о прыснули вслед рельефному олуху. Важенка не засмеялась, понимая, что этот краткий концерт — не для нее. Весь мир — не для нее. В старом купальнике Таты она тащится за подругами в кафе, чтобы выпить кофе на их деньги, выброшенная из жизни, как водоросли из моря. Хорошо, что до конца лета о жилье можно не думать. Вот только от лета остался кусочек.
— Если с первого вышибли, нельзя восстановиться, только заново поступать, — сдержанно отвечает она Ларе. — Я решила, годик поработаю, а потом… Слушайте, девчонки, я вам и так кучу денег должна, мне неловко, вот честно…
Те машут на нее руками, но сухое на всех первый раз не заказали. Важенке обидно, но слезы в глазах она выдает за муки самолюбия, что вот, дожила — курит не свои, кофе за чужой счет. Ветер рвет тент над головами.
— Не плачь! Поработаешь годик.
Горько слышать это от Таты, которая в своем “Кульке” почти не появляется, а обе сессии — без троек. Важенка уже пыталась искать работу: на Калининской овощебазе, в 8-й онкологической — и там и там общежитие предоставляется. На базе в нос шибанул запах гнилой капусты, пыльных корнеплодов, кислятины, а в коридоре больницы довелось сразу наткнуться на трясущуюся старуху в одной сорочке. Из бабки торчали катетеры, содержимое которых стекало в страшную бутылку у нее в руках. Потом затошнило, когда старшая медсестра перечисляла ее обязанности: утки за тяжелобольными пациентами…
— Я поговорю с Глебочкиной, хочешь? — красиво затягивается Лара.
Важенка сильно мотает головой: в “Сосновую горку”? ни за что! Перед глазами змеится усмешка Спицы — с возращением, студентка! Катятся слезы, и, привычно поискав на горизонте Кронштадт, Важенка говорит, что через несколько дней сентябрь, и все вернутся, ну и она вернется в общежитие, поживет там нелегально, пока не устроится на работу. Она заказывала переговоры с Безруковой, и та из своего Бологого прокричала ей, что Дерконос уже в городе и занесла комендантше подарочек за трехместку. Но Лена Логинова в этом году будет жить у тетки на Моховой, значит, их всего двое. Договорятся они как-нибудь с Дерконос, чтобы Важенка вместо Лены. Да даже спрашивать не будут.
— А комендантша? — Тата огорченно рассматривает растаявшую плитку шоколада, которую достала из пляжной сумки. — Вот я козлина.
— Она никого по фамилиям не знает. Только в лицо. “Девочки”, всем говорит, “девочки”. У нее вообще вместо головы каша. Прятаться буду. Ну, сколько получится. Пропуск вот подделала, смотрите. Иногда спрашивают. Если вахтер новый или проверка какая-нибудь.
Лара с Татой склонили разноцветные головы над кусочком синего картона, восхитились, как искусно двойка в 1982-м превращена в тройку.
— Так, а группа у тебя тут 112, а не 212? Ты же не можешь два года быть на первом?
Важенка раздраженно цокает языком: разве дойдет до этого? Всегда только фото и дату выдачи смотрят, какая еще группа!
— Ну да, ну да, — говорит Тата.
Поезд медленно заполнялся. В будний полдень в курортном направлении всегда малолюдно. Весь поток случится после шести — работающий пригород ринется домой.
В вагон вошла девочка с корзинкой, из которой выглядывала опрятная болонка. Все места по ходу движения были уже заняты. Девочка устроилась у окна прямо напротив Важенки. Корзинку с собакой поставила рядом на отполированные рейки скамьи. Болонка немного повозилась, устраиваясь, затем свернулась пушистым кренделем. Ее хозяйка оказалась изящной брюнеткой, чуть старше Важенки, умный серый взгляд. В ее манере двигаться, во внешности было то, что, пожалуй, раньше нигде и никогда Важенка не отмечала. Для этого не находились слова. Спокойствие озерной воды, какая-то дорогая скромность. Все это медленно проступало в попутчице, пока Важенка исподтишка исследовала ее. Стрижка “под мальчика” — продуманно взъерошенная, “гарсон”, но какой-то другой — подчеркивала высокие скулы, трогательную хрупкость незнакомки. Свитер, джинсы — не как у всех, каких-то неходульных оттенков. Табачный джемпер чуть дымился. Без надписей, люрекса, цыганского “Malboro” во всю грудь, и не выученный наизусть вожделенный ассортимент “Березки”. Кожаные рыжие сандалии на толстой подошве. Необычное серебро на непривычном пальце. Важенке вдруг стало неудобно за свои пластмассовые цветные браслеты, модные в то лето.
К их окну на перроне подошел мальчик. Тот же спокойный взгляд, импортная куртка цвета беж. Голова также чуть откинута назад. Он стоял и просто ждал, пока поезд тронется. Изредка взглядывал на нее. Совсем не маялся от бестолковости вокзального прощания, когда перронный воздух дрожит от воздушных поцелуев. Люди устали махать. Кривляются лицами, меняют позы. Изнывают. Девушка тоже взглядывала за окно, улыбалась ему глазами. Достала из сумки жестяную коробочку монпансье, обаятельно положила в рот леденец.
Поезд тронулся. Юноша на перроне едва заметно поцеловал воздух. Важенку затошнило от ревности к этой чужой недосягаемой истории. Девушка кивнула в ответ. Потом в уже разогнавшейся электричке стала устраиваться спать. Достала платок и протерла пыльный лак рамы, утвердила там локоть, а ладонью нырнула в v-образный вырез джемпера, уперев ее в ключицу. Лицо она опустила вниз на этот неожиданно прочный треугольник из руки. Какое-то шоу безупречности.
