— Я не знала. Простите меня, пожалуйста. Всегда на машине ездили на дачу. А сегодня утром она сломалась, — она вполоборота рылась в сумке, наконец вытащила оттуда кошелек. — Я первый раз вот так с собакой. Посчитайте, пожалуйста, сколько я должна. Я за все заплачу, за билет и штраф. Простите.
Контролеры замолчали, переглянулись.
— Да чё ты, Семеныч, полканов на девушку спустил! Ну, не знал человек, бывает! Ладно, давай за багаж, как положено, а про справку просто имейте в виду. Вот попадетесь…
Они принялись рассаживаться в их купе, чтобы выписать билеты. Важенка не верила своим глазам. Старый хрен уже рассказывал какой-то собачий случай, произошедший на днях в его дежурство. Снял фуражку, вытирая лоб.
— А можно пройти, — ледяным тоном попросила Важенка, поднимаясь и придерживая браслеты, чтобы не гремели.
— Да, пожалуйста, — неприязненно сказала контролерша, отодвигая в сторону толстые коленки в простых чулках.
Глава 6.Нелегалка
Иркутск — Симферополь — это рай, считай. Но он же не круглый год. Летом только. А осенью-зимой — как повезет. Лет десять назад поставили меня на Усть — Илим. За полдня до прибытия, глядь, моя напарница в соседнем все ковры, дорожки убирает, прячет. Двери в вагоны позакрывали. Оборону держим. Пассажиры только через последние общие вагоны входят-выходят. Там проводница вообще ехала, закрывшись на ключ в служебном, там в этих общих убить могут, из поезда выкинут, пьяные все, мат-перемат, дерутся. На станциях через эти общие местные жители пытались к ресторану прорваться, хоть втридорога, но что-то урвать, совсем у них голод. Бегут, значит, все сметая по пути, стоянки-то маленькие, через все вагоны, глина с сапог по всем сторонам летит. Потому и ковры убирали. Там же перроны короткие, земля, глина, а то и вообще их нет. Перронов-то. Они это все месят, потом на сапогах эту грязищу в вагон. Лопатой за ними убирала.
Долговязый парень у иллюминатора вежливо кивал. Видела, что ему неинтересно, хотел, наверное, подремать после самолетной еды, но ей не остановиться. В дорожных разговорах утихала немного тревога. Даже не объяснить, почему вдруг сорвалась, отпуск оформила, решила нагрянуть к дочери вот так, без предупреждения. Проверить, как она там, чем занимается. Может, и выгнали уже из института. Сердце постоянно ныло за нее. По телефону голос Важенки звучал бойко. Да все хорошо у меня, не волнуйся, отправь серый свитер и орешков кедровых. Даже слишком бойко. И сразу рассказывать про соучеников, про подруг, а у нас осень и сыро. Такие дожди, мам! Стеной.
А у нас что, не осень?
Парень у иллюминатора задремал, она тоже прикрыла глаза.
Кандидатов в отцы было двое. Начальник поезда Милюта и ночной пассажир в поезде Чита — Москва. Зимой было дело. Кажется, он сел в Нижнеудинске в половине второго ночи. Нервный такой, шарф шерстяной обронил. Она подняла этот шарф в коридоре, постучала в его в купе. “Шарфик потеряли”. Спросил чаю, сразу два стакана. Просил по возможности никого к нему в купе не подсаживать, протянул два рубля. Пассажиров мало в это время, она кивнула, пряча деньги. От шарфа ее пальцы пахли его одеколоном.
У него там что-то случилось. Под Нижнеудинском. Чай она сразу принесла. Потом еще за стаканами под коньяк сходила. Он попросил посидеть с ним. Говорил безостановочно, даже заплакал. Вроде был он с похорон.
Ни словечка не запомнила. Ничего от него не осталось. Даже имени.
Утром он сошел где-то под Красноярском.
Издалека входная группа в корпус казалась ей теперь враждебной, неприятно-одушевленной, словно это не прямоугольные колонны портала, а хмурые каменные стражи, на чьих головах покоился широкий балкон сразу нескольких комнат на третьем. На подступах к общежитию у Важенки теперь опускались плечи, по лицу бежали тени, и она сама видела это со стороны: плечи, тени. Она с тоской оглядывала горящие на фасаде окна, за которыми плескался шелковый свет, такой уютный на черном осеннем ветру, там легко спрятаться и всегда найдется еда, вот только надо миновать крыльцо, проскочить мимо стражей, притвориться своей, показать синюю книжечку в улыбку вахтера Бори — знает? не знает?
В сентябре пропуск на вахте проверяют часто из-за первокурсников, из-за обновленного рвения всех ответственных за дом. На вахте вечером может торчать комендантша, что-то оглядывая, подтирая, устало погромыхивая связками ключей. Участковый Колобок с елейной улыбочкой, зорким глазом полосуя как бритвой, или даже декан по общежитиям Коровин, который зимой почему-то носил искусственную женскую шубу. В ее запуганном сознании все трое казались теперь воплощением какой-то сговорившейся злой энергии, призванной разоблачить ее, выдворить из города, а то и стереть с лица земли.
Она со вздохом обхватила округлое дерево ручки, дернула дверь и в полутьме предбанника расправила лоб, плечи. В холле еще и шагу не ступила, как волна тревоги ударила прямо в голову, в живот, по ногам. Обмякла, увидев мать.
