двигаясь к двери.
— Я не пущу вас! — вдруг взвизгнул Стасик и схватился за ближайшую парту. С грохотом притянул ее за стол к дверям, перегородив их так, что вся конструкция осталась в аудитории, а сам Лебядкин стоял уже в коридоре.
Недолго думая, семидесятипятилетний доктор наук поставил ботинок на скамью парты, потом на стол, легко спрыгнул рядом со Лебядкиным и припустил со всех ног по коридору.
Важенка и Стасик изумленно смотрели ему вслед.
На “Политехнической” Важенка бросилась к “Союзпечати” разменять пять копеек так, чтобы двушка, но киоскерша только руками замахала. Потом локтем отряхивала рулоны свежих газет на прилавке, этим жестом как будто отгоняя ее.
— У вас не будет двушки? — Важенка от холода цедила воздух, придерживая воротник у горла.
Молодой человек, единственный в очереди к будкам, тоже переминался на ветру. Рылся в карманах так долго и молча, что захотелось убежать. Две желтые копейки, новенькие, в каких-то табачных крошках. С наступающим!
Эбонитовая трубка была холодной и тяжелой. Полустертые запахи каучука, чьего-то дыхания, “Красной Москвы”. Важенка тяжело тащила палец в стальных колечках, сухой треск диска — тр-р-р, тр-р-р. Повезло, что все стекла в будке целы. Пока комендантша в Сестрорецке ходила за девочками, эфир в трубке подрагивал какими-то волнующими помехами, шелестом, далекими голосами, и казалось, что это голоса тех, кого давно уже нет, или наоборот — людей, еще не родившихся. И вдруг совсем рядом Ларино распевное “алё-о-о”.
— Ларочка, миленькая! С наступающим! А где Тата? Она же у вас вроде. Мы договаривались созвониться после экзамена, чтобы Новый год вместе, я вот только…
А Тату ночью увезли в больницу, в город, на Комсомола, девятнадцатая вроде. “По-женски, — приглушила голос Лара, — ты поняла, да?” Важенка ногтем стучала по стеклу, а иногда, шумно выдохнув, поворачивалась в будке на девяносто, на сто восемьдесят градусов.
В сводчатых коридорах пусто, приглушенный свет, ее собственные гулкие шаги по нецелому кафелю. На сестринском посту никого. Сильный запах камфоры и бинтов. Из высоких дверей палаты вышла ссутуленная больная, с какими-то сверточками в руках, равнодушно скользнула взглядом по Важенке, прошаркала кожаными тапочками к большому урчащему холодильнику рядом с двумя каталками.
— Всех выписали. Новый год, — объяснила абсолютно белая Тата с кислородными трубками в носу. — Медсестра? Наверное, отмечает уже где-нибудь в ординаторской. Хочешь, поешь…
— Не, я сосиску в тесте у метро, — сказала Важенка, отводя взгляд от куска минтая в лужице серого пюре. Там краешком утонул ломтик черного хлеба.
Тата шептала, что ночью у нее открылось кровотечение после аборта у одной тетки на дому, Спица подогнала. Вроде врач, но не поручусь.
Не поручусь! Словечко в духе Таты, и это в такую минуту. Важенка наклонилась ближе, чтобы слышать ее горький шепот, смахивала крупные быстрые слезы с ее тонких скул.
— Как же ты здесь в Новый год, а? — Важенка была потрясена, что прекрасная Тата этой лучшей в году ночью будет плавать в мерзком запахе дезраствора и рыбы, еще какого-то тошнотворного больничного духа, знакомого с малолетства, — теперь так пахнет ужас. Одна-одинешенька, среди теток и вони, в казенной рубашке, по которой рассыпались жалкие фонтанчики цветов вперемешку с надписью “Минздрав-Минздрав”. Правильно написанный Минздрав. Минздрав вверх тормашками.
В туалет шли медленно. Тата маленькими шажочками, стараясь удержать между ног подкладную из пеленки. Важенка вела ее. Пропуская Тату в туалет, обернулась. Грязный желтый кафель за ними был заляпан кровью.
В трамвае она поняла, что абсолютно вымотана. Вагон трясло, и она, повиснув на поручне, не сопротивлялась, а, наоборот, даже подкачивалась ему в такт, чтобы еще сильнее подтвердить эту измученность. Перед глазами стояло бледное лицо со страшными проводками из носа.
— …Она такая мне: “Клипсы привези белые”. А я ей уже кофту свою везу, в горохах, помнишь, у меня. А потом будет: “Не надо шампанское детям, я противница”. Чё такого-то, скажи? Противница она.
— …Хотите ваш тортик подержу? Это же “Киевский”? А вот я люблю “Норд”. Я, кстати, в “Севере” с пятьдесят четвертого года работала. С самой Татарской…
На задней площадке пели.
Важенка ушла в начало вагона, отвернулась, вытерла мокрое лицо, павлопосадский платок поверх пальто перевязала на голову. Накрасила губы.
— Хватит, я сказала, меня дергать! Чего тебя надо? Дед Мороз будет, если не напьется!
В метро к ней подсел пьяный в дубленке. Шептал с волнующим акцентом, что он болгарин, что видел много красивых девушек, но такой хорошенькой, как она, — никогда. Важенка развеселилась, разрумянилась. Звал с собой отмечать Новый год в компании друзей. Уже на “Лесной”, шагнув с эскалатора, она вдруг переполошилась: чего это я? почему не пошла с ним? Классный же, иностранец, дубленка настоящая, не тулуп перешитый, вот дура-то!
