троившись в рядок, проходили перед ней, задрав высоко рубашки. Показывали, кто как обработался дома. То был небывалый строй — грешниц? убийц? обычных женщин? Кто-то сказал: как в концлагере.
— Давайте, давайте, — уперев толстые ручки в боки, кричала нянька. — Ты вообще, что ли, не брилась? Здесь плохо, очень плохо. А ну вон туда живо. Так, что стоим? Пока справа обрабатываются, слева уже сидят.
Важенка шагнула в смотровую. Зажмурившись, ждала, пока вторая санитарка лезвием, одним на пять лобков, почти без мыла и пощады брила без остановки, поворачиваясь то к одному, то к другому креслу.
Все говорили, надо идти первой, а то насмотришься, криков наслушаешься. Но когда открылись двери операционной, женщины едва заметно подались назад. Было до дрожи страшно, до ватных коленей. Сердце замирало, когда оттуда выводили бедолаг в накинутых халатах, с бескровными губами, с подкладными между ног и скидывали им на руки.
— Так, до палаты провожаем девочек.
Важенка провожала почти всех. Выспрашивала.
— Маску не бери. От нее только хуже, — шаркали тапочками, придерживая рукой подкладную. — Матку больно открывать, потом терпимо вроде. Когда скребут уже…
Шатаясь, она возвращалась к дверям операционной, смотрела на всех расширенными глазами. Медсестры выносили лотки с чем-то ярко-красным, похожим на куриную печенку. Важенка отворачивалась, все отворачивались.
Двух женщин вывезли на каталках с беспамятными лицами, белые веки сомкнуты, как навсегда. За деньги, наверное, с хорошим наркозом, в вену!
— И вот кому молиться, если и Бога-то у нас нет. И молитвы не знаем, — говорила со спокойной отстраненностью женщина лет тридцати в бордовом байковой халате. — Как язычники живем. Ни благодати, ни греха, ни спасения. Одни-одинешеньки.
— Так себе и молись. Сама себе бог, — отвечала ей тетка позлее и постарше.
— Точно. Бог внутри, мы снаружи. Себе и говори, и проси, и молись, — вдруг заулыбалась первая, повернувшись к Важенке.
Вторая, окинув Важенку насмешливым взглядом, сказала:
— Да что ты ей рассказываешь. У них пока даже себя нет.
В операционной Важенка еще держалась, пока вносили ее данные в какой-то талмуд. Она даже смогла вскарабкаться на кресло. Сунув нос в маску, задохнулась, откинула ее в дикой панике — не надо. А вот когда звякнул металл в лотке и надвинулись тени, она, приподняв голову, закричала: не-ет! Пронесла высоко пятку над головой онемевшего хирурга, соединила ноги.
— Иди рожай, — привычно вскипела та. — Вон с кресла. Иди рожай, я сказала!
Нет, рожать Важенка не собиралась.
Глава 7.Нигде
Вика Толстопятенко пятки имела изящные, ставила их немного выворотно, по-балетному, когда, сонно клонясь, шла в своем махровом халате и сабо по длинному коридору на кухню. В руках сжимала кастрюльки, детские бутылочки, турку. Иногда все это хозяйство мелодично позвякивало на расписном жостовском подносе, чтобы сто раз не ходить. Путь на кухню не близкий. Весь свет лишь от двух окон в начале и в конце коридорного туннеля, которые в эту зиму замерзли, несмотря на замазку и бумажные ленты. По голым икрам сквозит.
Утром только она и Важенка оставались на четвертом женском этаже, когда весь остальной люд отправлялся на занятия. Ну, еще пара-тройка бездельников или заболевших.
Каждое утро, выбираясь из комнаты вслед за подносом, Вика заспанно приветствовала Важенку. Та курила на корточках, согреваясь о чугун батареи. Вика кивала на свою приоткрытую дверь — слушай, мол, если закричит. Там, в комнате, мирное мяуканье крошки-дочки: проснулась, поела, гулит в кроватке. Давно договорились с Важенкой: если закряхтит, нужно успеть, не дожидаясь плача, перекинуть ее в манеж из проката, там минут двадцать протянет. Следующий шаг, пока сама Вика по хозяйству, — из манежа переместить Каринку на ковер, в небольшой загон, обложенный со всех сторон подушками и одеялами. Сыпануть туда игрушек. Еще полчаса.
Но через десять минут Важенка по-прежнему у батареи. Значит, не кряхтела.
— Ты на японку похожа издалека. Особенно когда в ту сторону идешь. В этом халате, сабо, шея длинная, волосы… — Важенка жестом показывает Викину прическу.
Викины локоны высоко заколоты вязальной спицей.
— Тихо? — улыбается она, глядя на поднос. Важенка кивает.
Вика толкает дверь ногой. Над колечком импортной пустышки всплывают ей навстречу два раскосых глаза — привет, малышня! Эти азиатские глаза от папы, высланного из Союза в 24 часа за то, что пожелал здесь навсегда остаться. С ней и дочкой. Учебная виза закончилась, другая, на которую подал, еще не началась. В это межвизье ушел он поздней осенью в аптеку, за укропной водичкой от коликов, и Вика никогда его больше не увидела. В землячестве потом поведали о том, что произошло.
— Ну что, безотцовщина.
Каринка тяжеленькая и веселая, тянет вверх руки. Слюни, глаза блестят. Пахнет витаминками — описалась. Вздохнув, Вика быстро на диване меняет ей подгузник, кидает марлевую тяжесть в таз за шкафом. На четвертом горячей воды нет, прачечная в подвале, рядом с душем. И то — награда стиркой, только когда Каринка уснет, ну, или кто-нибудь согласится с ней посидеть. Четыре этажа вниз, потом мокрое наверх в цинковом ведре. А в подвале ручками.
