Иван Степанович позвонил около полуночи, извинился за позднее вторжение и сообщил, что везет Кратарангу, выписанного из больницы. Рита положила трубку и повернулась к Атахш:
— Ну, девочка, готовься! Хозяин твой едет.
Привыкшая к разумности суки, она все равно вздрагивала, вот как теперь, когда этот разум в очередной раз себя проявлял.
Атахш гибким движением взметнулась перед Ритой на «свечку», лизнула ее в нос и устремилась к входной двери. И там замерла, глядя на замочную скважину, только чуть подрагивал пушистый обрезок хвоста. Сообразив, что она кого-то встречает, Чейз слез с тюфяка и встал рядом: мало ли, не вздумается ли кому обижать беззащитное существо? Маленькая Атахш, эта хрупкая скромница, разве сумеет она как следует за себя постоять?..
Такими и увидел их Кратаранга, когда раздался звонок и Рита отперла дверь. В следующий миг Атахш с визгом бросилась ему на плечи, облизывая лицо. Чейз дернулся было к вошедшему, но узнал запах и остановился.
Следом за Кратарангой в квартиру вошли Скудин и Гринберг. Евгений Додикович был подобран экипажем «Ландкрюзера» по дороге: он как раз оттрубил смену и, конечно, не мог не репатриироваться в собственный джип, особенно если учесть, что машиной правила Виринея. Обласкав любимицу, Кратаранга повернулся к майору Грину и сказал тоном некоторого упрека:
— Да. Она хорошо ухожена и сыта. Но мне было бы спокойнее, если бы ты сразу сказал, что оставил ее у своей сестры.
«Что?.. — Рита тщетно пыталась понять, о чем говорит хайратский царевич. — У какой-какой сестры?.. Кого?.. Где?..»
Тут Джозеф, пожимавший Ивану Степановичу руку, обернулся, посмотрел на них и вдруг выдал:
— А вы, people[47], в самом деле точно с конкурса близнецов.
Рита почувствовала, что впадает в окончательный ступор, Гринберг же, радуясь очередному приколу, схватил ее за руку и потащил к зеркалу, мерцавшему по ту сторону вешалки. Зеркало было советским антиквариатом — без благородной патины, просто мутное, в желтых разводах некачественной амальгамы… Тем не менее хаханьки Евгения Додиковича вмиг прекратились, а Рита с оторопью поняла, что Кратаранга был прав. Они с Гринбергом были одного роста и одинакового сложения: он — обманчиво тщедушный, она — натурально субтильная. Из зеркальных глубин смотрели две идентичные физиономии. Одна принадлежала русской девушке с прямыми светлыми волосами, собранными в хвостик. Другая — классическому махрово-пархатому еврею. «Господи, что же это делается-то?..»
— Едут в нью-йоркской подземке негр и еврей, — с ухмылкой прокомментировал Джозеф. — И вдруг еврей замечает, что негр читает газету на идиш. Он подсаживается к нему и шепотом спрашивает: «Слушай, тебе таки мало, что ты негр?..»
— Бабушка! — жалобно воззвала Рита. Ее трясло и необъяснимо хотелось заплакать, нет, не оттого, что гипотетический родственник оказался не ко двору, просто в такой ситуации всякому станет не по себе. — Бабушка!..
Увы, Ангелина Матвеевна ничего прояснить не смогла. Мимолетного дочкиного ухажера она ни разу не видела. Зато доподлинно знала: у той не сохранилось ни единой его фотографии. Что характерно, звонить в Лугу ни бабушка, ни внучка не захотели.
Одному Кратаранге не было дела до родственных переживаний. Присев на корточки, он что-то строго втолковывал суке на своем языке, временами указывая пальцем в сторону Чейза. Атахш выслушивала хозяйские наставления, смиренно распластавшись на пузе и уложив голову ему на сапог, но глаза были хитрющие. Хозяин мог сколько угодно рассуждать о никчемных местных самцах. Она знала лучше.
— М-м-м-да, а ведь вы, молодой человек, совершенно правы… — Академик Шихман оторвался от хитросплетения формул и с нескрываемым уважением, как на равного, воззрился на Эдика. — Шестое уравнение в системе у меня действительно решено несколько некорректно. А потому Шнеерсон… Нет, у вас, Эдуард Владимирович, знаете ли, настоящий божий дар, харизма. М-м-м-да…
В глазах его читалось бешеное движение мысли, губы удовлетворенно кривились. Как же все-таки правильно, что Левин зять, чекист полковник Скудин, уговорил его встретиться с этим юношей. А ведь не хотел, старый дурак, все не верил в чудесную метаморфозу наркомана, амебы, тунеядца и говнюка. Чудны дела Твои, Господи… М-да…
— Да ну, скажете тоже. — Эдик покраснел и сделал протестующий жест. — Просто, как папа говорит, одна голова хорошо, а полторы лучше…
— Не скромничайте. — Шихман улыбнулся и погрозил пальцем. — Харизма, харизма, чистой воды харизма. Высшая отмеченность, божественная награда, которая дается человеку свыше и позволяет выделиться среди себе подобных. Шанс, так сказать, возвыситься над законом мироздания. Вопрос в том, как этим шансом воспользоваться…
Лев Поликарпович, присутствовавший здесь же, разрывался между желанием немедленно принять личное участие в научной дискуссии — и добровольно принятой обязанностью присматривать за фон Траубергом. Накануне он пришел к выводу, что старый фашист уже достаточно адаптировался и можно не только без вреда для здоровья познакомить его с Шихманом, но, возможно, даже порассуждать о теореме Шнеерсона и ее доказательствах. Знакомство, к его грандиозному облегчению, прошло без эксцессов, обе стороны явили безупречную вежливость. Однако к математическим проблемам фон Трауберг видимого интереса не проявил — сидел в своем кресле у окна и смотрел на город невыразимым взором горгульи, окаменевшей на башне готического собора.
