а признаки жизни… Во всем подъезде — две души жильцов. Натаха да чудик один, обитающий этажом выше. Алконавт, но тихий покамест. Прозвище у него еще такое чудное. Ахти… Ихти… Тьфу. Совсем памяти не стало.
А вот и знакомая дверь. Некрашеная, с цифрой пятьдесят восемь. Как всегда — незапертая.
— Юрочка пришел, хороший, — послышался голос Натахи, когда Юркан еще только шагнул в прихожую. — Я здесь, Юрочка, здесь. На кухне я.
В квартире было холодно, пахло неуютом и дымом. Неудивительно: Натаха сидела у ведра с лениво догоравшими головешками. Взгляд снулый, отрешенный, неживой… голова седая. Что в этот раз пустила на дрова — шкаф, шифоньер, пенал? Или уже до паркета добралась? «Во что девку превратили, суки…»
— Что, никак бензин закончился? — Юркан со вздохом посмотрел на новоявленную «буржуйку», щелкнул по канистре, зашуршал пакетом. — Вот… керосинку заправишь. Только соли всыпать не забудь, а то полыхнет. — Он вытащил полукопченую колбасину, пару банок тушенки, сыр, буханку хлеба. — Ты сегодня хоть ела чего, мать? — В голосе Юркана звучали боль, сострадание и стыдливая неловкость. — Ты уж прости, больше ничего не привез. Никак…
— Ой, Юрочка, спасибо, — по-детски обрадовалась Натаха. Прижала к груди кирпичик хлеба, погладила его, точно котенка. — Шершавый какой. Как кора у березки…
Чувствовалось, что вопрос питания ее не волновал совершенно.
— Ты давай поешь, поешь… — Юркан вытащил нож, отрезал хлеба, сыра, соорудил бутерброд и сунул Натахе. — Вот.
В горле у него разбухал, рос липкий противный ком. Может, и хорошо, что Серега не дожил… не увидел…
— Юрочка, у тебя с машинкой что-то, да? — Натаха повертела бутерброд, погладила, понюхала, но есть не стала, забыла. — Что, плохо ездит, да? А ты возьми Сереженькину, зелененькую. На ящерку похожую. Глазастенькую.
Это про Серегин-то стовосьмидесятый «мерс»? Перламутрово-изумрудного колера?
— Ну что ты, Натаха, он денег стоит. — Юркан опять вздохнул, вспомнил, как ходили втроем — он, Натаха да Сергей, — заколачивать вот эти самые деньги. — Лучше давай его продадим. Съедешь отсюда куда-нибудь… А то ведь тоска, пустыня, даже поговорить не с кем.
— Как это поговорить не с кем? — обиделась Натаха, вспомнила про бутерброд, положила его на канистру. — Мы с НИМ частенько беседуем. Конечно, все больше ОН говорит, заумно так, бывает даже, я не все понимаю. А меня ОН не слышит, я для НЕГО так, комарик, бабочка, мотылек-однодневка… В общем, ты бы взял машинку эту зеленую, а, Юрочка? Пока еще машинки ездят. А то скоро все пути-дорожки будут в ямках. Глубоких-преглубоких… Не пройти, не проехать. Только улететь. Далеко-далеко…
Юркан понял, что больше здесь делать было нечего. Он попрощался с Натахой, сказал, что заглянет на той неделе, да и потопал себе назад. В смысле, к оставленной на Московском машине. Честно говоря — почти побежал. Слишком уж мало веселого было в здешних краях, и в особенности под вечер. Из-за бетонных плит, что огораживали институт, раздавалось какое-то бульканье, скрежет, металлическое скрипение… Словно в фантастическом фильме про подлодку, забравшуюся слишком глубоко…
Откровенной рысью выдвинулся Юркан к проспекту, расковал никем не украденную «копейку», откатил на руках из зоны бедствия, завел. Хотел было покалымить еще, но одумался. Плевать, всех денег не заработаешь. Поехал домой. Сварил пельменей, с полчасика посмотрел какую-то телевизионную муру, пришел в окончательную тоску и лег спать. Снились ему светофоры, светофоры, светофоры…
В СВЕТЛОМ БУДУЩЕМ[4]
— Извини, брат, дела задержали. — Витька Бородин выглянул из окна джипа и доброжелательно кивнул Юркану. — Седай. Поехали на моем.
«Небось быстрей будет, — мысленно кивнул Юркан. — Да и не рассыплется по дороге…»
Скоро за окнами потянулись теплицы фирмы «Лето», которые, как гласили упорные слухи, собирались вот-вот пустить под бульдозер ради строительства очередного поселочка элитных коттеджей. Покуда Юркан философски размышлял о расплодившейся элите и откуда она деньги берет, шустрый джип домчался до пересечения с Волхонским шоссе. Скрипнув колесами, ушел направо и скоро встал — приехали. Южное.
Юркану доводилось промышлять не только по чердакам с Натахой и Серым. Бывало, смотрел он на мир и с той стороны прилавка, и с той стороны раздачи в буфете. Но, бывая на Южном кладбище (а кто из питерцев здесь не бывал?), вот уж никогда не думал Юркан, что однажды и здешнюю жизнь увидит с изнанки…
Не зря, ох не зря говорят умные люди: «Хочешь насмешить Господа Бога — расскажи Ему о своих планах!»