В фойе плавал сизый дым, пол уже был заплеван конфетти, грохот музыки из телевизионной. Весь общежитский народец пребывал в каком-то лихорадочном движении. Из кухни густо тянуло чадом.
— Мамочка, с Новым годом! — кричала девица у междугороднего автомата. — Еле-еле до вас…
В волосах у нее веночек серебристой мишуры. Важенке вдруг стало ревниво, что она все еще не часть этой праздничной суматохи, — и веночек такой ей пойдет. Она ускорила шаг, разматывая платок на ходу, отвечала всем на приветствия. В рекреации Коваленко, отделившись от компании, долго мял ее в объятиях, дышал перегаром. Она громко смеялась, выгибалась назад.
В комнате Важенка сразу наткнулась на Дерконос в бигудях, которая примеряла за шкафом ее футболку “Мальборо”. Ковбой с лассо расплылся на могучей груди, а зубы лошади стали крупнее, казалось, еще немного, и она заржет в голос. Важенка задохнулась от возмущения — какого черта?
— Да я просто… ну всё, всё! Ты сдала, сдала, кстати?
— Марина, ты же мне все растянешь на хрен! Грудью, башкой в бигудях… Вот зачем ты туда влезла? — Важенка со злостью отшвырнула сапог. — Сдала. Четыре.
Салаты и картошку с курицей уже отнесли наверх, к мальчикам. На краешке стола, сдвинув в сторону очистки, бечевку, грязную посуду, устроились со стопками в руках староста с Толиком, вторым ухажером Дерконос. Глаза их лучились добротой. На блюдечке перед ними — половинка яйца, огурчик. Видимо, то, что не попало в салат.
— Провожаем? — буркнула Важенка, кидая сумку на кровать. — Хорошо сидим.
— Где хорошо-то, Важенка, — хмыкнул староста. — Посмотри на нас. Нам водку закусить нечем. У меня только одно яйцо!
Дальше оба зашлись в собственной идиотской радости. Красный староста беззвучно трясся на стуле, Толик почти хрипел. Важенка не выдержала и рассмеялась:
— Представляю себе ваши шуточки там, наверху, без нас!
— Не-е, не представляешь! — выдавил староста, утирая слезы.
Она уселась к ним и, махнув сразу целую рюмку, в лицах рассказывала про экзамен. Ветер и водка подпалили щеки. Недолго помучилась: можно ли про подмену? или молчать? Легко опустила момент с зачетками.
Уже проваливаясь в сон, бормотала заплетающимся языком, что прилегла на часик, чтобы без двадцати двенадцать ее обязательно, как штык, слышите, обязательно. Дерконос, я убью тебя!
Ее и разбудили, и кто-то даже честно стоял над душой, пока Важенка не села на кровати с закрытыми глазами. Вернувшись из туалета, она полезла на второй ярус, на кровать Лены Логиновой, чтобы снять со шкафа коробку с туфлями. Но, оказавшись наверху, она аккуратно укуталась в Ленину шерстяную кофту и блаженно заснула.
Она улыбнулась во сне, когда ровно в полночь одиннадцатый корпус, да и весь студгородок, содрогнулся от приветственного молодого рева навстречу новенькому 1983-му.
Проснулась, когда хлопнула дверь в комнату. Громкий шепот Дерконос. Заходи, никого! Как это никого? А я? Важенка продиралась сквозь сон, плохо соображая, какой сегодня день и где она. Распахнула глаза от ужаса, когда кровать вдруг закачалась, а потом и вовсе заходила под ней ходуном. Медленное сознание, раскручиваясь, утянуло Важенку в прошлый день, прошлый вечер, прошлый год, к туфлям, коробке, ко второму ярусу чужой кровати. Внизу, стало быть, колбасится Дерконос с одним из возлюбленных, Толя или Костя.
Разобралась.
Сбежать уже не получится, надо переждать, не век же… Важенка никак не могла расслышать, что выкрикивает Дерконос в порывах нежности, какое-то слово, как имя, боже, как она его называет? Неужели третий? Новогодний. Важенка приподняла голову, вся обратившись в слух.
— Тостя, милый Тостя, — Дерконос празднично запуталась в возлюбленных, наконец-то соединив их.
Важенка наверху тоже сотряслась с ними в такт, но от смеха, конечно же.
В коридорах серпантин по полу, а на подоконнике в тарелке с окурками трупики бенгальских огней. Праздничный гул еще ровно стоял по всему дому, но как будто уже отступал, затихал, полчетвертого, что ли. Важенка с ясными глазами шла по коридорам и ни о чем не жалела. Радовалась, что сдала экзамен, что почти все зачеты, чуть грустила о Тате — поправляйся, детка! Ее зазывали, наливали, кормили во всех комнатах, знакомых и не очень, изумляясь на ее свежий вид. Она даже потанцевала на дискотеке в телевизионной, но скучно среди пьяных. Снова пошла бродить по коридорам. Внезапно одна из дверей распахнулась, и оттуда вывалился пьяный Вадик, дружок Коваленко. Кудри на голове торчали по всем сторонам света, и, кажется, он был ей рад.
— Заходи, слушай, я тут опупел уже. Все спят на хрен. А я вот ищу, кого бы… — Его покачивало.
Воняло луком пополам с сивухой. С катушечного магнитофона поскрипывало, потрескивало:
Комната с балконом и окном светла сейчас,
Чиста, как день, который вместе видел нас
В последний раз…[1]