловутую мировую скорбь, ни на столь же пресловутую страдальческую укоризну.
Зато наглости — хоть отбавляй.
Звягинцев, остановившийся, чтобы их пропустить, не сразу понял, что происходило, а когда понял — было уже поздно. Полная дюжина разнокалиберных (впрочем, самый мелкий все же был раза в два крупней его кобелька) четвероногих уголовников неторопливо обкладывала их с Кнопиком, причем явно не затем, чтобы взывать к человеческому участию и доброте. Какие там Белые Бимы!.. Во рту у профессора стремительно пересохло, а память услужливо прокрутила слышанные и читанные когда-то истории о сердобольных пенсионерках, которые подкармливали такие вот стаи, после чего бывали ими же разорваны. Правда, говорилось, будто несчастные тетки, скорее всего, сами спровоцировали собак…
— Так! — сказал Звягинцев твердо и строго, словно обращаясь к нерадивым студентам. — А ну-ка, пошли вон!
«Ага, щас». Мохнатые бандиты продолжали надвигаться, без большой спешки, но с молчаливой неотвратимостью. Кто был их мишенью — незадачливый лыжник или маленький песик у него под ногами? Кнопик, надо отдать ему должное, не бросился наутек, не покинул хозяина. Зря ли его предками были никого и ничего не боявшиеся терьеры! Он как мог ощетинился и зарычал. Подобных боевых песен в его исполнении профессор еще не слыхал. Дескать, погибаю, но не сдаюсь!
Запоздало сообразив, что вот-вот придется переходить к самым настоящим боевым действиям, Лев Поликарпович начал поднимать перед собой лыжную палку. Палка у него была бамбуковая, такая же древняя, как и лыжи. Оружие рейха, прости Господи. Интересно, надолго ли его хватит? На один удар? Или на два? И удастся ли вообще этот удар нанести?
«А вот прямо сейчас мы это и выясним…»
К полному и окончательному изумлению Звягинцева, одновременно с его движением стая заметно поскучнела, нахальное и вызывающее выражение морд прямо на глазах сменилось этаким «а мы что, а мы ничего, мы просто мимо бежали…». Постельное движение резко замедлилось, носы опустились к земле, где явно обнаружилась масса очень привлекательных запахов. Не подлежало никакому сомнению, что еще через минуту у собак появятся безотлагательные дела, причем подальше отсюда.
Сперва Лев Поликарпович готов был самонадеянно приписать неожиданную перемену в их настроении своему грозному «так!». Потом все же заметил, что взгляды, изредка бросаемые собаками в его сторону, были направлены не на него.
Стая косилась и робела при виде чего-то, находившегося у него за спиной.
Кнопик и Лев Поликарпович обернулись, кажется, разом… Зрелище, представшее их глазам, было весьма далеко от обыденности. На засыпанной снегом болотной кочке неподвижно стоял пес, по сравнению с которым бродяжки вмиг стали именно тем, чем и являлись в действительности, — подзаборными шавками. Громадный кобель даже не потрудился приподнять шерсть на загривке, чтобы выглядеть еще страшнее и больше, он в этом не нуждался. Он и так кому угодно мог устроить временный паралич, именуемый в народе кондратием. Пожалуй, Лев Поликарпович видывал и более рослых собак, например догов, но широченная грудь, перехваченная голубой шлейкой, делала кобеля чуть ли не квадратным, а челюстям позавидовал бы иной крокодил. В настоящий момент эти челюсти оставались сомкнуты, но взгляд был очень пристальный, висячие уши — настороженно приподняты, а косой солнечный свет вырисовывал под короткой гладкой шерсткой напряженные бугры мышц.
Его можно было ваять в граните и бронзе и устанавливать в парке на постамент. С надписью «Благородный заступник»…
Ротвейлер был явно нечистопородный, но — из тех метисов, имея которых не надо и породистых. Не подлежало сомнению, что стая, с которой собирались насмерть сражаться Лев Поликарпович и Кнопик, этому бойцу была бы, что называется, на один левый клык. Примерно как Ивану Скудину — какая-нибудь уличная шпана.
Вспомнив о супостатах, профессор торопливо повернулся обратно… Возле камышей было пусто. Четвероногие гопники слиняли, смылись, свинтили, некультурно выражаясь — сдристнули! «Счастливый путь…» Звягинцев снова посмотрел на неожиданного спасителя и только теперь заметил у него за спиной — вот уж воистину за спиной! — стоявшую на лыжах хозяйку.
Начиная приходить в себя, Лев Поликарпович опустил палку и открыл рот для прочувствованной благодарности, но девушка опередила его.
— Не бойтесь, вам ничто не грозит, мы очень культурные…
И профессор увидел, что неустрашимый Кнопик, виляя хвостом, уже направлялся знакомиться с великаном. Чем могло кончиться знакомство маленького «двор-терьера» с кобелем подобных размеров, Звягинцев слишком хорошо знал, но перехватывать или отзывать Кнопика было поздно. Собака Баскервилей величественно шагнула навстречу.