Она стояла у аквариума вахты в лиловом мохеровом берете, с лицом, надменным от растерянности. Важенка знала такое ее лицо. Боря озадаченно листал свою книгу, видимо, выискивая ее фамилию.
— Мама, — слабо крикнула Важенка, только чтобы он поскорее перестал рыться в этой книге, забыл ее имя.
Бежала к вахте, и слишком ярко шпарили лампы, ненатурально, едко. Гудело в ушах. Она ткнулась матери куда-то в берет, дымящийся начесом, обнимала неловко, пачкаясь в ее жирной помаде. Боря с облегчением захлопнул талмуд, махнул ей. Помада пахла старым вазелином.
— Пойдем-пойдем, — Важенка, неестественно оживленная, уводила мать от вахты. — Давай сумки свои сюда. Что значит не надо?
Та шла за ней, не оглядываясь, бубнила, что вот, мол, не приехала летом, а мне что думать, и если гора не идет к Магомеду… Из комендантской вышла Жанна.
— Жанна Степанна, это мама моя, — закричала Важенка.
Комендантша заворчала что-то под нос, типа “ну вот, хорошо”, тускловато улыбнулась, здороваясь. Важенка нежно продела руку под локоть матери. Светилась от радости — разве будет нелегал разгуливать по коридорам с родимой матерью? Списки отчисленных уже с лета у Жанны, и каждую неделю она допекает их комнату: где эта Важина? почему не выписалась? домой уехала? никого не предупредила? даже за обходным не пошла?
Нет, Жанна Ивановна, не пошла!
В Ангарске Важенка была прописана в комнате бабушки, которую вот уже три года сдавали семье молодых специалистов. Бабушка ведь жила с ними. В личном деле на факультете значился только этот коммунальный адрес, никакого телефона указано не было. Потому, если и написали из деканата страшное письмо, его бдительно поджидала инженерская семья, лояльная к Важенке.
В комнате все показывала, рассказывала: вот моя кровать, здесь у нас посуда сушится, втроем, да, еще одна девочка, Саша, придет потом.
— Чисто вроде, молодцы! — устало улыбнулась мать, снимая пальто.
— Так я полы только помыла, — горделиво поведала Дерконос, которая с интересом следила за происходящим.
— Я ведь чего только не думала, когда Ира не приехала, — делилась с Дерконос мать, аккуратно ощупывая свежую завивку. — Выгнали, думаю. Боится сказать. Я переговоры на десять минут закажу, а она мне через пять — пока, мам. Чего “пока”-то…
Дерконос фальшиво хихикала, как всегда, махая пухлой рукой, что, вероятно, означало — да какое там выгнали, ее выгонишь! Ну, хотя бы так, — краем глаза следила за ней Важенка, нарезая сало, привезенное матерью. Жаль, что у Дерконос, по всей видимости, даже в мыслях не было куда-нибудь ненадолго исчезнуть.
Важенке не верилось, что рядом на щербатой тарелке, спертой из буфета, в кружок и один посерединке лежат с тихим сиянием домашние блинчики с яйцом и луком, перелетевшие к ней за тысячи верст от бабушкиной сковороды. Она даже осторожно потрогала их загорелую ноздреватую кожу — привет, бабуля! — чем рассмешила мать и, кажется, растрогала.
На самом деле она дико нервничала и поторапливала с едой, чтобы уже отвезти мать к сестре какой-то сослуживицы на Чайковского, у которой она должна была остановиться.
— Мне просто расчетную обещали до утра, готовую, хочу все списать, чтобы потом только свои значения подставлять, — говорила Важенка скороговоркой, потому что при Дерконос вралось без вдохновения, на троечку вралось. — Поехали уже, не ночью же потом все писать.
— Доча, может, я сама как-нибудь доеду, — пугалась мать. — Вон Марина говорит, что в метро ветка прямая, тут недалеко. Сколько? Вон, две остановки.
— Я не отпущу тебя одну, — отвечала Важенка. — Допивай спокойно. Есть еще время.
— Так а может быть, тут поселитесь? У нас ночь рубль где-то стоит, не так уж и дорого, и к Ире поближе. У коменданта всегда есть пустые комнаты.
— Ой, я, наверное, рубль потяну — растерялась мать. — Чем у чужих людей-то, а, Ир?
Вот сука, ахнула про себя Важенка. Что ж такая тупая-то, а? Ей захотелось убить Дерконос, своими руками задушить за редкую глупость, почти кристальную: ведь первое, что спросит комендантша сейчас у матери, это паспорт; первое, что прозвучит после просьбы о комнате, — это навязшая в зубах фамилия!
— Пойдем вместе спросим, — мирно предложила она Дерконос.
Было понятно, что ее нельзя оставлять наедине с матерью даже на миг — ведь проколется на ровном месте, дура потому что. В коридоре Важенка замахнулась на нее, выругалась, но что толку — как попугай твердила, что не подумала просто.
От смерти Дерконос спасло только то, что комендантша уже ушла.
На Чайковского в большой коммуналке жили целых две сестры материной сослуживицы. В двух соседних комнатах. В той, что попросторнее, — младшая, Муся, с двумя детьми, модница-домохозяйка, живущая на частные уроки музыки и деньги мужа, вкалывающего где-то в Оймяконе. Жеманная и незлая.
— Ирочка, я вот тут маме раскладушку за шкафом поставила. Живите сколько надо. Знаете, Ирочка, вы почти не отличаетесь от ленинградок, непохожи