Под стук колес Важенка оплакивала свою непринадлежность этому другому миру. Вдруг вспомнила, что уже встречала в детстве этот внутренний свет, эту манеру спокойного доброжелательства. Секацкие, например. И еще студентка в песочных шортах.
В то лето молодежный стройотряд из Ленинграда разбил свой лагерь прямо через дорогу от их дома, переходить которую строго-настрого запрещалось. Но мать всю жизнь гоняла проводницей на поездах, по десять дней отсутствовала. Понятное дело, что каждый вечер Важенка с подругами были там. У студентов. Чтобы издалека, забыв дышать, рассматривать их чудесные куртки защитного цвета, наблюдать, как носятся по лагерю большие мальчики и девочки, что-то пряча друг от друга, вырывая из рук, обливаясь водой и хохоча. Слушать в душной зелени, как поет под гитару их долговязый вождь колдовское:
Когда в мой дом любимая вошла,
В нем книги лишь в углу лежали валом.
Любимая сказала: “Это мало.
Нам нужен дом”. Любовь у нас была[2].
В один из вечеров неожиданно от костра отделилась худенькая студентка и направилась к их стайке. Дети затрепетали. Мало того что богиня, на ней еще были шорты, диковинка для их мест. Взрослые в Ангарске не надевали шорты для прогулок по городу. Да еще такие замечательные шорты настоящей африканской охотницы. С кучей клапанов и роговыми пуговицами. Ко всему прочему девушка жизнерадостно ела огромное красное яблоко.
— Здравствуйте, — звонко и вежливо поздоровалась она. — Вы не подскажете, какой автобус идет до рынка?
Своей приветливостью она перепугала их до смерти. Взрослые в Ангарске никогда не здоровались так громко и весело, чтобы спросить дорогу. Не смотрели так ясно. Вполне достаточно было, взглянув на собеседника или вовсе мимо, спросить скороговоркой:
— Поворот на Коминтерна не знаете?
С детьми же в расспросах вообще никто не церемонился.
Студентка разглядывала их растерянные рожицы и широко улыбалась. Ее льняные волосы совпадали с цветом глаз.
Они замотали головами, не глядя на нее. Обменивались улыбочками. Все это было так неприлично, так не принято среди тех, кого они знали, с кем жили. Незаметно подталкивали друг друга: сматываемся! Необходимо было быстрее убежать от девушки, чтобы скрыть неловкость за нее и нестерпимое восхищение ею. Она смотрела им вслед, задумчиво жуя яблоко.
Вся эта комбинация солнечного блика на яблочном боку, ее длинных загорелых рук, звенящего голоса, шортов цвета раскаленного песка, внимания даже к небольшим людям потрясла Важенку. Поселила в ней тоскливую мечту о чем-то неясном, недостижимом.
Потом она не раз использовала этот странный код, который назвала про себя “яблоко, шорты, здравствуйте”. Он работал на все сто — люди немедленно открывались в ответ.
Месяц назад они заблудились, разыскивая на машине дорогу к Щучьему озеру. В салоне галдели, передавали по кругу бутылку рислинга. Левушка за рулем призывал всех сосредоточиться и выяснить дорогу у прохожих. Лара справа от него, отхлебнув вина, пихала ему бутылку под нос: не пьешь, дак хоть понюхай! Левушка на это качал головой: так даже в гестапо не пытали! Внезапно Важенка вспомнила “яблоко, шорты”. Открыла окно, громко и радостно поздоровалась. То был малиновый звон человеколюбия посреди обычного воскресенья. Улыбалась, смотрела в глаза, благодарила. Дачники вздрагивали от звонкого “здравствуйте”, смотрели недоверчиво, но потом охотно и подробно рассказывали, куда ехать. Народ в машине волновался. Пришлось сдать им заветный код. Смеялись.
Когда перед ними снова улеглась развилка, Тата закричала:
— Важенка, вон бабка, давай спроси у нее.
— Да ну на фиг, — буркнула та в ответ. — Здороваться опять…
Снова смеялись.
Наверное, с этим рождаются. Важенка разглядывала острый локоть и макушку попутчицы.
Дверь в вагон по-хозяйски отлетела в сторону — билетики, билетики, готовим билетики. Важенка достала проездной. Смотрела на спящую девушку немного свысока. Контролер тронул ее за плечо.
Та, растерянно щурясь, долго искала билет. В корзинке вскинулась болонка.
— Как это, на собаку нет билета? — умышленно громко, чтобы привлечь внимание второго контролера.
— А на собаку тоже надо? — хрипловато со сна переспросила девушка. Подняла глаза на мужчину в форме. — Я просто не знала.
Он повернулся к напарнице, приглашая взглядом насладиться ситуацией.
— А как вы думали? Правила провоза животных читаем! — Та, бросив остальных пассажиров, живо устремилась к ним. — Как за багаж оплачиваем. Так, а ветсправка имеется?
По лицу девушки пролегла тень. Важенка усмехнулась, наблюдая, как задохнулись злыдни от радости при виде чужого смятения. Даже звук отключила, всматриваясь в этот театр. Контролеры разевали рты, били себя по ляжкам, фыркали, уперев руки в боки. Девушка слушала, распахнув серые глаза.