Юркан невольно вспомнил это мудрое изречение и поймал себя на том, что как-то по-новому смотрит на здания административного комплекса, на голубые елки, на новенькую часовню и на довольно бесталанный, зато издалека видимый монумент, олицетворяющий скорбь. Статуя эта всегда казалась Юркану духовной сестрой пресловутых «девушек с веслами» и несчетных гипсовых Ильичей. Ну, спрашивается, чего ради посреди кладбища ставить абсолютно инкубаторскую фигуру печально замершей женщины? Чтобы народ проникался и не вздумал здесь танцевать? Наверное, примерно из таких же соображений на картонных папках с ботиночными тесемками раньше непременно печатали аршинными буквами: ПАПКА ДЛЯ БУМАГ. Опасались, наверное, что без пояснительной надписи кто-нибудь возьмет да решит, будто это авоська для колбасы…
Между тем Витька без особых предисловий подвел Юркана к рифленому морскому контейнеру, приспособленному под гараж. Здесь уже толпился разномастный, но чем-то неуловимо похожий по своим повадкам народ. Командовал парадом приземистый красномордый крепыш со взглядом, как отточенный штопор. Юркан обратил внимание, что при появлении Бородина все замолчали.
— Здравствуйте, Виктор Андреевич, — почтительно поздоровался краснорожий. И заверил: — Сейчас начнем.
— Вот, Санек, я тебе человека привел. Свой в доску, — отрекомендовал Витька Юркана. — Смотри не обижай, чтобы работой был охвачен.
Сплюнул, закурил сигарету и, не глядя ни на кого, пошел прочь. Величественный, как римский триумфатор, и элегантный, как Марлон Брандо.
— Значит, в доску? Ну и хорошо, если не в гробовую, — мрачно пошутил Сан Саныч и тоже посмотрел на Юркана, не то оценивающе, не то равнодушно. — Из бомжей?
— Да нет, из хорошей семьи, — ответил Юркан. — Алиментщик.
— А, — понимающе кивнул Сан Саныч. — Все зло от баб. — Вытащил из недр контейнера лопату, покачал ее в руке и осчастливил Юркана: — Держи.
И послали Юркана на пару с тощим, словно лихорадкой иссушенным «негром» по прозвищу Дюбель рыть утреннюю «яму», то бишь могилу. Каркали вороны, припекало солнышко, лопата, чмокая, нехотя вонзалась в глинистый грунт… Вначале вкалывали молча, однако, скоро убедившись, что Юркан не сачок и не «шланг», Дюбель подобрел, разговорился и стал учить основам мастерства.
— Ты, едрена мать, штыком-то не тычь, а кромсай. Покосее ее, лопату, покосее, и ногой наступай, ногой. Оно конечно, грунт здесь хреновый, глина. Болотина опять-то, сырота…
Потом Юркан опять рыл, подсыпал щебенку и гравий, грузил неподъемные камни. Впрочем, трудовой процесс был здесь организован грамотно, все работали споро и даже с огоньком. Почему так — Юркан понял позже, уже под вечер, когда в негнушиеся пальцы ему вложили хрустящие бумажки. По его разумению — до хрена. Столько за день в жизни не набомбить!
Однако деньги даром не даются. Вечером, когда ехали в стонущем «Икарусе» до Московской, Юркан заснул, словно провалился в омут. Разбуженный Дюбелем, чудом залез в «копейку» и долго смотрел на ключ зажигания, начисто забыв, как с ним поступать. До дому дорулил, что называется, «на автомате». Вяло поклевал жратвы и снова залег, вернее, рухнул на диван — уже до утра. А когда проснулся, сразу вспомнил бурлаков, гребцов на галерах и колодников в рудниках. Все тело ломило, мышцы наотрез отказывались слушаться, на руках взбухли кровью не замеченные вчера болезненные пузыри… В целом чувство было такое, будто ночью черти отмудохали его своими хвостами.
«Это тебе не по чердакам пыль с места на место гонять, — цинично усмехнулся внутренний голос. — Ничего! Поскрипишь, поскрипишь, втянешься. Если кишка не тонка…»
Кишка оказалась не тонка. Через две недели Юркан думать забыл о ноющих костях, о кровавых мозолях, о жалости к себе. Знай махал отточенной лопатой, резал грунт по всей науке, преподанной Дюбелем…
Тяжелая физическая работа и мысли навевала соответствующие — все больше конкретные и земные. Для праздного философствования как-то не оставалось ни времени, ни энергии. Копай, копай, копай!.. И при этом помни, куда попал, не забывай, что человек смертен. Все ходят под Богом. И не только под Тем, Который на небесах, но и под местным, вполне земным. Директор Южного кладбища был самодержцем, повелителем и властелином, он разъезжал на немыслимо шикарной машине, он имел деньги и связи, его, как утверждали слухи, даже сильные мира сего за глаза величали по имени-отчеству…
Архангелом же земного Бога состоял Виктор Бородин. Его Величество Землекоп.
В ведении Бородина состояли контейнеры, тракторы, надгробные камни, щебень и песок. Собственно, ему принадлежала даже лопата, которой орудовал Юркан. Однако «негры» своего архангела видели редко. Ими распоряжался краснорожий Сан Саныч. Ушлый, недоверчивый, прижимистый и злой. За тяжелый характер и увесистый кулак называли его с ненавистью, уважением и опаской Кувалдой.
— Устроил «неграм» день Африки, — с обычной усмешкой рассказывал Дюбель. Юркану все еще требовалось определенное умственное усилие для перевода его терминологии на привычный язык. — Навел порядок, закрутил гайки — теперь бомжи с Говниловки и со свалки на пушечный выстрел к нам не подходят!
— А что такое Говниловка? — наивно переспросил Юркан, ибо ни один близлежащий населенный пункт подобного прозвища вроде бы не носил.
Дело происходило теплым вечером, после «Арарата» и шашлыка, зажаренного на углях. Дюбель, душевно размягченный отдыхом и сытной едой, рассказал следующее.