Пеленки, четыре этажа с ведром, три километра до молочки, бегом через парк Лесотехнической академии, обратно столько же. В трамвай с коляской-танком не войти, тяжело. Поэтому бегом: надо успеть в поликлинику — до обеда физиотерапия, после дневного сна — массаж.
— Тебе медаль надо, — говорит Важенка.
Вика видит, как за банальной фразой она прячет радость, что позвали завтракать.
Вике Толстопятенко жаль Важенку. Летом вылетела из института, в общаге нелегально, денег в обрез. Мать что-то высылает, конечно, но скоро все раскроется. Важенка старается степенно брать желтые кусочки “Костромского”, со слезой. Дымится из турки кофейный водопад в пузатые чашки с красными петухами, раззолоченные перья и листики по краю. Важенка обжигается кофе, слезы из глаз. Теперь легко скрыть, что это слезы благодарности за сыр и уют. Домой бы ей, совсем запуталась девочка. Но кто же хочет домой из Питера.
— Да я просто думать не успеваю… как робот, ей-богу… только когда спать ложусь, хочется немного горя, поплакать там, выпустить, но засыпаю сразу, — Вика с прямой спинкой звенит тонкой ложечкой в чашке. — А утром все по новой.
Каринка в загоне гудит маленькой пчелой, сухо трещит погремушка. Комната Вики не похожа на общежитскую. Ковры на стене и на полу, в серванте богемские фужеры, в морозилке мясо, на полочке коньяк и рахат-лукум. У Вики хватка добытчицы, умение и желание все это находить.
— Он же за счет государства учился, кто его просто так отпустит. Должен во Вьетнам вернуться, на родину. Ну, или это наши мутят, есть же целый отдел, кто нелегалами занимается, — Вика вздыхает. — А там сейчас война… он ведь с севера. Так тяжело без мужика.
Важенка подносит к улыбке чашку с раззолоченными петухами. Раз улыбается, значит, отогрелась, поела. Хорошо. Я вот вчера ночью проснулась, поворочалась чего-то, поняла, что голодная. Поесть забыла, представляешь. Пошла из холодильника чебурек вытянула, мама из Анапы с проводниками передала. И вот ем его, жую, хвалю себя за то, что есть могу, жизнью интересуюсь, и вдруг застыла, сосу фарш этот глупый, смотрю в одну точку и думаю — мальчик мой, жизнь моя.
В сломанной игрушке пересыпается какая-то труха.
Важенке всегда смешно, когда Вика называет Шона мужиком. Злобноватый взгляд из-под вороненой челки, низкорослик, как все они. Однажды в хозяйственном какие-то вьетнамцы скупали тазы, обычные эмалированные, они их десятками берут (неужели тащат во Вьетнам?). Один из них на корточках пересчитывал эти тазы, вложенные друг в друга. Целая башня из тазов. Важенка случайно бедром сбила берет с его головы. Наклонилась, подняла берет и молча нахлобучила вьетнамцу обратно на голову. Она потом все время смеялась, вспоминая этот случай, — как будто он игрушечный, не человек для нее вовсе.
Важенке ужасно любопытно, как удалось Шону украсть сердце такой красотки, как Толстопятенко. Но как об этом спросишь? Не принято про такое в лоб. Значит, человек достойный. Только Спица однажды по пьяни выкатила Ларе про Левушку: “Ты такая видная, как же ты с этим еврейчиком худосочным? Неужто лучше не найти?” Лара ответила так, что мало Спице не показалось. А вот что она конкретно сказала, Важенка забыла, помнила только оторопь от наглости спицынской, хотя вопрос этот, скорее всего, волновал всех.
Больше года назад, подходя к крыльцу, Важенка первый раз обратила внимание на удивительную пару. Они резвились как дети, отнимали что-то друг у друга, хохоча и выкручивая руки. С восторженным криком носились вдоль сиреневых кустов. В темнеющем воздухе светилось фарфоровое лицо Вики, волосы растрепались, рассыпались по синему дутому пальто. Она так смеялась, вопила ему — саечка за испуг! саечка за испуг! — что прохожие улыбались, притормаживали, немного изумляясь мезальянсу. Перепутать влюбленных невозможно. Эти двое, без сомнения, были парой.
За окном целая буря. Ветер крутит снегом, швыряется им в стекла, воет, взбивает сумерки в снежную пену. Важенка поглядывает в окно, улыбается. Ну вот как в такую непогодь в деканат? Нет, нет, пусть все стихнет, последние денечки гуляю.
Чай остыл, и Важенка со вздохом отложила книгу, вынырнула из-под вороха одеял, чтобы заново вскипятить чайник.
— Ветр-ветрило! что ты, господине, что ты воешь, что на легких крыльях… — Воткнула в розетку штепсель чайника. — Чего-то там… Не помню.
Плеснула заварки, кипятка в кружку, все еще мурча плач Ярославны, размешала сахар. Юркнув назад в одеяла, вдруг с чувством произнесла снежным завихрениям за окном: “Прилелей ко мне мою ты ладу!” Засмеялась нежно. Самый нижний плед, тот, что к телу, — свой, личный, притыренный еще в “Сосновой горке”. Потом два казенных одеяла, и от них, от их линялых клеток и клеточек, затхлый запах старья, чужого пользования, как от книжных страниц. Вернулась к оставленному месту.