— К сожалению, — продолжал Шихман, — самые большие грехи совершаются именно теми, кто имеет харизму, потому что дано им много, и если начинают они служить злу, то весьма талантливо. Более того, давно и не нами замечено: чем более в обществе людей, отмеченных харизмой, тем больше и грехов…
Шихман пристально посмотрел Эдику в глаза и, заметив в них искру понимания, отечески улыбнулся.
— Вот у вас, молодой человек, лицо хорошее, на нем теоноя видна, божеское разумение. Нынче это большая редкость.
Он запнулся. Кажется, срабатывал «эффект блудного сына», и он был готов осыпать парня неумеренными похвалами. Как бы боком не вышло. Ицхок-Хаим Гершкович закурил «Мальборо» и продолжил лекцию.
— Так вот… Когда людей, использующих свою харизму во зло, становится в обществе многовато, внешне это проявляется в виде стихийных бедствий — землетрясений, цунами, ураганов, возникают опять-таки стихийные движения народных масс — революции, войны, мятежи, репрессии. Пример? Извольте.
Шихман прочертил сигаретой сизую полосу в кондиционированной атмосфере, голос его приобрел менторские интонации.
— Возьмем хоть события конца девятнадцатого — начала двадцатого столетий. Ах, сколько выдвинулось в это время талантливейших людей, какая масса научных открытий была сделана, особенно в фундаментальной науке, к какому бурному расцвету науки и техники все это привело! Но верно ли распорядились носители харизмы своим бесценным даром, я вас спрашиваю? Вспомним: именно тогда были созданы мощнейшие средства уничтожения — самолеты, подводные лодки, химическое оружие… бомба атомная, наконец. Соответственно, тяжелейшие войны, волна кровавых революций, гибель миллионов людей, в том числе весьма выдающихся… наш российский бардак… пардон, увлекся. — Шихман вспомнил о присутствии фон Трауберга и тему российского бардака при нем решил не развивать. — Так вот, молодой человек, неотвратимое действие стихийных сил, выступающих при этом как всеобщий уравнитель, который убирает людей, не сумевших должным образом распорядиться дарованной свыше харизмой, и называли в Древней Греции «ананке». В природе все мудро. Зачем нужно общество, которое уподобляется змее, жалящей саму себя в хвост?
Он отправил окурок в огромную, специально приготовленную для него пепельницу.
— У греков вообще отношение к человеческому дару было весьма трепетным. Еще тридцать столетий назад философы-орфики пестовали культ Зевса Метрона, сиречь Измерителя. Его жрецы с помощью яда уничтожали одаренных людей, предавшихся злу. Если получил ты от Бога многое, а служишь дьяволу, то вот тебе чаша с быстро убивающим конейоном… и, наверное, это не так уж неправильно. А вообще-то надо сказать, что какую древнюю культуру ни возьми, за ее спиной обнаруживается еще более древняя. А за той — еще… Поневоле задумаешься о едином могучем первоисточнике. Вот мы знай твердим: греки, греки… учителя человечества, а почитай-ка биографии Пифагора, Гераклита, Фалеса Милетского — все они начали излагать свои системы после того, как прошли обучение у жрецов Персии. А те, в свою очередь, тоже явились наследниками еще более древнего знания…
Он взял было эффектную паузу, но фон Трауберг неожиданно обломал ему кайф.
— Древнеарийского, — не отрывая глаз от окна, изрек он торжественно. Ему никто не возразил, и он с упорством маньяка заговорил о своем: — Ее гороскоп утверждает, что она не погибла. Я чувствую. Она здесь, близко. Ее необходимо найти.
Лев Поликарпович промолчал. Вот уж действительно — «ищут пожарные, ищет милиция»… Ромуальду фон Трауберг кто только не искал, причем, как обычно, срабатывали не официально-государственные договоренности, а более надежные личные связи. Российская ФСБ в лице девятизвездочного генерала Владимира Зеноновича только что не побраталась с американским УППНИРом, за океаном прониклись и раскрыли кое-какие карты, Браун и Скудин, не говоря уже о Гринберге, тоже напрягли все свои персональные связи, калибром помельче, но зато более разветвленные. Увы. Все упиралось в тот самый «Боинг», бесследно испарившийся за несколько секунд до посадки в аэропорту. Ни одна живая душа с него так и не проявилась. И ни одно мертвое тело. Тем не менее Ганс Людвиг по-прежнему чего-то ждал, на что-то надеялся. Советовался со звездами и даже что-то якобы чувствовал. Льву Поликарповичу было его жаль. «Может, когда мне столько стукнет, я тоже начну «чувствовать» жену и Марину? В смысле близкого воссоединения?..»
Как бы то ни было, никакой пользы от присутствия фон Трауберга покамест не наблюдалось. Не сбывался даже корыстный расчет Льва Поликарповича поговорить с ним об отце. Старый немец либо молчал, не обращая на окружающих никакого внимания, либо рассуждал о своей внучке. Третьего было не дано.